— Так точно, приходилось. Только я ведь, товарищ командир, на сухогрузе-то простым матросом ходил, а на рулевого уже здесь выучился.

— Вот и вы выучитесь, — говорит мне командир. — Не боги горшки обжигают.

В это время внизу раздается грохот, и все смотрят на палубу, даже старшина на мгновение отрывает взгляд от компаса. Топот доносится с сигнального мостика. Там кто-то сначала просто так прыгает, потом в топоте появляется ритм, и вот уже все узнают классическое «яблочко».

— Ну, он у меня, прохиндей, попляшет! — угрожающе говорит капитан-лейтенант Холмагоров и собирается спуститься на сигнальный мостик.

— И как вы намерены его наказать, Василий Петрович? — останавливает его вопросом командир корабля.

— Пару недель без берега посидит, тогда догадается, что из-за его самодеятельности Охрименков может и не услышать команду на руль.

— А может, и без наказания догадается? — Командир задумчиво смотрит вниз и вдруг оборачивается ко мне: — А вы плясать умеете?

— Никак нет.

— А жаль!

— У нас вон Голованов в этом деле мастак, — подсказывает старшина.

Командир поворачивается к Голованову.

— Пойдите подмените сигнальщика. А когда он поднимется сюда, пляшите, да погромче. Но и за горизонтом не забывайте поглядывать.

— Есть!

Голованов спускается на сигнальный мостик.

Вскоре оттуда поднимается в рубку матрос Воронин. Лицо и руки у него посинели, зуб едва попадает на зуб, когда он докладывает:

— Товарищ командир, матрос Воронин по вашему приказанию прибыл.

— Как там, на сигнальном, холодновато?

— Есть маленько. Но терпеть можно.

В это время снизу раздается топот. Голованов лихо отбивает чечетку.

Воронин удивленно смотрит вниз, потом вытягивается в стойку «смирно»:

— Виноват, товарищ командир! Я все понял.

— Вот и хорошо. А теперь сбегайте за тулупом, наденьте его и продолжайте службу.

— Есть продолжать службу! — радостно отзывается Воронин, четко поворачивается через левое плечо кругом, но, не удержав равновесия, шарахается в сторону.

Набегает большая волна, корабль, кренясь на правый борт, медленно взбирается на нее и вдруг стремительно падает вниз. Все мои внутренности подступают к горлу, я чувствую, что сейчас из меня вылезут все потроха. Зажимаю рот ладонью и выскакиваю на крыло мостика.

Я стою спиной к тем, кто находится в посту, но мне кажется, что все сейчас смотрят только на меня и посмеиваются. Хочется удрать отсюда подальше, забиться куда-нибудь в глухой темный угол. Но надо возвращаться в пост. Это сейчас для меня все равно что идти на эшафот. Но идти надо. Медленно оборачиваюсь и окидываю взглядом пост. На меня никто не обращает внимания. Или притворяются? Жалеют? А я не люблю жалости, считаю, что жалостью можно только унизить человека.

Опустив очи долу, выдавливаю из себя:

— Извините, товарищ командир.

Командир корабля непонимающе смотрит на меня. Наконец догадывается:

— Ах, это! Не обращайте внимания. Обычное житейское дело. Я когда первый раз в море выходил, так еще в гавани «траванул». При полном штиле, от страха.

Я не верю, полагая, что командир просто наговаривает на себя, чтобы подбодрить меня. А он продолжает:

— И потом еще долго привыкал. Уже офицером был, когда неподалеку отсюда дань Нептуну отдал. Да ты помнишь, Василий Петрович, — призвал он в свидетели Холмагорова.

— А я тогда думал, что вообще концы отдам, — подтвердил Холмагоров. — Знатный в ту пору штормяга трепал нас.

— Я тоже с полгода привыкнуть не мог, — сообщил и Охрименков, вынул из кармана воблу и, оглянувшись, незаметно сунул ее мне. — Вот, пососите, помогает.

Однако его жест все-таки не укрылся от бдительного ока командира корабля.

— Вы только подчиненных угощаете? — спрашивает он у старшины.

— Найдется и для вас, товарищ командир. — Охрименков достает еще две рыбины, отдает их командиру корабля и штурману.

Командир берет рыбу за хвост и долго стучит ею о край стола. Затем сдирает кожу и впивается зубами в воблу. Эту же операцию повторяет и капитан-лейтенант Холмагоров. Я чистить воблу не решаюсь, отвернувшись, потихоньку отгрызаю ей голову и сосу ее.

— Вот ведь, черти, достают же где-то, — удивляется командир. — В городе не продавали ее лет пять, на корабль не получали месяцев восемь, а все сосут. Где же вы ее, старшина, все-таки достали?

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей, — уклоняется от прямого ответа старшина.