Лыков и Челубей оказались на Нижегородском вокзале, вместе с другими, уже к вечеру. На дорогу каждому выдали двойную пайку хлеба (восемь фунтов) и по лабардану [99] ; питерцы подкрепили это сбитнем и бужениной. Видимо, этап нарочно выводили из тюрьмы загодя, чтобы арестанты могли собрать милостыни побольше. Староста партии с характерной фамилией Незнайсебя пересчитал на дебаркадере денежную дачу, заплатил обещанное офицеру и конвою, а остальное раздуванил; получилось по двадцать семь рублей и девять копеек на человека.

Перед самой посадкой в вагон пришёл Елтистов и вручил лобовским посланцам деньги и новые казакины. В них, за подкладкой, были зашиты несколько паспортов, ассигновки на крупную сумму для выплаты жалованья сибирским резидентам, и еще несколько тысяч рублей наличными на случай непредвиденных расходов. В Нижний выехали уже в девятом часу; весь вагон пропах лабарданом.

…С Московского вокзала этап пошёл через весь город в арестантские роты на Ново-Базарной площади (Этапный двор стоял в ремонте). Момент для Лыкова был самый опасный: русские люди любят глазеть на каторжников, а в Нижнем Новгороде у него осталось много знакомых. Павел Афанасьевич, конечно же, телеграфировал заранее их преемнику и другу Яану Титусу, нынешнему начальнику сыскной полиции, о прибытии «демона». Хитрый эстляндец безусловно сделает то, что поддается предвидению: заменит старых надзирателей на новичков; притормозит тюремного врача Милотворского и прокурорских помощников; переселит на время в острог мазуриков, которые ещё помнят Лыкова-сыщика. Но как быть с теми, с кем он учился в гимназии или жил на одной улице? А вдруг увидит Варенька Нефедьева! Поэтому ещё с вечера Алексей изобразил зубную боль, и утром ступил на родную землю с подвязанной щекой. Он забился в середину колонны, сменил манеру ходить, осанку, нелепо размахивал руками: замызганый, сутулый, из клетчатого платка торчит неопрятная борода. Родная мать не узнала бы… Пока Лыков шел до «цинтовки», весь взмок, но ничего — обошлось.

Зато, едва колонна проникла во внутренний двор, кто-то радостно крикнул из-под галереи:

— Лексей Николаич!

Лыков повернулся на крик с таким свирепым лицом, что человек осекся. По счастью, это оказался всего-навсего Викула Ропшин, «дергач» из Старой Русы, год назад сидевший вместе с ним в Псковской тюрьме.

— Что-то не так, Лексей Николаич? — уже шепотом спросил Викула, глядя в сторону.

— Я теперь Иван Иваныч Шапкин, нерчинский мещанин, высылаемый административно, — так же шепотом ответил Алексей.

— Понятненько, Иван Иваныч. Вечером, будет время, заходи в пятый нумер.

Этапный балаган, временное деревянное строение во дворе арестантских рот, вмещал двести человек; набилось же триста пятьдесят. На вечернюю поверку заглянул — не удержался — Титус, и укрылся в коридоре. Старший надзиратель Гундосов за все время переклички на своего бывшего начальника даже не взглянул, только усмехался себе в усы. Когда шеренга выстроилась, Яан, в новом презентабельном сюртуке, с тросточкой, медленно прошелся вдоль строя, внимательно глядя в глаза каждому вновь прибывшему. Возле некоторых он останавливался и сверялся с карманным альбомом, в котором помещались фотографии находящихся в розыске. Этап напряжённо ждал; кто-то, наверное, и боялся быть опознанным. Четырех человек, включая и Лыкова, главный городской сыщик отобрал и увёл на второй этаж для тщательного допроса. Вызывал он в кабинет каждого по отдельности, держал подолгу. Алексей шёл третьим.

Едва конвойный закрыл за собой дверь, как Титус бросился обнимать старого товарища. Разговаривали они вполголоса. В первую очередь Яан рассказал о матушке и сестре — он навещал их вчера. Там, слава Богу, всё было в порядке. Матушка, для её возраста, здорова, а сестра готовится выйти замуж за хорошего человека, командира парохода «Лопарь» товарищества Нобелей. Осенью свадьба — где-то в это время будет непутевый коллежский асессор?

Далее Титус рассказал о своей службе с новым губернатором. Старик Каргер (передававший, кстати, поклон), всё ещё тянул лямку полицмейстера, хотя часто болел и дела малость подзапустил. Генерал Баранов это замечал, но заслуженного инвалида не выгонял, а что-то делал и за него. Если отбросить некоторую тягу к рисовке, губернатор был энергичен, доступен и справедлив — провинция сделала из «героя „Весты“» труженика.

В конце беседы Титус сообщил полученное сегодня телеграфом поручение Благово: обратить особое внимание на связи людей Лобова с поляками. Похоже, Павел Афанасьевич нащупал в столице какой-то след.

Пора было прощаться. Теперь уж до возвращения не встретит Алексей ни одного дружеского лица: только арестанты, тюремщики, беглые варнаки и постоянная опасность быть разоблаченным и убитым. Или не разоблаченным, но убитым, что ничуть не лучше…

Когда он вернулся, наконец, в камеру, его встретил взволнованный Челубей.

— Обошлось, — успокоил напарника Лыков. — На кого-то я оказался сильно похож…

На другой день партию, дополненную десятью каторжниками из южных губерний, вывели за ворота. По Похвалихинскому спуску сошли к плашкоутному мосту, по которому Алексей, бывало, летел на ярмарку в своей первой полицейской должности помощника надзирателя. Проплелись Рождественской улицей до Гостиного двора, обошли весь Нижний Базар, собирая обильное подаяние. В России (то есть до Тюмени) петь знаменитую «Милосердную» арестантам запрещено; попрошайничают под барабанный бой и звон собственных кандалов. Этого прощального обхода Лыков боялся больше всего, поэтому за рубль сторговался с панами и проехал прямо на пристань в их компании, в закрытой коляске.

Наконец в полдень партию посадили на баржу, которую прицепили к буксирному пароходу «Львенок», и Алексей вздохнул свободно. Арестантов сопровождала Нижегородская пароходно-конвойная команда, но Титус заранее убрал из неё всех, кто знал Лыкова в лицо, и теперь ему нечего было бояться. В трюме за решетками помещались лишь приговоренные к каторге и ссылке; «спиридоны» расположились на корме в общем пассажирском отделении, относительно удобно. В эту же часть перебрались и паны, и сразу принялись резаться в штос. Звали в игру и Лыкова с Недашевским, но Алексей запретил — обыграют, шельмы, а деньги казенные, припасены для Сибири (они везли с собой полторы тысячи рублей открыто, около восьми тысяч скрытно, и на шестьдесят пять тысяч подписанных Елтистовым, зашитых за подкладку ассигновок). Время потому коротали за любованием волжскими пейзажами, да катали «бычки» [100] на щелбаны. Наконец Челубей нашел себе еще занятие: стал играть бесконечные шахматные партии с едущим в ссылку за хищения бывшим управляющим рижским банком. Силами соперники оказались равны друг другу, поэтому туры следовали один за другим, сохраняя интригу.