Кой чёрт я спрашивал о таком. Какого Иблиса делал. И без того намек прозвучал двусмысленно, а к тому же эта вторая, внутренняя дверь открывается прямо в коридор между женской и мужской половинами. Хороша будет при случае из меня картинка!

И может быть, оттого, что я хотел уйти с гордо поднятой головой, а, может быть, оттого, что желал вышибить клин клином, – я сделал самое простое, что можно было сотворить в нашем положении. Поцеловал ее в наилучшей фрейбургской манере, не размыкая губ и рук, довел до отменно широкого и низкого ложа и, странно покорную, опрокинул на него, высвобождая нас обоих из широкой одежды. Поистине, в такие моменты действуешь на одном наитии, сам не зная, куда заведет тебя смесь твоих глубинных привычек наравне с необузданным твоим сердцем, полным жалости.

И поныне спрашиваю я себя: был ли то грех плоти – или некая предначертанность?

… Теперь я непременно должен взять тебя женой, – сказал я, чуть погодя. – Даже если не сделал тебе нынче ребенка.

Снова подобие горькой улыбки. В самом деле, подумал я, покойный Хельмут за все годы брака не сумел того сотворить, так с какой это стати я напрашиваюсь.

Но если не супружеством, то как мог я иначе оправдать себя?

Это звучит пошло и подло, однако у мужчины есть лишь один – достаточно категорический – способ вывести женщину из состояния духовного паралича и безразличия к себе. Тот, что невольно применил я. Говоря метафорой: когда ты хочешь утешить женщину и пьёшь слезы с ее неподвижных щек, ты никогда не можешь быть уверен, что именно тебе удалось разбудить внутри нее глубинный источник плача. И никогда ты не сумеешь узнать, хотел ли целительного соития ты сам, или она, или вы оба. Или вовсе никто.

Наутро я пошел к кади нашего округа и как можно деликатней с ним объяснился. Чего мне уж точно не хотелось – подставлять нас обоих под прелюбодейное обвинение. Как ни странно, ей могло грозить худшее наказание, чем мне, – по причине того, что я, так сказать, пал бы жертвой своего безрассудного, но добродеяния. Поднес солому к факелу, как говорят в Вестфольде.

– В Скон-Дархане остерегаются брать в супруги вдов, пока они не выждут наедине с собой год, – возразил судья в ответ на мои настояния.

– Сделать это у меня в доме будет куда как непросто, – отрезал я. – А Бог не хочет для человека затруднений.

– Если у нее будет ребенок от погибшего…

– В любом случае он не останется сиротой, – ответил я. – Как все дети вокруг моего очага.

– Она согласна с твоим решением?

– Не возражала пока.

Ну конечно, только наисильнейшее влечение к смерти могло бы заставить ее противиться такому решению.

– А первая ваша жена дала согласие на сей поспешный брак?

Я едва не ляпнул, что, по моему скудному разумению, именно Турайа нарочито меня подставила. Но разве я не рыцарь вдвойне – на франкский образец и на скондийский – и неужели наши прекрасные дамы не заслуживают того, чтобы их мужья были снисходительны к тем благородным ухищрениям, в которых они не так уж многим уступают Всевышнему? Даже если это иной раз подводит нас, мужей, под монастырь – точнее, под тюремное заключение, которое отличается от франзонского не менее, чем Телемская Обитель досточтимого мэтра Франсуа Рабле от готского клостера?

Так что я просто кивнул в надежде, что подтверждение моих слов последует само.

Остались пустяки. Договориться о махре (по всей видимости, еще одна моя книга, а впрочем, это уж как сама Захира решит в своей душевной неуспокоенности) и – ох, даже в Вард ад-Дунья имеются ведь некие ограничения на брак нохри и иллами! А у меня намечаются аж две женщины противоположной мне веры…

– Но ты же рыцарь-марабут, – возразил кади в ответ на мои сомнения. – Значит, из истинных ханифов. Это всё покрывает.

Оного мы с ним не учли в то время: малым грехом не удается покрыть большого. Я боялся плодов нашего прелюбодеяния – да и продолжения его самого, по правде говоря. Не хотел дальнейшего соблазна. И беспечно пренебрег древней мудростью.

Сразу после заключения брака и необычайно скромной свадьбы обнаружилось, что Захира понесла почти что в нашу первую ночь. Удивительно, подумал я про себя, как быстро мне удалось разбудить сию дремлющую плоть и завязать внутри нее свой узел – или виной нежданно разверзстых ложесн было именно горе Китаны по Хельмуту?

Вот это ее прозвище – Китана – я не смел повторять вслух. Оно безраздельно принадлежало мертвому.

Когда мы поняли, что брак наш принес плод, Турайа ликовала куда больше нас обоих. Ибо это венчало ее хитрость. Это означало жизнь.

Я молился в ажурной часовне Юханны каждое утро перед тем, как уйти по разнообразным своим делам. Так же делал свое время Хельмут. Не знаю, что за слова там мною проговаривались, какие мысли могло уловить дивное дитя простой горожанки и знатного церковного сановника, но беды наши постепенно уходили прочь.