Рассуждая с самим собою и теряясь в догадках, Симский дошел потихоньку до мызы куконы Хереско. Там все было в движении: дворовые цыганки бегали из комнаты в комнату, кучера суетились вокруг дорожных каруц, арнауты и слуги укладывались и сама кукона была в больших хлопотах. Когда Симский стал ей рассказывать о своем приключении, она сначала испугалась, побледнела, потом вдруг глаза ее засверкали гневом.

— Это ты, злодей! — проговорила она вполголоса. — Да погоди, разбойник, если ты осмелишься показаться подле Кут-Маре, так я велю застрелить тебя, как бешеную собаку!

— О ком ты это говоришь? — спросил с удивлением Симский.

— Ты видел у меня бояра Палади? Это он хотел убить тебя.

— Меня? За что?

Смарагда приметным образом смутилась.

— Я его совсем не знаю, — продолжал Симский.

— Да он тебя знает, — прошептала кукона. — О, как я рада, что ты поедешь в поход вместе с войском! Отсюда до самого Прута все степи, и если злой человек захочет кого-нибудь убить…

— Да что ж я сделал этому Палади?..

— Что сделал! Ты русский, а он ненавидит русских…

— И хочет один всех пас перебить поодиночке? — прервал с улыбкой Симский. — Ну, молодец!.. Я вижу, ты собираешься в дорогу, Смарагда?

— Да, я завтра поеду в Кут-Маре.

— Воля твоя, а, право, лучше б, если ты осталась.

— Уж я тебе сказала, мой друг: ни за что на свете!

— Ну, делать нечего, укладывайся. У меня сборы невелики, однако ж пойду и я кое-что уложить.

На другой день рано поутру дивизия князя Репнипа отправилась в поход. Обоз этого войска тянулся еще по горам бессарабского берега Днестра, когда из мызы куконы Хереско выехала дорожная венская карета на пасах; с каждой стороны этого тяжелого рыдвана ехало по одному вооруженному с ног до головы арнауту; на козлах, подле кучера, сидела Мариорица, любимая цыганка куконы, а позади тащились на волах огромные каруцы с поклажей и многочисленной дворней первой, по своему богатству, сорокинской барыни Смарагды Хереско.

Русское войско, под личным начальством государя Петра Алексеевича, пройдя в пять дней Буджакские степи, остановилось в прекрасной, орошаемой Прутом долине. Река Прут гораздо уже Днестра, но несравненно его быстрее. В своем излучистом течении она очень часто отрывает от берега огромные глыбы и сильным напором воды производит береговые осыпи и провалы, весьма опасные для запоздалых путешественников.

27 июня, то есть в день Полтавского сражения, рано поутру, шли по берегу этой реки, разговаривая меж собою, двое молдаван. Один из них был среднего роста, но весьма стройный и прекрасный мужчина Другого описывать мне нечего: вы уж его знаете. Первый был господарь молдавский, князь Кантемир, второй — бояр Алеско Палади. Они шли к небольшой рощице, на опушке которой стоял арнаут, держа в поводу двух красивых турецких коней.

— Да точно ли ты уверен, бояр, — говорил князь Кантемир, — что только небольшая часть турецкой армии переправилась через Дунай и что сам визирь не прежде будущей недели тронется со всем войском?

— Я это наверно знаю, — отвечал Палади.

— Полно, так ли, бояр? Для чего, кажется, визирю мешкать за Дунаем, когда войско русского царя стоит на Пруте?

— Для чего!. Да разве ты, домне господарь, не знаешь турок? Они всегда так: где надо поспешить, они тут примутся рассуждать, да и теперешний-то визирь, Ахмет-паша, говорят, очень трусоват. Чай, он сидит в своей палатке, пьет шербет да думает про себя: «Что, дескать, мне идти навстречу к русским? Может, они постоят месяц-другой на Пруте, а там и сами уйдут домой!»

— Нет, бояр, на это полагаться нечего. Ахмет-паша человек не глупый и, верно, не станет думать, что русские пришли сюда для того только, чтобы вернуться ни с чем домой. Ну, если, Боже сохрани, он переправится втихомолку где-нибудь через Прут и отрежет нас от дивизии генерала Рене, так дело-то будет худо.

— Да как же это можно, светлейший домне? Ведь стотысячная армия не один человек. Как бы она ни шла осторожно, а вы, уж верно, об этом узнаете.

— В том-то и дело, бояр, что есть слухи, будто бы визирь не только переправился через Дунай, но уж несколько дней идет безостановочно к Пруту.

— Не верь этому, домне господарь! это сказки. Я ездил до самой Журжи, а теперь прямехонько из Бухареста. Ну, может быть, где-нибудь в Валахии передовые татары сожгли деревню или ограбили проезжих, так и пошли все говорить, что визирь идет. Да вот я сейчас еду опять в Бухарест и если узнаю, что визирь тронулся с места, так или сам к тебе приеду, или пришлю к тебе гонца.

— Так, по-твоему, бояр, нам нечего опасаться нечаянного нападения?

— Да, светлейший домне! Что будет вперед — не знаю, а теперь вы можете здесь спать и веселиться так же спокойно, как у себя дома.

— Смотри же, бояр, послужи мне и русскому царю. Будь уверен, Палади, ты в этом раскаиваться не станешь.

— Конечно не стану, — прервал бояр, — да только не так, как ты думаешь: я не наемник и не прошу никаких наград. Ты знаешь, светлейший домне, как я тебе предан, но ты еще не знаешь, как я люблю русских. Чтоб доказать им это на самом деле, я готов на все решиться. Не пожалею головы своей, лишь бы только послужить им так, как душе моей угодно.

Если б господарь хотя несколько сомневался в преданности Палади, то, вероятно, обратил бы внимание на странную противоположность этих слов с угрюмым и злобным взором молдаванина; но князю Кантемиру нельзя было и думать, чтоб человек, осыпанный его милостями, решился на какую-нибудь измену или предательство. В продолжение этого разговора они подошли к роще. Палади махнул арнауту, и когда тот подвел к нему оседланную лошадь, он простился с господарем, вскочил (на коня и пустился рысью по дороге, ведущей в селение Рушешти. Князь Кантемир возвратился в лагерь.