2. Трудность примирения двух фактов: того, что я являюсь «властным малым», который очень сердится, когда ему возражают, и моего спокойного отношения к непослушанию, бунту ученика, находящегося на испытании, который, узнав, что «Морияжелает этого», то есть опубликования статьи о его видении, обещал переписать ее, а на самом деле и не думал подчиниться этому желанию, да и бедный глупый «Гуру» и «Отец» более не думали об этом деле. Все вышеизложенное стало бы совершенно ясным даже для человека со средним интеллектом. Но произошло обратное – человек, несомненно, большого интеллекта и с еще большими мыслительными способностями был пойман в невообразимо жалкое сплетение фальши, и отсюда напрашивается единственный вывод – и никакой другой, – а именно: тот человек незаметно для себя самого позволил своему слабому мстительному чувству возобладать над своей логикой и здравым смыслом. Довольно, мы больше не будем об этом говорить. При всем том, открыто выражая свою неприязнь к вашему высокомерию и эгоизму, я откровенно признаю – и выражаю свое восхищение ими – многие ваши замечательные качества, безукоризненные достоинства, здравый смысл во всем, что не связано непосредственно с вами самим, в противном случае вы становитесь таким же властным, как и я сам, только более нетерпимым; я от всего сердца надеюсь, что вы мне простите мою прямоту и – согласно вашему западному кодексу поведения – грубую речь. В то же время, подобно вам, скажу, что я не только не питаю к вам злобы и люблю вас не менее за это, но что сказанное мною является действительностью, выражением моих настоящих чувств, а не только слов, написанных ради выполнения принятых на себя обязательств».

А теперь, после того как я сделался для вас представителем Мории, может быть, мне будет разрешено сказать несколько слов от самого себя. Начну с напоминания о том, что в разное время, особенно в течение последних двух месяцев, вы не раз предлагали себя в качества челы, первый долг которого заключается в том, чтобы без гнева или злобы выслушивать все, что будет сказано гуру. Как можем мы учить или вы учиться, если мы должны поддерживать отношения, совершенно чуждые нам и нашим методам, – отношения двух светских людей? Если вы действительно желаете быть челой, стать восприемником наших тайн, вы должны приспосабливаться к нашим методам, а не мы квашим. И до тех пор, пока вы не сделаете этого, совершенно бесполезно для вас ожидать более того, что мы можем дать при обычных обстоятельствах. Вы хотели учить Морию – и можете обнаружить (и обнаружите, если М. разрешит мне действовать по-своему), что он дал вам урок, который или сделает нас друзьями и братьями навсегда, или же – если в вас больше от западного джентльмена, чем от восточного челы и будущего Адепта, – вы порвете с нами с отвращением и, возможно, объявите об этом на весь свет [269] . Мы к этому готовы и стараемся ускорить наступление кризиса тем или иным путем. Ноябрь быстро приближается, и к тому времени все должно решиться.

Второй вопрос: не думаете ли вы, добрый брат, что нецивилизованный «властный малый», который честно и ради вашей собственной пользы готов сказать вам все, что он о вас думает, и в то же время заботливо, хотя и незримо, охраняет вас самого, вашу семью и репутацию от всякого вреда (даже следит дни и ночи за одним головорезом, слугой-мусульманином, намеревающимся отомстить вам, и фактически уже расстроил его злобные планы), – не думаете ли вы, что он стоит в десять раз больше, чем количество золота, эквивалентное весу британского подданного, джентльмена, который вдребезги разрушает вашу репутацию за вашей спиной, но улыбается и сердечно пожимает вам руку каждый раз, как с вами встречается? Не думаете ли вы, что гораздо благороднее говорить то, что думаешь, и, сказав то, что вы обычно рассматриваете как наглость, оказывать тому же человеку всякого рода услуги, о которых последний не только никогда не услышит, но и не сможет о них узнать, чем делать так, как поступил высокоцивилизованный полковник или генерал Уотсон, а в особенности его супруга, когда, впервые в жизни увидев в своем доме двух чужих – Олькотта и туземного судью из Бароды, – она ухватилась за этот предлог, чтобы с пренебрежением говорить об Обществе, потому что вы в нем состоите! Я не хочу повторять вам ложь, в которой они виноваты, и клевету на вас со стороны миссис Уотсон, подкрепленную ее мужем, храбрым воином; бедный Олькотт был так поражен и возмущен этой неожиданной атакой – он, всегда гордившийся тем, что вы состоите в Обществе, – что в унынии обратился к М. Если бы вы слышали, что последний говорил о вас, как высоко он оценивал вашу нынешнюю работу и образ мыслей, вы бы охотно уступили ему право быть иногда внешне грубым. М. запретил Олькотту рассказывать Е.П.Б. больше, чем он ей уже рассказал и что она чисто по-женски сейчас же передала мистеру Синнетту; и хотя она в то время была очень сердита на вас, даже ее глубоко возмущали нанесенные вам оскорбления и обида, и она потрудилась заглянуть в то прошлое, когда, по словам миссис Уотсон, вы пользовались гостеприимством в их доме. Вот какова разница между предполагаемыми доброжелателями и друзьями западного высшего происхождения и признанными недоброжелателями восточной низшей расы. Оставляя это в стороне, я уступаю вам право сердиться на М., ибо он совершил нечто, хотя и находящееся в строгом соответствии с нашими правилами и методами, но все же такое, что, став известным, вызовет глубокое возмущение в западных умах. Если бы я вовремя узнал об этом, когда можно было этому помешать, я бы, несомненно, это сделал.

Конечно, очень любезно со стороны мистера Ферна высказать свое намерение «поймать» нас, но «не разоблачить Старую Леди», ибо какое отношение ко всему этому имеет бедняжка Старая Леди? Но он может предпринять все что угодно, чтобы поймать и даже разоблачить нас не только для своей и вашей защиты, но и для защиты целого света, если это может послужить хоть каким-нибудь утешением в его неудаче. А неудачу он потерпит, это несомненно, если будет продолжать двойную игру. Решение о принятии или непринятии его в качестве ученика зависит от Чохана. М. должен просто испытывать, искушать и исследовать его всевозможными способами, чтобы выявить его истинную сущность. Это правило у нас настолько же неумолимо, насколько оно отвратительно на ваш западный взгляд, и я не мог бы помешать этому, даже если бы и захотел. Недостаточно знать в совершенстве, что чела способен и что не способен сделать при данных обстоятельствах в период испытания, – мы должны знать, на что он может стать способным во всякого рода возможных ситуациях. Мы принимаем все предосторожности. Ни одна из наших Упасик или Ю-посах [270] , ни Е.П.Б., ни О[лькотт], ни даже Дамодар, не могут быть обвинены. Ферн может делать все, что угодно, показывать любые письма, какие у него имеются, разглашать то, что ему предложено делать (ему предоставлен выбор между двумя путями), и то, что он в действительности сделал или, вернее, не сделал. Когда время придет, если оно, к его несчастью, когда-либо придет, у нас имеются средства, чтобы показать, сколько тут правды, сколько неправды и его собственной выдумки. А пока что даю вам совет – наблюдайте и не говорите ни слова. Он подвергался, подвергается и будет подвергаться искушениям совершать всевозможные неправильные поступки. Как я говорю, я ничего не знал о том, что происходит, вплоть до последнего времени; но, узнав, что даже мое имя косвенно замешано в этом испытании, я предупредил кого следует и строго запретил смешивать мои дела со всем этим. Все же он великолепный субъект для ясновидения и совсем не так плох, как вы думаете. Он полон самомнения – а кто нет? Кто из нас совершенно свободен от этого недостатка? Он может воображать и говорить все, что ему угодно, но что вы позволили себе так увлечься предвзятым мнением, в существовании которого вы даже не хотите сознаться, – это чрезвычайно странно. Что вы искренне поверили сообщению о том, что М. обманут и пойман в ловушку мистера Ферна, выглядит настолько нелепым, что даже О., не только Старая Леди, не поверил этому, так как знал, что Ферн находится на испытании, а также знал, что это значит. Несколько дней тому назад М. приложил старания, чтобы доказать вам, что он никогда не был обманут, как вы надеялись, и что он смеется над самой этой мыслью; без всякого сомнения, Олькотт даст вам хорошие доказательства этого, хотя он в данный момент находится в центре Цейлона, куда никакие письма, не говоря уже о телеграммах, не доходят. Это «мошенничество», если вы его так называете, было начато не в наших интересах – по той причине, что мы в нем не заинтересованы, – а в интересах Ферна и Общества, по идее Е.П.Б. Но зачем это называть мошенничеством? Он просил у нее совета, беспокоил, умоляя ее, и она сказала ему: «Работайте для нашего дела, старайтесь узнавать и ищите, чтобы собрать всевозможные доказательства существования Братьев. Они не придут в этом году, но каждый год много лам спускаются в Симлу и окрестности, и, таким образом, доставайте какие только можете доказательства для самого себя и мистера Хьюма» и т.д. Есть ли тут что-нибудь плохое? Когда она получила рукопись с описанием его видения, она спросила М., и тот, кого Ферн назвал «Могущественным», и «Отцом», и еще как-то, сказал ей правду и затем приказал ей спросить Ферна, хочет ли он опубликовать это, причем заранее сказал ей и О., что этого не надо делать. Что Мории известно об этом и других видениях, знает только он сам, и даже я никогда не вмешаюсь в его способы тренировки, какими бы неприемлемыми для меня лично они ни были. Старая Леди, раз вы спрашиваете меня, конечно, ничего не знает. Но вы должны знать, что с тех пор как она уехала в Бароду, ее мнение о Ферне стало даже хуже вашего. Она там узнала некоторые вещи о нем и о Бруксе и еще кое-что услышала от последнего, так как тот, как вы знаете, был в Бароде Межнуром (помощником) Ферна. Она женщина, и, хотя она Упасика (ученица), ей трудно удержать язык, когда речь идет не об оккультных делах. Я считаю, что хватит об этом говорить. Что бы ни случилось или еще случится, это будет касаться только Ферна и никого другого.

Я слышал о планируемом большом теософском Собеседовании, и если в то время вы еще будете теософами, то, конечно, лучше, чтобы оно происходило в вашем доме. А теперь мне хочется сказать вам несколько слов на прощание. Несмотря на неприятное знание вашего главного и почти единственного недостатка, в котором вы сами признались в своем последнем письме ко мне, я желаю, чтобы вы поверили мне, мой дорогой брат, когда я говорю, что во всех других делах я о вас высокого мнения и мое уважение к вам велико и весьма искренне. Также, что бы ни случилось, я не забуду, что в течение многих месяцев вы, не ожидая и не прося никаких наград и преимущества для себя самого, работали и трудились день за днем ради пользы Общества и человечества в целом с единственной надеждой творить благо. И я прошу вас, добрый брат, не рассматривать мои простые замечания как упреки. Если я вступил в спор с вами, то это потому, что я был к этому вынужден, так как Чохан рассматривал их (ваши рекомендации) как нечто совершенно беспрецедентное – как требования, к которым, с его позиции, не следует ни на миг прислушиваться. Хотя вы сейчас можете рассматривать выставленные против вас аргументы как «незаслуженные упреки», все же когда-нибудь вы сможете признать, что вы действительно «хотели необоснованных уступок». Ваши настойчивые предложения о том, чтобы вам (а не кому-либо другому) было разрешено, если возможно, приобрести некий феноменальный дар, который можно было бы употребить для убеждения других, хотя и можно было принять – в чисто буквальном смысле – за «рекомендацию на (мое) усмотрение», а «отнюдь не требование», – все же любому, кто в состоянии читать между строк, они казались именно требованием. У меня все ваши письма, и едва ли среди них найдется хоть одно, которое не дышало бы духом решительного требования, заслуженной просьбы, прошения о том, что заработано и отказ в удовлетворении чего дает право чувствовать себя обиженным. Несомненно, ваше намерение не было таковым, когда вы писали. Но таковы были ваши тайные мысли, и эти сокровенные чувства всегда обнаруживались Чоханом, чье имя вы упомянули несколько раз и который это заметил. Вы недооцениваете то, что получили до сих пор, по причине противоречий и неполноты. Я вас просил: делайте заметки о противоречиях, как вы их называете, начиная с тех, которые встречаются в наших первых аргументах относительно «за» и «против» существования Бога, и кончая предполагаемыми противоречиями в отношении «несчастных случаев» и «самоубийств». Затем пришлите их мне, и я докажу вам, что для человека, хорошо знающего всю доктрину, там нет ни одного противоречия. Странно обвинять человека, вполне владеющего своим умом, что в среду он писал одно, а в субботу или воскресенье почти все забыл и категорически себе противоречит! Не думаю, чтобы даже наша Е.П.Б. с ее до смешного ослабленной памятью могла быть повинна в столь полной забывчивости. По вашему мнению, «не стоит работать только для второстепенных умов». Вы предлагаете, следуя приведенному аргументу, или получить все, или совершенно бросить эту работу, если вам не будет немедленно дана «система философии, способная выдержать разбор и критику таких людей, как Герберт Спенсер». На это я отвечаю, что вы грешите против множеств. Не среди гербертов спенсеров, дарвинов или джонов стюартов миллей следует искать те миллионы спиритуалистов, которые сейчас в интеллектуальном отношении пропадают, но они-то и составляют большинство «второстепенных умов». Если бы только вы имели терпение, вы получили бы все, что захотели, из нашей спекулятивной философии, подразумевая под «спекулятивной» то, что она останется таковой для всех, за исключением, конечно, Адептов. Но в действительности, мой дорогой брат, вы не перегружены этой добродетелью. Однако я все же не понимаю, зачем вам унывать из-за этой ситуации.

Что бы ни случилось, надеюсь, вы не будете негодовать по поводу дружеских истин, которые вы от нас услышали. Зачем вам это делать? Разве вы стали бы возмущаться голосом вашей совести, который шепчет вам, что временами вы бываете неразумно нетерпеливым и совсем не таким выдержанным, каким хотели бы быть? Правда, вы трудились для нашего дела без перерыва в течение многих месяцев и по различным направлениям, но вы не должны думать, что – если мы никогда не показывали, что знаем то, что вы делаете, или никогда не высказывали нашей признательности и не благодарили вас за это в своих письмах, – то мы или неблагодарны, или намеренно игнорируем сделанное вами, поскольку в действительности это не так. Ибо, хотя никто не должен ожидать благодарности за исполнение своего долга перед человечеством и делом истины, ведь, в конце концов, кто трудится для других – трудится для самого себя, тем не менее, мой брат, я чувствую глубокую благодарность к вам за то, что вы сделали. Я по природе своей не склонен проявлять чувства, но надеюсь когда-нибудь доказать вам, что не являюсь таким неблагодарным, как вы думаете. И вы сами, хотя действительно были сдержанным в своих письмах ко мне, не жаловались на то, что вы называете слабыми местами и противоречиями в наших письмах, все же не зашли в своей сдержанности так далеко, чтобы предоставить времени и дальнейшим пояснениям решить, действительно ли это слабые места или только внешне кажутся такими. Вы жаловались Синнетту и вначале даже Ферну. Если бы только вы согласились на пять минут вообразить себя в положении туземного гуру и европейца-челы, вам вскоре стало бы ясно, какими чудовищными должны показаться такие отношения, как наши, туземному уму, и вы бы никогда не упрекнули никого за неуважение. Пожалуйста, поймите меня: я не жалуюсь, но уже сам факт, что вы обращаетесь ко мне как к «Учителю» в своих письмах, делает меня посмешищем в глазах всех наших Хутухт•, которые знают о наших взаимоотношениях. Я бы никогда не упомянул этого факта, но должен дать вам для прочтения письмо от Субба Роу, которое вложу в это письмо, полное извинений, а другое к Е.П.Б., столь же полное искренней правды, так как они оба являются челами или, вернее, учениками. Надеюсь, что этим я не совершаю нескромности, по западным понятиям. Пожалуйста, возвратите мне их после прочтения, заметив, что в них сказано. Это посылается вам строго конфиденциально и для вашего личного наставления. Из них вы узнаете, сколько вам, англичанам, надо изменить в Индии, прежде чем вы можете надеяться принести какую-нибудь пользу этой стране. Пока что я должен закончить письмо, повторяя вам еще раз уверения в моем искреннем уважении.

Ваш К.Х.

[P.S.] Поверьте мне, вы слишком суровы и – несправедливы к Ферну.

Мой терпеливый друг!

Вчера я послал по почте короткую записку вместе с длинным письмом Хьюму; оно отправлено заказным где-то на центральном почтамте счастливым свободным другом; сегодня – длинное письмо вам самому, и оно предполагается быть сопровожденным похоронным звоном сетований, печальным рассказом о расстройстве планов, который, может быть, заставит вас смеяться, как заставил моего старшего Брата, но который заставляет меня чувствовать себя, как тот поэт, не спящий ночами:

Я слышу, как вы шепотом произносите: «Что же такое он хочет сказать?» Терпение, мой лучший англо-индийский друг, терпение; и когда вы услышите о «неприличном» поведении моего проказливого, смеющегося более чем когда-либо Брата, то ясно увидите, почему мне приходится сожалеть, что вместо вкушения плодов Древа познания Добра и Зла в Европе я не остался в Азии, во всей святой простоте невежества по поводу вашего образа действий и манер, ибо тогда я бы тоже улыбался!