— Завтра… тебя! — повторил с удивлением Палади. — Ты шутишь, кукона!

— Вот как я шучу! — сказала Смарагда, снимая со стены икону. — Гляди, Палади: я целую лик Божьей матери и повторяю мою клятву.

— Да подумала ли ты, Смарагда, что до завтрашнего

дня осталось только несколько часов и что в Кут-Маре есть церковь и священник?

— Прикажи ему быть готовым.

— Так ты будешь моею? — прошептал Палади, устремив сверкающий взор на бледную, истерзанную горестью, но все еще прекрасную молдаванку. — Моею! — повторил он, схватив ее за руку.

— Да, — прошептала кукона, — если ты спасешь Симского.

— Смарагда! — сказал, помолчав несколько времени, Палади.

— я Верю, что теперь ты на все готова, но кто поручится мне за будущее? Пройдет месяц, другой…

— Но разве я тебе не сказала, что ты можешь завтра же вести меня к венцу?

— Завтра!.. Да ведь я отвечаю за этих пленных

головой и, чтоб спасти их, должен сам уйти вместе с ними, а ты останешься здесь.

— Нет, бояр, я здесь не останусь, а поеду к моим родным в Киев; ты можешь также туда приехать и если докажешь, что Симский доехал благополучно до России…

— А чем я докажу это?

— Привези от него письмо.

— Письмо! — повторил молдаванин. — Письмо, в котором, может быть, он станет уверять тебя в любви своей!..

— Я уж сказала тебе, Палади, что он любит меня как сестру и никогда не будет моим мужем.

— Почем я знаю, — продолжал молдаванин, — что у тебя на уме, кукона? Может быть, вместо Киева мне придется ехать с этим письмом в Москву.

— Боже мой, Боже мой, да чем же я могу тебя уверить?.. Постой! — промолвила Смарагда, снимая с себя золотой крест. — Вот благословение покойной моей матери: она завещала мне никогда с ним не расставаться, но ты — мой жених, Палади, возьми его! И пусть благословение моей матери превратится в вечное проклятие, если я изменю моему слову!. Да, клянусь перед Богом: только тот, кто возвратит мне этот крест, будет моим мужем! Ну, веришь ли теперь, что я тебя не обманываю?

— Хорошо, кукона! я постараюсь спасти этих русских! Помни только, что дело идет о голове моей и что с этой минуты ты принадлежишь мне навсегда. Погибну я или нет — все равпо! Да, Смарагда, этого креста пе возвратит тебе никто, кроме меня… Прощай!

Палади вышел из дома. На дворе все было тихо. У дверей кладовой, в которой заперты были пленные, стоял Янко, арнаут бояра Палади. У коновязи сидел, поджав ноги, турецкий часовой, он не курил даже трубки, потому что спал мертвым сном. Один только Димит-раки расхаживал подле запертых ворот и мурлыкал про себя песенку.

— Димитраки, — сказал Палади, подойдя к караульщику, — что, все спокойно?

— Все, бояр.

— Кажется, турки-то все спят?

— Да когда ж им соснуть, коли не теперь? Всю ночь прошатались.

— А ты что не спишь, Димитраки?

— Нет, бояр, спасибо!.. Вишь какой! — промолвил он шепотом. — Еще спрашивает, черт этакий!

— Я вчера поколотил тебя за это, — продолжал Палади, — а сегодня, уж так и быть, — жаль мне тебя, ступай, спи!

— Да вон уж светает, бояр, высплюсь днем.

— Ну пошел же, когда тебе говорят! Да возьми с собой в избу собак: надоели — все лают.

— Да кто же двор-то станет караулить?

— А вот кто! — прервал Палади, ударив кулаком караульщика. — Когда приказывают, так слушайся!

Димитраки покликал к себе собак и отправился вместе с ними в одну из мазанок, которыми уставлен был весь двор, а Палади, поглядев внимательно вокруг себя, пошел к каменной кладовой. Минуты через две Димитряки высунул голову из дверей избы.

— Проклятый полуночник, — прошептал он, — вчера приколотил меня за то, что я спал, сегодня — за то, что нейду спать, разбойник этакий!.. Да что ж это такое, — продолжал караульщик, выходя потихоньку из избы, — и меня прогнал, и собаки ему надоели?.. Это что-нибудь недаром… Уж не пойти ли мне сказать об этом туркам? Что, в самом деле, — ведь я и перед ними также в ответе. Упаси Господи, коли грех какой сделается, ведь тогда за меня первого примутся!.. Ты, дескать, караульщик!..

Рассуждая таким образом, Димитраки пробрался стороной до длинного надворного строения, в котором помещался турецкий ага со своим отрядом. В одном окне светился огонек.

— Э, — прошептал Димитраки, — да никак ага-то не спит!.. Ну так и есть! Кажись, молится по-своему богу…

Не пойти ли мне сказать ему?.. Нет дай прежде посмот pro, где этот чертов сын, Палади.

Между надворным строением и забором сада рос высокий бурьян и разбросано было несколько кустов смородины. Димитраки почти ползком прокрался между ними до самой коновязи. При свете утренней зари, которая стала уже заниматься, можно было различать довольно ясно все предметы. В пяти шагах от Димитраки бояр Палади и его арнаут Янко суетились около лошадей.

— Проворней, проворней, — шептал Палади, — я все боюсь, что этот проклятый турок… Эх, лучше бы!..

— Да небойсь, бояр, — прервал Янко, — я ему рот завязал платком и скрутил так, что ему пошевелиться нельзя, а закричать и подавно, еще, пожалуй, задохнется Да ништо ему коли приставили караулить, так не спи!

— Ну, веди теперь лошадей садом, а там задними воротами в рощу, — знаешь, где старая винокурня?

— Знаю, бояр.

— Там и дожидайся, а я пойду к русским.

«Эге, — подумал Димитраки, — и турка связали, и лошадей ведут украдкой, так дело-то не ладно, надо сказать are. Ну, бояр, как-то ты с ним разделаешься: ведь он не наш брат, его не поколотишь!»