Не помню, сколько дней длилась эта ситуация, но однажды утром появилось высокое начальство. Весь русский лагерь выстроили в шеренги и стали делать перекличку. В списке числилось 52 человека — весь актив лагеря. Всем, чьи фамилии назвали, велели собирать вещи. Среди нас тут же кто-то распустил слух, что нас возвращают в Германию. Под конвоем нас посадили в железнодорожные вагоны. На всем пути следования поезда платформы вокзалов были пусты и оцеплены солдатами. Только в каком-то большом городе нас приветствовала криками молодежь. Вскоре по вагонам прошел слух, что нас везут в штрафной лагерь и что список из наших фамилий передал начальству один из советских интернированных. Помимо фамилий он не забыл сообщить, кто из нас какой общественной работой занимается, назвать секретаря партийной ячейки, комсорга и т. д.

Нас привезли в штрафлагерь, где уже отсиживали свое поляки, англичане (бывшие летчики) и американцы (тоже летчики со сбитых «Летающих крепостей») и греки. Поместили нас в один барак, располагавшийся при входе, а через несколько суток перевели в один из внутренних бараков. В штрафлагере мы пробыли два месяца. Вызвали нескольких человек на допрос, в том числе и меня. В административном помещении сидел офицер, хорошо говоривший по-русски, и солдат за пишущей машинкой. Сначала офицер задавал вполне отвлеченные вопросы, а потом перешел к конкретике: «Какие военные кружки были организованы? Кто их вел? Вы — комсорг, объясните, чем вы занимались в лагере». И т. д. и т. п. Как и все, я отрицал существование у нас военных кружков и какого-либо актива. Придя в барак, я пересказал ребятам все, о чем меня спрашивали. Оказалось, что им задавали похожие вопросы, но никто из них ни в чем не признался.

После двухмесячного заключения нас погрузили в поезд и под конвоем повезли в предгорье Альп, в местечко Рарон.

Деревня Рарон находилась от нашего нового лагеря на расстоянии одного километра. Со всех сторон мы были окружены горами, на некоторых вершинах даже лежал снег. Возле лагеря протекала мутная, быстрая и холодная река, которая тоже называлась Рарон. Метрах в трехстах — четырехстах за рекой проходила железная дорога, правда, поезда по ней шли всего два раза в сутки. Вначале мы жили в лагере без охраны. В центре лагеря стоял флагшток, и мы водрузили на его макушке красный флаг. Жандармы пытались его снять, но наши ребята закрепили веревку так высоко, что никто так и не смог добраться до флага. Лишь после долгих уговоров администрации лагеря, ссылавшейся на то, что красный флаг отлично видно из окон проходящих поездов и что в Швейцарии запрещено вывешивать красные флаги, мы его сняли.

Помимо пятидесяти двух русских в лагере было еще человек семьдесят заключенных. Однажды в лагерь нагрянули солдаты, чтобы арестовать двух наших товарищей, в чем-то их обвинив (сейчас уже не помню, в чем именно). Всем лагерем мы встали на их защиту. Завязалась было драка, но рассудок взял верх. Не могу забыть лицо солдата лет пятидесяти, который, держа карабин в вытянутых руках, пытался сказать нам, что их заставляют силой применять оружие против нас, а у него самого из испуганных глаз текли слезы. В этот раз мы своих товарищей отстояли, наши ребята пытались даже сфотографировать инцидент, но фотоаппарат в суматохе разбили прикладом.

Приезжал к нам и представитель Красного Креста, но поскольку Советский Союз не признавал эту организацию, то и переговоры с ним ни к чему не привели. Однажды, рано утром 27 августа 1943 года я, закончив дежурить, вышел на улицу и увидел, что в сторону лагеря движутся машины с солдатами. Оба барака мгновенно проснулись. Мы успели спрятать оружие (у некоторых из нас были наганы и финские ножи, приготовленные на случай ухода в партизаны). Через переводчика офицеры приказали всем покинуть бараки. На улице нас выстроили спиной к деревянным стенам. Почти на каждого смотрело дуло винтовки. Переводчик стал называть фамилии по списку. Два солдата и офицер уводили названного в барак, к его личному шкафчику. Тщательно обыскивали, заставляя перекладывать вещи в чемодан, после чего выводили на улицу и собирали в отдельную группу. Когда в барак повели меня, то офицер обратил внимание, что на дверце висят два маленьких красных флажка, прикреплена фотография Ленина и цветная фотография, вырезанная из журнала: вид на Красную площадь, а на заднем плане — силуэт ГЭС-1, дымящей своими трубами, а рядом — едва заметный мой родной дом. С ехидной улыбкой офицер попытался сорвать фотографию, но я его остановил и, спокойно сняв снимок, неторопливо положил в чемодан.

После обыска нас по трое-четверо стали сажать в большие грузовики, затянутые брезентом. В кабине каждого грузовика сидел шофер и солдат-конвойный, а в кузов вместе с нами залезло по три солдата. Когда машины тронулись прочь из лагеря, оставшиеся товарищи стали бурна прощаться с нами. Опять мелькнула мысль: «А не в Германию ли?» Только выехав за пределы лагеря, мы обнаружили всю грандиозную работу, связанную с нашим арестом: кроме солдат, окруживших бараки, подступы к лагерю перекрывали пулеметные расчеты. Колонна грузовиков и сопровождавших их мотоциклов подъехала вплотную к дверям железнодорожного вокзала. Там уже стоял на путях пассажирский поезд. Этот вокзал, как и все остальные, через которые мы проезжали раньше, был пуст и тщательно оцеплен. Я и трое моих товарищей оказались вместе в одном вагоне.

Ехали мы довольно долго. Нас привезли в большой город Сен-Галлен возле германской границы, в северной части Швейцарии. Стали загонять в здание тюрьмы. При входе все наши личные вещи описали и тщательно досмотрели. Нас одели в тюремные робы: пиджаки и коричневые брюки с широкими черными полосами, на ноги пришлось нацепить деревянные колодки с матерчатым верхом. Шли по тюремным коридорам, и каждый шаг разносился под сводами тюрьмы: все полы в здании были каменными или железными.

Когда нас стали разводить по камерам, был уже вечер. Два надзирателя повели меня по железным лестницам, огороженным металлической сеткой, на самый верхний этаж тюрьмы, втолкнули в темную камеру, заперли дверь и ушли. Стало темно. Помню, что в этот момент я запел. Вдруг отворилось окошечко в двери, и надзиратель грубо закричал: «Nicht singen!» («Не петь!») Я замолчал, однако стал насвистывать: хотелось узнать, где мои друзья. Но опять за дверью раздались крики и стук ключами: свистеть тоже было нельзя. Вдруг я услышал, как где-то вдалеке как будто стучат по полу колодки. Я тоже принялся стучать своими. Пауза. И опять несколько далеких ударов. Я стал стучать сильнее. Загрохотал в замке ключ, дверь резко распахнулась, на фоне освещенного коридора появился силуэт надзирателя, извергавшего брань в мой адрес. Из сотни выплюнутых им слов я понял только одно: «Карцер!» Пришлось образумиться.

Прошло минут сорок, может, чуть больше, в двери открылось маленькое окошечко, и на деревянной доске возникла металлическая миска, ложка, две картофелины и что-то похожее на кусок сыра. Я перенес все это на маленький откидной столик, и дверца захлопнулась.

Стало совершенно темно. Пришлось пальцами определять, что в миске. Это был швейцарский суп: обжаренная на сковороде пшеничная мука некоторое время варилась в кипятке. Есть хотелось страшно, поэтому, не медля ни секунды, я взялся за трапезу. «Сыр» невыносимо вонял и был удивительно липким, ни дать ни взять человеческое дерьмо. Впоследствии я стал бросать эти куски сыра в суп: там они становились менее «ароматными».