Ослепительно сверкавшее море высоко упиралось в горизонт. Мне казалось, что при ясной погоде отсюда можно увидеть побережье Корсики.

Место, которое мы, по словам Фердинанда, должны были достигнуть до наступления темноты, находилось якобы в горной складке; тем не менее, пока оно ускользало от моего взгляда, как бы я ни всматривался. Мы чувствовали такую уединенность, словно мы были единственными живыми людьми в этой каменной пустоши. Даже перезвон колокольчиков пасущегося стада или лай сторожевой собаки не нарушали это гнетущее безмолвие. Пара соколов беззвучно кружила над нами; только юркие ящерицы шелестели в выжженном летним солнцем колючем кустарнике, который скудно произрастал на голых известняковых глыбах.

Мой друг несся впереди, да так быстро, что я с трудом поспевал за ним. Его лихорадочное нетерпение постепенно передавалось и мне. Тому способствовали также заброшенность и дикость местности, которую возбужденная фантазия населяла призрачными образами и в которой разыгрывались воображаемые ужасные и таинственные события. И упорно возвращались ко мне мучившие меня вопросы: «Что же это было? Куда он меня ведет? Что с ним на самом деле?»

Один раз Фердинанд остановился, подождал меня и пробормотал: «Я не понимаю, что случилось. Здесь и тогда было пустынно. Но такой мертвой безлюдности не было! Дорогой, правда, давно никто не пользовался, но тут ее, кажется, совсем нет. Что все это значит?»

Я попытался его успокоить: «Вероятно, в монастырь добираются другой дорогой. По этой, в любом случае, могут ходить только козы. Сам посуди: ты больше десяти лет не был здесь, поэтому не должен удивляться тому, что и здесь кое-что изменилось — даже в этой дикой глуши».

— Туда не может быть другого пути!

— Почему это не может?

— Ты сам увидишь.

Я сделал последнюю попытку удержать его от поиска места, с которым были, казалось, связаны такие жуткие для него воспоминания. Кроме того, он был хрупким и больным человеком. Стараясь говорить почти весело, я заметил: «Знаешь, мой мальчик, лучше всего будет вернуться — по крайней мере сегодня. Советую вскарабкаться к той куче камней, которую ты назвал деревней. К тому же я бы совсем не прочь съесть чего-нибудь горячего и жареного. Уж на ягненка там, наверху, мы спокойно можем рассчитывать. Я обещаю приготовить его в таком соусе, что мы сможем устроить роскошный пир. Как — это уже мое дело. А утром мы сможем отправиться к твоему заколдованному монастырю».

— Ладно!

— Итак, ты согласен?

— Абсолютно.

— Тогда поворачиваем назад.

— Поднимайся наверх и жди меня там.

— А ты?

— Я пойду дальше.

— Без меня?

— Жарь себе сам ягненка. А я зайду за тобой завтра.

— Мне кажется, что ты хочешь от меня избавиться.

— Я повторяю: я пойду дальше.

— Этой тропой, которую уже нельзя назвать тропой?

— Другой вообще нет.

— Тогда пойдем этой; все равно ты от меня не избавишься… Подумал ли ты о том, что если мы сейчас пойдем дальше, то вынуждены будем ночевать в монастыре? Тебя это устраивает после всего того, что с тобой вроде бы произошло здесь?

— В любом случае я пойду туда… Судя по дороге, они, кажется, в самом деле ушли из монастыря. Однако почему?

— Какому ордену он принадлежит?

— Это женский монастырь.

Я воскликнул:

— В этой глуши поселились женщины?

— Камальдолянки.

— И у них ты провел все лето?

— Ну да.

— Как это возможно?

— Они разрешили мне остаться.

— В монастыре?

— В маленьком доме, принадлежащем монастырю.

— И там, думаешь ты, благочестивые женщины разрешат нам переночевать?

— Если они все еще там, и если ты…

Он запнулся.

— И если я — что?

— Если ты не боишься духов.

— В которых ты, похоже, веришь?

— В которых я вынужден верить. Пойми: вынужден!

Он произнёс это так необычно и при этом так странно посмотрел на меня, так призрачно (я и сейчас не могу обозначить его взгляд по-другому), что я с трудом скрыл, какое впечатление произвели на меня его тон и взгляд.

Пока я еще обдумывал, что ему ответить, его рука оказалась в моей. Она была холодной и влажной.

«Разве ты не понимаешь, что я бы поплатился за это жизнью, если бы я не был обязан верить? Именно так: „обязан“! Наше милое дитя сегодня было бы живо, если бы все, что случилось со мной в монастыре, мне только пригрезилось», — эти слова он прошептал мне хриплым голосом, почти задыхаясь от волнения, словно выдавал какую-то страшную тайну, причем его рука судорожно сжимала мою и он неотрывно смотрел на меня своим одухотворенным взглядом.

Я вырвал свою руку и воскликнул: «Я не пущу тебя дальше! Я требую, чтобы ты немедленно повернул назад! Я требую этого во имя твоей жены, которую ты очень обижаешь своими выходками».

— Моя бедная жена! — почти простонал он…

В следующий миг он уже отвернулся и быстро зашагал прочь. Так как он не послушался моих увещеваний, а я не мог применить силу, то мне пришлось волей-неволей отпустить его и последовать за ним.

А между тем день клонился к вечеру.

Там, где мы находились, очевидно, уже много лет не ступала нога человека. Лавина горного обвала засыпала прежнюю тропу, а из расщелин между камней пробивались вверх чертополох и заросли колючек. Если бы я теперь остановился и оглянулся назад, то увидел бы, что величественная перспектива Кампаньи бесследно исчезла, словно ушла под землю по мановению волшебной палочки, а ее место заняла каменистая пустыня и дикие скалы. Впереди нас горы разрезала узкая, как щель, расселина, окруженная отвесными, уходящими в небо каменными стенами и лишенная всякой растительности.