– Я очень твёрдо помню их, господин аббат но, но… – заминаясь, отозвался мальтийский кавалер.

– Значит, те сведения, которые имеются у меня относительно вас, вполне справедливы? – гневно перебил аббат. – Значит, тот, чьи предки так доблестно в продолжение многих веков служили римскому престолу и священному ордену, изменил теперь и тому и другому…

– Литта никогда не будет изменником, – твёрдым и громким голосом возразил мальтийский кавалер. – В крайнем случае он сделает только то, что вправе и даже обязан сделать каждый честный человек: он явно и торжественно отречётся от того обета, который он прежде принял на себя и переносить который он теперь не в силах.

– И отдаст церковь Божию и священный рыцарский орден на поругание и растерзание врагам Христовым в то время, когда сам Господь посылает ему средства спасти от погибели и церковь, и орден… – запальчиво перебил иезуит. – Какой позор!.. Какое страшное преступление!.. – с выражением ужаса добавил он.

– Я лучше предпочту явно отречься от моего обета, нежели тайно нарушать его, прикрываясь лицемерием, – горделиво сказал Литта. – В искреннем сознании своей слабости нет, как мне кажется, ни позора, ни преступления…

На губах иезуита скользнула язвительная улыбка, насмешливым взглядом окинул он Литту и, нагнувшись над письменным столом, начал рыться в бумагах. Долго с видом совершенного равнодушия копался он в груде бумаг и, приискав листок, на котором было написано несколько строк, подал его Литте.

– Вам знаком этот почерк? – спросил Грубер.

– Если я не ошибаюсь, это почерк императора! – отвечал Литта. – Но я не могу понять этой записки, так как она написана по-русски.

– Вы не ошиблись: эти строки написаны его величеством, а вот и буквальный их перевод, – сказал аббат, подавая графу другой листочек бумаги. Литта быстро пробежал глазами этот листочек, и на лице бальи выразилось изумление.

– Этого не может быть!.. Императору до неё нет никакого дела, – проговорил он взволнованным голосом.

– Значит, вы обвиняете меня и в подлоге, и в подделке, – сказал равнодушно аббат и, взяв из рук Литты листки, спрятал их в ящик письменного стола. – Беседа наша кончилась, господин бальи, – добавил он, кланяясь вежливо графу.

– Я слишком далёк, достопочтенный аббат, не только от подобного обвинения, но даже и от подобного предположения, но вы сами могли быть введены в заблуждение…

– Когда государь удостоил вас в первый раз беседы, ведь он спросил вас: давно ли знакомы вы с графиней Скавронской?..

– Спросил, но что же из этого следует?.. – с живостью прибавил Литта.

– Вы ему рассказали о вашем знакомстве с графиней, и чем его величество заключил этот разговор? – добавил иезуит, вопросительно смотря на Литту.

– Государь проговорил только «гм».

– Но знаете ли как много значит в его речи этот по-видимому ничтожный звук? Впрочем, – продолжал Грубер, принимаясь снова рыться в бумагах лежавших на столе, – вот вам ещё одна новость, она, конечно, крайне неприятна для вас, и хотя вы узнаете её и помимо меня, но тем не менее я считаю нужным предупредить вас на всякий случай. Потрудитесь прочитать вслух это известие, – и аббат с этими словами подал Литте листок бумаги.

– «Директория, – начал читать по-французски Литта, – издаёт на днях декрет об обращении Верхней Италии в Цизальпинскую Республику, причём все имущества, принадлежавшие церквам, монастырям, дворянству и мальтийскому ордену, будут отняты у нынешних их владельцев и объявлены собственностью народа».

Литта вздрогнул.

– В верности этого сообщения нисколько не сомневайтесь, любезный граф. Общество Иисуса не получает никогда ложных известий. Итак, вы лишаетесь разом трёхсот тысяч франков ежегодного дохода, получаемого вами с двух ваших командорств… Нечего сказать, королевское было у вас богатство!.. Весьма редкие счастливцы располагают таким громадным состоянием… А ваш великолепный фамильный палаццо в Милане, ваши наследственные замки и земли в Италии?. Всё это исчезнет из рода графов Лита, равнявшегося по древности, знатности и богатству с знаменитым домом Висконти… И кому достанется всё это богатство? – безумцам, так дерзко попирающим и божеские законы, и государственные установления. Будем же мы стараться изо всех сил, – продолжал Грубер, дружески протягивая Литте свою костлявую руку, – убедить императора Павла возвратить алтари Богу и престолы государям…

– Но, честный отец, – заговорил Литта, нерешительно подавая иезуиту свою руку, – я предварительно должен вам сознаться с полною откровенностью, что я нахожусь в страшном, мучительном положении… Будьте моим духовником, вот вам моя исповедь; несколько лет тому назад я непреодолимо был увлечён одною молодою женщиной; я думал заглушить мою к ней страсть и разнообразною деятельностию, и странствованиями по морям и по суше, и боевою, и монашескою жизнью, но убедился, что все усилия мои бесполезны. Я ещё колеблюсь, но, кажется, решусь, наконец, оставить орден, чтобы быть свободным и сделаться мужем женщины, которая так дорога для меня…

– Неужели, благородный мальтийский рыцарь, она дороже тебе твоих рыцарских обетов? – спросил аббат с выражением насмешливого укора.

– Да, дороже!.. – твёрдо отвечал Лита.

Старик пожал плечами:

– Но не дороже же она тебе, благородный рыцарь, ожидающего тебя небесного блаженства? – возразил он так уверенно, что казалось, на этот вопрос можно было получить только желаемый ответ.

– Дороже!.. – задыхаясь от сильного волнения, проговорил Литта.

Иезуит заткнул руками уши и замотал головою. Он, казалось, не мог перенести такого дерзко-откровенного ответа со стороны благородного рыцаря-католика.