— Да перед самым выходом в море сдал я в милицию двух алкашей — устроили драку в нашем подъезде. Оказалось, что один сантехник, а другой электромонтер из нашего жэка. Вот жена и устроила мне бенц: ты, мол, в море убежишь, а у меня дома что испортись — кто ремонтировать будет? Эти алкаши знают, кто их в милицию сдал.

И так каждый день: ностальгия по дому и после завтрака, и после обеда, и после ужина. В эти дни почему-то впервые стало не по себе и Сенькину. То ли поддался общему настроению, а может быть, виной тому были годы? Раньше возвращение в базу его как-то не очень и радовало. Конечно, было приятно пройтись по Приморскому бульвару, посидеть разок-другой в ресторане, но с приходом домой у старпома начиналась собачья жизнь: отчеты, проверки, комиссии, увольнение моряков. В море все-таки спокойней, и спокойней намного.

Сейчас же что-то тяготило Николая Николаевича. И он знал что. Оказалось, не так страшно, что тебя никто не ждет, он к этому уже давно привык. Гораздо страшнее, когда начинаешь осознавать, что и сам уже не хочешь, чтобы тебя ждали. Это как гангрена души, что-то внутри у тебя отмирает кусками. Безвозвратно.

Старпом стал раздражительным. Не отвлекал даже Попка, который уже научился говорить «Николай Николаевич хороший» и «Пошел вон, дурак». Даже несколько раз выругался. Сенькин вызвал уборщика каюты и предупредил, что, если тот хоть раз при Попке выругается, он самолично отвернет ему голову. Уходя из каюты, стал теперь ее запирать на ключ. На всякий случай.

В Севастополе, как всегда при возвращении из длительного плавания, корабль встречали торжественно: громыхал оркестр, впереди музыкантов — командование в больших фуражках с шитым золотом козырьками, за оркестром — семьи. Толмачев изголодавшимся взглядом по привычке обшарил каждое лицо встречающих, но не нашел среди толпы своей Ларисы и поначалу даже обиделся, а потом сам же и счастливо обругал себя: «Болван! Куда же она придет с девочками?! Дурень!»

Через три недели, устроившись на новой квартире, Борис Васильевич пригласил всех офицеров корабля на смотрины дочек и на новоселье. Всем прийти — и пяти комнат разместиться не хватит, да и на корабле кому-то оставаться надо. Поэтому решили делегировать к Толмачеву десять человек. От командования корабля был выделен старпом.

— Товарищ командир, — отчаянно сопротивлялся Николай Николаевич, — мне же еще походную документацию подогнать надо… Журнал боевой подготовки выверить… Боцман покраску якорного устройства задумал — мой глаз там нужен… — Он приводил и приводил все новые и новые доводы, но…

Командир был непреклонен. Если он и не был, как назвал его адмирал, хитрованом, то уж умным-то, во всяком случае, был и отлично понимал, почему старпом ни в какую не хочет идти в гости к механику: душа к нему не лежит. Но именно поэтому и спроваживал он старпома в гости — в домашней обстановке они скорей поймут друг друга. Недопустимо, чтобы между двумя наиважнейшими людьми на корабле лежала какая-то тень.

— Поймите, Николай Николаевич, кто-то из нас двоих должен остаться на корабле. Останусь я, потому что командующий эскадрой как раз сегодня вечером собирается нагрянуть на «Сообразительный». А мы стоим соседними корпусами. Вполне возможно, что заглянет и к нам. Я бы послал к Толмачеву нашего замполита, но, вы сами знаете, он сегодня вечером провожает жену в Ленинград. Пока доедет до аэропорта, пока обратно…

— А может быть, все-таки он? Ему это как-то и по должности сподручней.

— Исключено, Николай Николаевич. Возглавьте наших делегатов, поздравьте от имени командования Толмачевых, вручите им наш подарок.

Сенькину ничего не оставалось делать, как собрать «делегатов», загрузить в такси цветной телевизор «Рубин-714», купленный офицерами корабля вскладчину, и ехать к Толмачеву.

На третий этаж тяжеленный «Рубин» втаскивали под «Дубинушку», которую негромко баском выводил идущий впереди всех порожним доктор. Он же и нажал на новенькую кнопку звонка у новенькой двери. В квартире залилась трелью какая-то электронная птаха.

— Прогресс! — многозначительно поднял палец доктор и не опускал до тех пор, пока в открытой двери не появился сам хозяин. Доктор все так же многозначительно произнес: — Не спеши захлопнуть дверь перед носом гостя, сначала посмотри, что он принес. Заноси! — скомандовал он.

В большом квадратном холле гостей встречала жена Толмачева Лариса и его сыновья. Сенькин впервые видел ее и сразу же глазом пожившего уже на свете мужчины оценил и красоту ее, и стройную по-девичьи фигуру. Не скажешь, что она мать четверых детей. Но поразило его в ней другое: было в ее осанке, в движениях что-то величественное, спокойное и незамутненное. Она самой природой была создана для любви и материнства. В наш суетливый эмансипированный век Лариса сумела сохранить в себе женщину.

Представляясь ей, Николай Николаевич с некоторым недоумением подумал: «И чего она нашла в своем «мехе» с его круглой физиономией и утячьей, вразвалку походкой?»

А оба пацана были белобрысыми, с облупленными носами, засиженными веснушками, и в кровь ссаженными коленками. Знать, немало хлопот доставляют они своей царственной матери. Но дома, да еще на людях, они вели себя пристойно. Воспитанность не изменила им даже тогда, когда был распакован роскошный «Рубин»: они радовались, но радовались по-взрослому сдержанно, хотя в их глазенках так и бесились чертенята.

Потом все пошли смотреть новорожденных. В родительской спальне пахло чем-то напоминающим мускус — так всегда пахнет в комнатах, где находятся грудные дети. Рядом с постелью матери стояли две кроватки, в которых сладко посапывали закутанные во все розовое маленькие комочки живой плоти. Они спали.