– Не думаю, что он занимался этим долго.

– Я допускаю, что причиной его смерти стали именно эти поиски.

– Мне кажется, что его убило то, что он заглянул в бездну свинства, из которого состоит большая часть Ватикана.

Филиппо спросил себя, осталась бы в нем хоть капля терзающих его сомнений относительно католической церкви, если бы его сестра была чуть менее цинична? Они с Витторией были завершающими звеньями в цепи отпрысков семейства Каффарелли. После того как двое средних умерли еще младенцами, между ними и более старшими детьми возникла огромная возрастная дыра. Филиппо и самого старшего ребенка в семье, архиепископа и кардинала Сципионе Каффарелли, разделяли целых десять лет – огромная дистанция, преодолеть которую, наверное, можно было бы только в том случае, если бы над этим достаточно активно поработали обе стороны. Но этого не произошло, и потому еще в детстве самые младшие брат и сестра очень сблизились, понимая, что когда-нибудь их право на существование все равно будет даровано им в обмен на прислуживание остальным.

Виттория стала экономкой Сципионе, Филиппо – священником без прихода в епархии своего старшего брата; его при случае одалживали для выполнения заданий Ватикана, результат которых Сципионе Каффарелли использовал в своих корыстных целях. Сципионе отбрасывал громадную тень на жизнь Филиппо, представляя собой мрачный монумент, зацементированный верой, ханжеством и католическим усердием, в тесной и холодной темноте которого Филиппо разжег собственный костер сомнений и сгорал в нем.

– Я обнаружил, что Папа Урбан был полностью убежден, что с помощью библии дьявола ему удастся преодолеть раскол Церкви. Там должно быть что-то такое, что избавляет от всех сомнений.

– Мой бедный братишка! Вера не приходит извне, и тебе это должно быть известно, ведь ты ежедневно сталкиваешься с наставлениями Папы и других важных церковных деятелей.

Филиппо пожал плечами. Даже к своей сестре у него не было достаточно доверия, чтобы признаться ей, что в его душе, в том месте, где должна была бы жить вера, находится зияющая дыра и нет ничего, кроме темноты. Дыры такого происхождения вопят о том, чтобы их заполнили чем-то извне.

– Что ты там еще обнаружил?

– Что протоколы о смерти Папы Урбана не полностью совпадают. Но об этом – ни слова.

– А о чем говорят протоколы швейцарских гвардейцев?

Филиппо уставился на Витторию.

– Швейцарская гвардия, – повторила Виттория. – Ты что, никогда не видел их? Парни, похожие на павлинов, с длинными алебардами и ужасным акцентом…

– Виттория! – Филиппо ненавидел, когда она направляла свой цинизм против него. Сестра откашлялась и снова взяла в руки толкушку.

– Эти парни знают все, – продолжала она в такт движениям маслобойки. – Но тебе вряд ли удастся что-нибудь выведать у них. Они скажут только в том случае, если ты найдешь чем на них надавить.

– Ну и как я смогу надавить на гвардейцев?

– У каждого из нас рыльце в пушку.

– У гвардейцев – нет.

– Тогда ты должен найти их уязвимое место.

Филиппо поцеловал сестру в лоб.

– Почему ты прислуживаешь нашему проклятому старшему брату? – спросил он. – Ты ведь самая умная из нас всех.

Виттория окинула его полным любви взглядом и произнесла:

– Мне слишком часто приходилось быть свидетелем того, как Сципионе играет с тобой в свои игры. – Она погладила брата по щеке. – Игры в веру. Понимаешь?

– Да, – глухо отозвался он.

– Однажды, – сказала она, – я наберусь мужества и подмешаю ему в жратву фунт крысиного яда. Только из этих соображений я до сих пор прислуживаю ему.

Шум напомнил аббату Вольфгангу Зелендеру остров Иона. Где бы ни находился аббат, он не мог скрыться от этого звука – приближающегося и удаляющегося шума. Он был частью его жизни на острове, так же как холод, дождь, низко нависшие тучи и вечно ужасное настроение шотландских братьев. И здесь этот шум был таким же: то набирал силу, то стихал, а затем опять возобновлялся в коридорах монастыря, разбиваясь о его ребра, каменные углы, лестничные ступени; то преобладал над всеми звуками, то сдавал свои позиции.

Там, в Ионе, шум морского прибоя никогда не оставлял в покое монахов величественного монастыря Святого Бенедикта, с ним они каждый раз проваливались в сон и просыпались.

Здесь, в Браунау, [5] шум прибоя не был знаком никому, кроме аббата Вольфганга, которому попеременно нарастающий и стихающий гул напоминал про холодный, одинокий год полного погружения в Бога и мироздание на шотландском острове.

Сам этот шум не имел ни малейшего родства с размеренными ударами волн. На самом деле это был приглушенный стенами монастыря гул полной ненависти толпы.