Шрифт:
Наконец он поднял взгляд.
— Как тебя зовут?
— Саи.
— Саи, — повторил он раздраженно.
Собака улыбнулась. Красивая у нее морда. Лоб благородный, панталончики косматые, хвост тоже. Очень она понравилась Саи.
— Ваша собака похожа на кинозвезду.
— Разве что на Одри Хепберн, — буркнул судья, стараясь не показать, что польщен комплиментом внучки. — Но не на теперешние образины на афишах.
Он взялся за ложку.
— А где суп?
Из-за картофельного автомобиля повар забыл о супе.
Кулак судьи резко опустился на стол. Суп после второго? Вопиющее нарушение правил!
Как будто испугавшись недовольства судьи, лампа пригасла и зажужжала крылатым жуком. Упало напряжение сети. Повар вывернул остальные лампочки, чтобы сэкономить электричество для этой, над столом. В неверном, мигающем полумраке у обширного стола сосредоточились человекоящер, кривоногий горбун, созревающая самка человека и длиннохвостое четвероногое.
— Надо написать этому придурку, уполномоченному, — проворчал судья. — Да что толку-то…
Кончиком ножа судья поддел жука, жужжавшего на столе в тщетных потугах перевернуться. Тот тут же принялся оправлять крылья. Собака, испуганно глядевшая на жука, перевела восторженный взгляд на хозяина. Таким взглядом глядит на обожаемого повелителя преданная супруга.
Повар внес две миски кислого переперченного томатного супа.
— Никакой благодарности… Стараешься, упираешься… Здоровья никакого не хватает… Ох, годы, годы… Ох, бедность, горе мое… Ужас, ужас… — беспрерывно бормотал он себе под нос.
Судья сунул ложку в горшочек со сметаной и отметил красную поверхность супа белым пятном.
— Что ж, — обратился судья к внучке. — Постараемся не мешать друг другу. Надо тебе учительницу нанять. Монастырь слишком дорог… Да и нечего подкармливать этих жуликов в рясах. Да, учительницу… там, в холмах… В государственной школе тебе делать нечего. В государственной тебя научат только пальцем в носу ковырять и разучат говорить человеческим языком.
Еще один скачок напряжения. Вниз, естественно. Нить накала лампочки светилась теперь так же, как в первых опытах Эдисона. Можно было различить каждый ее темно-красный виток. Еще одна краткая вспышка — и полная тьма.
— Проклятье! — пробормотал судья, не повышая голоса.
Ночью Саи лежала, натянув на себя скатерть — за недостатком простыней. Она чувствовала присутствие леса, слышала пощелкивание костяшек бамбука, журчание джхора,в глубине, в декольте горы. В светлое время суток воды не слышно из-за обилия бытовых шумов, а ночью она поет чистым и светлым голосом. Дом во тьме казался хрупким и ненадежным, как скорлупа разбитого яйца. Вот загремела на ветру жестяная кровля. Саи неловко повернулась, и большой палец ноги вылез сквозь разлезшуюся от ветхости ткань, потерял опору, уставился в неизмеримое пространство.
Слух Саи окреп, она услышала, как неустанно грызут дерево тысячи крохотных челюстей, превращая конструкции в труху. Она уже знала, что необработанное дерево в этом климате полностью съедается за полгода.
Глава восьмая
Решив, что приезд внучки его взволновал, судья проглотил таблетку и улегся. Собака уже лежала в постели, положив голову на его подушку.
— Гм, крошка… — хмыкнул судья. — Кудряшки, гм…
В холодные ночи судья укрывал любимицу одеялом из шерсти ангорского кролика. Даже во сне собака прислушивалась к дыханию хозяина.
Хозяин протянул руку к книге, но читать не хотелось. Вспомнились дни юности, собственные путешествия, отъезды и приезды. Впервые он покинул дом двадцатилетним молодым человеком. При нем был такой же черный железный сундук, с каким прибыла Саи. На сундуке надпись: «мистер Дж. П. Пател, пароход „Стратнейвер“». В 1939 году это было. Он оставил родительский дом в городе Пифит, добрался до Бомбея, оттуда морем в Ливерпуль, из Ливерпуля в Кембридж.
Много лет прошло, но жестокость этого дня не угасла в памяти.
Будущий судья, которого тогда звали даже не Джемубхаи, а просто Джему, отбывал под звуки труб двух отставных военных музыкантов, нанятых его тестем. Трубачи в красных линялых мундирах, украшенных металлическими побрякушками на воротниках и рукавах, заняли позицию между скамьями с надписями: «Только для индийцев» и «Только для европейцев». Когда поезд двинулся, они заиграли английскую «Зовет родимая сторонка», которую посчитали наиболее подходящей для расставания.
Провожал его отец. Дома рыдала мать, потрясенная дисбалансом между окончательностью расставания и краткостью процесса прощания.