Южный Урал, № 11

Аннотация

ПОЭЗИЯ, ДРАМАТУРГИЯ, ПУБЛИЦИСТИКА Яков Вохменцев ТРУДОМ КРЕПИМ СВОЮ ДЕРЖАВУ Трудиться в честь родной Державы, Быть созидателем всегда — Нет выше доблести и славы, Нет благороднее труда. Мы славим день, когда впервые Стал труд владыкою страны, И все победы боевые У нас трудом закреплены. Нигде сегодня не найдете Искусней рук, точнее глаз, — Не зря и жизни и работе Полмира учится у нас. Взгляни на стройку Сталинграда, На стройки все в родном краю, — Мы оборудуем, как надо, Страну огромную свою. Трудом крепим свою Державу У всей планеты на виду. На это взято нами право Еще в семнадцатом году. Лишь мирный труд у нас в почете — О людях судим по делам. Чем выше скорости в работе, Тем коммунизм виднее нам. Вот почему и темпы эти, И светлый путь моей страны Теперь страшней всего на свете Для поджигателей войны. Они, быть может, черной тучей Сюда бы ринулись давно, Да знают, что на этот случай Здесь кое-что припасено. Наш мирный труд сильней, чем войны. Цвети, Советская страна! Мы за историю спокойны — На нас работает она. Александр Гольдберг ОТ ВСЕГО СЕРДЦА Благодарим тебя за счастье наше, За трудный путь, за доблесть и бесстрашье. За то, что благородный подвиг твой Стал радостью и гордостью людской. Благодарим тебя за каждый шаг твой, За каждый день великого труда, За то, что над Кремлем, заводом, шахтой Горит пятиконечная звезда. Твои живые, ясные решенья Мы с радостью читаем всякий раз. В них видятся гранитные ступени — К вершине счастья — Каждому из нас. С тобою отстояли мы Отчизну, С тобой ее лелеем и растим, С тобой стоим на страже мирной жизни, Уверенно в грядущее глядим. Из года в год пример твой величавый Нас окрыляет на посту любом. Понятья чести, доблести и славы — В неповторимом имени твоем. Как солнце от лучей неотделимо, А молодые всходы от весны, Так от тебя и мы неотделимы Под знаменем твоим непобедимым, Коммунистическая партия страны. Георгий Даниленко ТАЙНА БУЛАТА Пьеса в четырех актах, семи картинах ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Действие происходит в Златоусте и Петербурге в конце тридцатых годов прошлого века. А н о с о в П а в е л П е т р о в и ч, создатель булата, 30 лет. Ч е л н о к о в М и х а и л Н и к и т и ч, декабрист, князь, 40 лет. Ш в е ц о в Н и к о л а й Н и к о л а е в и ч, мастер по булатам, 30 лет. П е т у х о в К у з ь м а М и р о н о в и ч, подмастерье, 45 лет. Ж б а н о в П е т р А р х и п о в и ч, подмастерье, 40 лет. Я к о в К а р а с ь, бродяга, 50 лет. К а л м ы к о в И в а н И в а н о в и ч, директор ружейной фабрики, 50 лет. Ч и ж о в Н и л Г а в р и л о в и ч, секретарь директора фабрики, 35 лет. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а, жена Калмыкова, 40 лет. Е в г е н и я Н и к о л а е в н а, племянница Калмыкова, 22-х лет. А л е к с а н д р, инженер, брат Евгении Николаевны, 30 лет. Ш м а у с Г а н с Ф р а н ц е в и ч, инженер, 35 лет. М а ш а, горничная Калмыкова, 25 лет. К а н к р и н Е г о р Ф р а н ц е в и ч, министр финансов, 50 лет. М о р и с с о н, представитель английской фирмы. З и л ь б е р г, представитель германской фирмы. М е д в е д е в, профессор горного корпуса, 60 лет. А н д р е й П а в л о в и ч, князь, главный начальник группы горных заводов Уральского хребта, 45 лет. Ю р и й, офицер, адъютант министра. АКТ ПЕРВЫЙ Картина первая Гостиная Калмыкова. М а ш а ( глядя в окно ). Хорошо на улице — зелень кругом, птицы поют… Эх, если бы мне крылья: улетела бы к Николушке. И когда он придет? ( Выглядывает в окно, мечтательно. ) Коленька! Николушка! ( Положив тряпку на окно, гадает на пальцах, зажмурив глаза. ) Придет — не придет? С пакетом в руке входит Чижов. Подкравшись, он быстро хватает Машу и целует. Маша приняла Чижова за Швецова, улыбнулась и склонилась к Чижову. Быстро вывернулась. М а ш а. А-а!.. ( Отскочив ). Тьфу! ( Хватает с окна тряпку, замахивается. ) Ч и ж о в. Маша, я любя, от души и сердца. М а ш а. Уйдите со своим сердцем! Сейчас закричу и пожалуюсь барыне. Ч и ж о в. Ты что, совсем одурела? Эх, Маша, от счастья своего бежишь! М а ш а ( затыкает уши ). Не хочу слушать! ( Наступая ). Уйдите, чтобы глаза мои вас не видели. Ч и ж о в. Совсем одурела. Ну, мне к князю… М а ш а. Не смейте входить. Спит еще князь. Ч и ж о в. А в этом ты мне не указ. ( Проходит за портьеру ). М а ш а. Обирает работных людей и хвастается своим богатством. Управы нет на тебя. Черт постылый! ( Обмахивает тряпкой мебель ). Эх, жизнь… Уехать бы в деревню хлеб убирать и сено косить: как ни трудно, а все посвободнее. Ш в е ц о в ( заглядывает в окно ). Маша, Машенька! М а ш а ( бросив на пол тряпку ). Николушка, родной мой! ( Бежит к нему. ) Весь вечер и утро жду. ( Швецов целует Машу. ) Ш в е ц о в. Что невеселая, Маша? М а ш а. Нил у барыни откупить меня хочет, Николушка. Ш в е ц о в. Вот гнида! Ты с Евгенией Николаевной приехала, — она только и может тобой распорядиться. А Евгения Николаевна, похоже, в большой дружбе с Павлом Петровичем. Я часто на лодке их катаю по пруду. От них и ждать помощи нам. М а ш а. Эх, ничего-то ты не знаешь, Николушка. Уговорила барыня барина, чтоб Павла Петровича спровадить на Артинский завод, а для Евгении Николаевны облюбовала барыня Шмауса. Ш в е ц о в. Не должно бы быть… М а ш а. Своими ушами слышала. Уйти бы вам в горы к башкирам. Люди они добрые, а руки у нас крепкие — проживем. Ш в е ц о в. Мы дело такое затеяли… Нельзя, Машенька. Вчера князь с Павлом Петровичем разговор вели о воле. Может, объявит царь волю, тогда мы без всяких помех сойдемся. Со второго этажа спускается Елизавета Федоровна. Швецов спрыгивает в сад и скрывается. Маша уходит за портьеру. Входит Челноков, целует руку Елизавете Федоровне. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Как отдыхали, князь? Может, сны видели? На новом месте сны, говорят, сбываются. Присаживайтесь. Ч е л н о к о в. Спасибо. Отдохнул великолепно. А снов не помню, не видел. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Вы рано просыпаетесь, Михаил Никитич, и поздно ложитесь, так ведь здоровье можно разрушить. У нас слуги и те спят позже. А немцы и не просыпаются в это время. Ч е л н о к о в. Прошу прощения за ранний визит: кавказская привычка. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. А говорят, что вы уже пять лет как на Урале. Ч е л н о к о в. Кавказская выучка, Елизавета Федоровна, долго не забывается. Входит Калмыков. К а л м ы к о в. Здравствуйте, Михаил Никитич. Как почивали? Ч е л н о к о в. Благодарю вас. Только что получено письмо от господина министра. ( Вынимает конверт и подает Калмыкову. ) Англичане окончательно отказались увеличить нам доставку стали. К а л м ы к о в ( читает ). Да-с. Что бы все это значило? Ч е л н о к о в. Я имею сведения, что англичане готовят оружие для Турции. К а л м ы к о в. Канальи! Каков же выход? Ч е л н о к о в. Выход один: недостаток стали мы должны восполнить сами, на уральских горных заводах. К а л м ы к о в. Не у нас ли в Златоусте? Ч е л н о к о в. Именно здесь. Златоуст для этого имеет все необходимые условия. К а л м ы к о в. Ах, боже мой, какие же здесь условия? Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Здесь хорошие условия медведей разводить. К а л м ы к о в. Вот именно. Ч е л н о к о в. Позвольте. Вчера я был в мастерской господина Аносова. Он уже готовит свою сталь и может возглавить новое дело. К а л м ы к о в ( глядя на жену ). Господин Аносов? Ч е л н о к о в. Господин Аносов. Я знаю его немного по горному корпусу. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Ох, не доверяйтесь ему, князь! Будьте осторожны. Господин Аносов не столь умен, сколь горд. К а л м ы к о в. Правильно, матушка. Мечтатель и фантазер. Ч е л н о к о в. Я вчера видел его сталь. Она не уступит английской. К а л м ы к о в. Зато дороже английской в четыре раза. Да-с. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Господин Аносов груб. В каждом деле суждение свое отстаивает, не считаясь, ни со званием, ни с чином. Куда б лучше разговор иметь вам, князь, с Гансом Францевичем Шмаусом. Умница! ( Уходит на второй этаж. ) К а л м ы к о в. Иногда жены видят больше нас. Лиза права. Господин Шмаус — крупнейший знаток: три тысячи серебром в год сам государь ему назначил. Ч е л н о к о в. На вашей фабрике любой немецкий мастер получает больше, чем вы, директор. К а л м ы к о в. За морем, говорят, телушка полушка, да рубль перевоз. Мы у себя дома. Ч е л н о к о в. И терпим, когда в нашем доме хозяйничают иноземцы. К а л м ы к о в. Не нашего ума дело, князь. Я сейчас приглашу господина Шмауса, а вы уж судите сами. ( Подходит к двери своего кабинета. ) Нил! Ч и ж о в. Чем могу быть полезен, Иван Иваныч? К а л м ы к о в. Ганс Францевич, наверное, уже здесь. Зови. Ч и ж о в. Павел Петрович здесь, а Ганс Францевич еще не приходили. Ч е л н о к о в. Господин Аносов? Ч и ж о в. Да. Ч е л н о к о в. Пусть войдет. Ч и ж о в. Слушаюсь. ( Смотрит на Калмыкова, ожидая разрешения. ) К а л м ы к о в. Зови. Чижов уходит, входит Аносов. А н о с о в. Здравствуйте, господа. К а л м ы к о в. Здравствуйте. Ч е л н о к о в. Здравствуйте, Павел Петрович, садитесь. А н о с о в. Благодарю. ( Садится. ) К а л м ы к о в. Сколько сделали мечей? А н о с о в. За эту неделю четыреста. К а л м ы к о в. Четыреста? Так вы нам в два месяца перекуете полугодовой запас английской стали. А н о с о в. Все мечи откованы из своей стали, Иван Иванович. Ч е л н о к о в. Вот видите, какое хорошее начало. Я сегодня же извещу об этом горного начальника и господина министра. К а л м ы к о в. К чему поспешность, князь? Сталь дорога больно. А н о с о в. Моя сталь дороже английской, это верно. Но ведь вы, Иван Иванович, знаете почему? Ч е л н о к о в. Объясните, пожалуйста. А н о с о в. Отливку стали я вынужден производить в немецких тиглях. А один такой тигельный горшок стоит 25 рублей. К а л м ы к о в. Вот мы и заставим столицу и горного начальника думать: что ж выгодней — сталь ввозить из Англии или тигли из Германии? Ч е л н о к о в. Хрен редьки не слаще. Надо освобождаться от ввоза и того и другого. А н о с о в. Михаил Никитич, это и моя заветная мечта. Я глубоко убежден, что на Урале у нас все для этого имеется. Нужно только смелее за дело браться. К а л м ы к о в. Фантазий у вас много и смелости хоть отбавляй. А я уверен, что господин Шмаус не решится на это дело. Ч е л н о к о в. А мы ему и не предложим. К а л м ы к о в. Это как же? Готовить сталь без господина Шмауса? Ч е л н о к о в. Я думаю, что нас выручит господин Аносов. Как, Павел Петрович? А н о с о в. И рад бы, Михаил Никитич, да руки у меня связаны. При существующих на фабрике порядках много стали не сваришь. К а л м ы к о в ( встал ). Позвольте, какие же порядки? А н о с о в. Для расширения производства стали нужны деньги, их у меня мало. А больше того, поддержка нужна ваша, Иван Иваныч. А вы во всем — за Шмауса. К а л м ы к о в. Я на службе у государя и должен отчитаться за каждую потраченную копейку. Да-с. А что до господина Шмауса, так ему сам государь доверяет. Вам следовало бы самому приглядеться к господину Шмаусу и поучить у него своих людей. Гордость ваша не к месту тут. Ч е л н о к о в. Иван Иванович, право, не ожидал, что вы можете так переоценивать чужую помощь и не верить в силы народа своего, в разум свой. ( Встал и отошел. ) А н о с о в. Это неуважение не только к народу своему, но и к себе. К а л м ы к о в. Не уважать господина Шмауса за одно то, что он иностранец, непристойно вам, Павел Петрович. А н о с о в. Я почитал и почитаю всех ученых мира. Немало пользовался их трудами, учился. Но учиться у господина Шмауса нечему. К а л м ы к о в. Однако, как вы долго зло помните, Павел Петрович! Все еще не можете простить господину Шмаусу историю с карандашами. Ха-ха-ха… Ч е л н о к о в. Позвольте, какую историю? К а л м ы к о в. История, князь, вышла очень смешная: Павел Петрович скупил в городе все карандаши, извлек из них графит и стал подмешивать его в сталь. Ганс Францевич подсчитал, что для вооружения такими мечами одной армии потребовалось бы скупить карандаши во всех пяти частях света. Ха-ха-ха… Вот они, фантазии, к чему приводят! Ч е л н о к о в ( глядя на Аносова ). Ничего не понимаю. А н о с о в. У нас на фабрике, уже на свалке, мой мастеровой обнаружил три пуда английского графита. Для наших работ важная находка. Из этого графита я изготовил отличный тигельный горшок: качеством он во много крат превосходил немецкий и обошелся нам всего в три рубля. Господин Шмаус узнал об этом. Воспользовался моим отъездом в горы, забрал все остатки и сжег в кричной печи. Заметьте, не в дело употребил, а сжег в печи. Ч е л н о к о в. Возмутительно. Что ж тут смешного? К а л м ы к о в. Я смеялся над карандашами. А н о с о в. Но ведь мне пришлось прибегнуть к этому для окончания задуманной работы. Ч е л н о к о в. Ничего смешного в этой истории нет. Создать свой, русский тигельный горшок — это в некоей мере уже победа. К а л м ы к о в. Да что там русского — одна глина. А н о с о в. Графит есть у нас на Урале. Мой товарищ, горный инженер господин Лещенко, куски графита встречал даже на поверхности. К а л м ы к о в. На Урале графит? Это охотничья сказка. А н о с о в. Разрешите мне сделать разведку. К а л м ы к о в. Не могу разрешить, — горный начальник запретил. Ч е л н о к о в. Не отчаивайтесь, Павел Петрович. Думайте, как быстрее и больше приготовить русской стали. ( Пожимает руку. ) Поможем вам. Аносов уходит. К а л м ы к о в. Вы всерьез, князь? Ч е л н о к о в. Вполне. Господин Аносов — надежный инженер. К а л м ы к о в. У господина Шмауса большие связи. Ч е л н о к о в. Господина Шмауса интересует нажива. Судьбы российской металлургии не могут его волновать. ( Входит Шмаус. ) Ш м а у с. Привет. Вы меня приглашали? К а л м ы к о в. Да, да, Ганс Францевич. Знакомьтесь, уполномоченный нашего горного начальника, князь Челноков. Ш м а у с ( здоровается, садится ). Вчера знакомились в моей мастерской. К а л м ы к о в. Хотелось бы знать ваше мнение, Ганс Францевич, по очень важному вопросу. Ш м а у с. Я к вашим услугам. К а л м ы к о в. По высочайшему повелению государя нашей фабрике приказано удвоить выпуск холодного оружия. Ш м а у с. О, правильно! К а л м ы к о в. Государь, господин министр ( глядя на Челнокова ) да и мы возлагаем на вас все свои надежды. Ш м а у с. Наш большой долг — помочь России. Ч е л н о к о в ( с иронией ). На ваше великодушие мы только и полагаемся. Ш м а у с. Я могу заключить контракт. Ч е л н о к о в. Мне не все ясно. Потребуется много людей, знакомых с этим делом. К а л м ы к о в. Надеюсь, что Ганс Францевич и наших людей обучит. Не так ли? Ш м а у с. У нас есть такое соглашение. К а л м ы к о в ( Челнокову ). Можно приступить и к контракту. Ч е л н о к о в. С контрактом придется подождать. Я поставлю в известность господина министра и горного начальника, что господин Шмаус дал согласие на отливку стали. Мне хотелось бы знать сроки. Ш м а у с ( встал ). Самим готовить сталь? Ч е л н о к о в. А вы разве нас поняли иначе? Ш м а у с. Я полагал, что сталь даст Англия. К а л м ы к о в. Англия даст немного. Остальное придется самим делать. Ш м а у с. О! Иван Иванович, отливка стали — сложное дело. Очень сложное. Ч е л н о к о в. Решайте. Я должен написать об этом в столицу. Ш м а у с. Письмо писать один час. Для отливки потребуются печи, тигли, люди. Ч е л н о к о в. Но ведь господин Аносов приготовил тигель из английского графита. Ш м а у с. Аносов! Аносов один тигельный горшок делал целую неделю. И он годится детям на горшки. Ч е л н о к о в. Я не понимаю вас, господин Шмаус, что вы хотите? Ш м а у с. Мне нужно время подумать, посоветоваться с профессорами в столице. Ч е л н о к о в. У нас нет времени ждать. К а л м ы к о в. Не понимаю, князь. Ч е л н о к о в. Пусть господин Шмаус советуется, думает. А мы это дело сейчас же возложим на господина Аносова. У него есть успех. Людей своих он обучил. Ш м а у с. Ха-ха-ха, господин Аносов имеет успех. Ха-ха… Может, он и моих людей обучит? Вы, господин Челноков, есть шутник. Ч е л н о к о в. Почему же? Господин Аносов окончил горный корпус с золотой медалью. Ш м а у с. Медаль, господин Челноков, украшает грудь, а не голову. Ч е л н о к о в. Вашу голову, господин Шмаус, украшает всего лишь шляпа. Да и та, если не ошибаюсь, из нашего материала. Ш м а у с ( вскочил, схватил шляпу ). О! О! Вы так со мной! Я могу покинуть фабрику. ( Убежал на второй этаж. ) Ч е л н о к о в. Никуда не уйдет. Россия для него, что дойная корова. К а л м ы к о в. Ах, боже мой! Зачем же грубости? Он может покинуть фабрику, Россию. Мы же будем в ответе, что мы без него? Ч е л н о к о в. Россию он не покинет. Таких глупцов, как у нас в столице, он нигде не найдет. ( Уходит. ) К а л м ы к о в ( стоит в отупении ). Вот каналья! Отродясь такого не видал. В столице все глупцы… Входит Чижов. Ч и ж о в. Вы меня сторонитесь, Иван Иванович, а я вам служу, как верный пес. Сейчас случайно разговор ваш слышал, не удивляюсь. Князь Михаил Никитич Челноков ( оглядываясь ) состоял в заговоре против самого государя… К а л м ы к о в. Да ты в своем уме, Нил? Ч и ж о в. Достоверно все известно. Живет под наблюдением. Отбывал срок на Кавказе, а сейчас на Урал перевели. К а л м ы к о в ( опускаясь в кресло ). Что ж это! Зови Лизу, Лизу сюда! ( Чижов уходит на второй этаж. ) Пока не поздно, господина Аносова со всеми фантазиями — на Артинский завод. В глушь каналью! З а н а в е с. Картина вторая Справа — озеро, слева — лес. Вдали видны горы. Осень. Горит костер. А н о с о в ( насвистывая песню, складывает в мешок камни ). Богатую коллекцию собрали. ( Показывает Швецову. ) Что, по-твоему, содержит в себе этот камень? Ш в е ц о в ( берет камень, рассматривает ). Медь, Павел Петрович, — вот они, красные жилки. А н о с о в ( берет у Швецова камень ). Это — наш ключ к медным залежам. ( Кладет в мешок. ) Богатства Урала неисчислимы, но мало разведаны. Все есть на Урале — от благородных металлов до железной руды. Мы пользуемся крохами этого богатства. А ведь будет время, когда на склонах гор этих построят множество фабрик и заводов. И все у нас будет свое — ничего не нужно будет ввозить из других стран. Ш в е ц о в. Найти бы графит, так мы и сейчас обошлись бы без заграницы. А н о с о в. Найдем и графит. По всем соображениям, должен быть тут графит. Сделаем из него славные тигли и сварим сталь не в пример английской. ( Вынимает из чехла кинжал. ) Вот такую сварим, булатную. ( Отрезает бечевку, завязывает мешок. ) Ш в е ц о в. Разрешите полюбопытствовать. ( Берет кинжал, рассматривает. ) Ах, красивый какой! Не Ивашка ли Бушуев разукрасил его так? А н о с о в. Хороши рисунки мастера Бушуева, но и они со временем сотрутся, а эти вечны. Эти кристаллы имеют такое красивое расположение. Ш в е ц о в. А где их делают, ножи эти? А н о с о в. Сейчас нигде. Секрет изготовления булата утерян давно. Родиной булата считается Дамаск. И вот что загадочно… Ведь техника в то время совсем в пеленках находилась. Надо полагать, что сталь получали прямо из руды — на горне. Ш в е ц о в. А наши, русские, знали что-нибудь про булат? А н о с о в. Вероятно, знали. В XII веке было написано сочинение «Слово о полку Игореве», там говорится, что воины Всеволода поражали половцев булатными мечами. ( Справа раздаются крики: «Эге-ге!» ) Наши ребята что-то нашли. Пойдем поглядим. Уходят. Из-за куста к костру подползает Карась в лохмотьях, в изорванной папахе, заросший, босой. Озираясь, греется у костра. Заметив мешок Аносова, торопливо развязывает его. Из мешка высыпались камни. К а р а с ь ( взял в руку камень ). Крепенький барский хлебец, не укусишь. Ш в е ц о в ( пришел вслед за Карасем ). Что ищешь?! К а р а с ь. Иззяб я… Обогреться у огонька хотел… Ш в е ц о в. Чай, в мешке огонька не бывает. К а р а с ь. Два дня не ел. Хлебушка раздобыть хотел. Ш в е ц о в. Беда с тобой. Ну, грейся. ( Бродяга сует к костру руки, ноги. ) Аккуратней, не обожгись. Дальний будешь? К а р а с ь. Из деревни Рыбьевой, Владимирской губернии. Ш в е ц о в. А звать как? К а р а с ь. Яков Карась. Ш в е ц о в. Не врешь? К а р а с ь. Нешто я некрещеный, врать. Истинный бог, Карась. У нас в Рыбьевой все фамилии такие: Ершов, Окунев, Налимов, Щукин. Барин так надумал, каждому назначил фамилию, зависимо от характера. Ш в е ц о в. У-умный был у вас барин, нечего сказать! ( Достает кусок хлеба, дает бродяге. ) К а р а с ь. Куда там: ума палата! ( Жует. ) Он Антона Налимова за суперечье в раки перекрестил. А тот взбеленился, пустил красного петуха в усадьбу барину. Да и скрылся в ту же ночь. И сейчас где-то в бегах. Ш в е ц о в. А ты давно в бегах? К а р а с ь. Я не в бегах, а в укрытии. Уж и запамятовал — никак годков шестнадцать. С той зимы, когда Златоустовскую фабрику от купца Кноура в казну забирали. Ш в е ц о в. Вот оно что. Значит, ты вроде как здешний, свой. ( Дает ему еще кусок хлеба. ) Подкрепляйся. Ремесло имеешь? К а р а с ь. У доменной печи каталем робил три года, потом два года сподручным у кузнеца. Ш в е ц о в. А много вас в лесах? К а р а с ь ( махнув рукой ). Числа нет. Ш в е ц о в. А что ж они? К а р а с ь. Одни воли ждут, другие истинной веры ищут. Ш в е ц о в. Хм? Воли ждут… Кто же подаст им эту волю? К а р а с ь. Как судить. А может быть, заступник какой объявится. ( Таинственно. ) Говорят, что сын Емельяна Пугача за отца мстить собирается. Объявился бы только! А уж народ валом повалил бы. Башкиры, как один, ждут. Жизнь невмоготу. Ш в е ц о в. Ожесточился народ… К а р а с ь. Куда там! Жизни, почитай, нет никому. А мужику больше всех достается — секут нашего брата не жалеючи и барин, и управляющий, и староста; секут в полиции, на конюшне, в поле и на дому — хоть заживо в могилу ложись. Ш в е ц о в ( внезапно ). Переходи к нам на фабрику. Я могу с барином поговорить. К а р а с ь. Куда там, на фабрику! Ведь убег я оттуда. Опознают — прибьют. Ш в е ц о в. Никто и знать не будет. У нас своя мастерская. Мы тоже все подневольные, а свыклись, робим. Слева слышатся крики: «Эге-ге!» Потом раздается выстрел. Входит Аносов. А н о с о в. Ребята наши, похоже, заблудились. А это кто таков? Ш в е ц о в. Бродяга, Павел Петрович. А н о с о в. Любопытно. Давно в горах живешь? К а р а с ь. Давно. Весь Урал излазил. Со зверями по одной тропе ходил. А н о с о в. Весь Урал?.. ( Внезапно. ) А не приходилось тебе встречать черный камень? К а р а с ь. Не только камни, вся жизнь наша черная. Ш в е ц о в. Павел Петрович спрашивает, не встречал ли ты где черный камень, вроде угля. К а р а с ь. Вроде угля? ( Задумывается. ) Вроде встречал. ( Вспоминает. ) У соседнего озера видел. Года три назад в озере воды мало было, так он на поверхность выходил. А н о с о в. Хорошо помнишь? К а р а с ь. Вот те крест! Могу достать. А н о с о в ( показывает камешек ). За один вот такой кусочек я тебе хорошо заплачу. К а р а с ь. Достану. ( Вскочил и убежал. ) Ш в е ц о в. Сбежит он. А н о с о в. Почему? Он же сам согласился. Ну, я пойду поищу наших. Берет ружье и уходит. Следом за ним уходит Швецов. С мешками входят Жбанов и Петухов. Ж б а н о в. Знак подали, а сами ушли. П е т у х о в. Груз тяжел, в путь бы надо. До стоянки-то вон сколько! Ж б а н о в. Не знаю, как ты, Мироныч, а я совсем занемог. Сказать надо Павлу Петровичу — домой пора. П е т у х о в. Что ты, Архипыч, нешто можно возвращаться без графита. Ж б а н о в. А если его, скажем, нет на Урале. П е т у х о в. Ну, что ты! Раз Павел Петрович говорит, значит, есть. Давай перекусим лучше. Двигайся сюда, к огоньку, тут способнее. ( Греет руки. ) Угощайся шаньгой. Ж б а н о в. Живешь, ить, перебиваясь из кулька в рогожку. Ни во что ставят простых людей. Они там бесятся от жира, в свое удовольствие гоняют на казенных лошадях, а ты такие тяжести на себе носишь. И Павел Петрович тоже, все горы готов разобрать нашими руками. П е т у х о в. Напраслину о человеке говоришь, Архипыч. Разве не видишь, что Павел Петрович сам в немилости у них. Его благодарить надо, что вырвал нас от Шмауса. И опять же науке обещает нас обучить. Не вдруг то. Вбегает Яков Карась, мокрый, в шапке держит гальку. П е т у х о в ( отскочил ). Свят! Свят! С нами крестная сила! ( Ухватил палку, Карась отскочил. ) Убью! На месте убью, сатана окаянная! К а р а с ь. Я по воле барина нырял-то. Ж б а н о в. А ты кто? К а р а с ь. Яков Карась я. Ох, холодно! Ж б а н о в. Подходи, грейся. А в шапке что? К а р а с ь. Камень черный. Для барина. Ж б а н о в. Как же ты достал? К а р а с ь. С берега, нырком, до дна. Ж б а н о в. Вода-то ледяная. Гляди, Мироныч, какой гальки набрал. К а р а с ь. Для барина старался. Понравился он мне, барин ваш. П е т у х о в. Правильно, Яков, угадал. Хороший барин у нас. Ты голодный, чай? ( Дает шаньгу. ) Входят Аносов и Швецов. А н о с о в. Какой молодец, вернулся! К а р а с ь. Вот, барин, камешек тот черный, со дна достал. А н о с о в ( оживленно ). А ну, а ну, давай его сюда! ( Рассматривает камень. ) Графит! Право слово, графит. Ну, обрадовал ты меня, Карась. Спасибо тебе, братец! От меня спасибо и от металлургии русской спасибо! К а р а с ь. Не стоит, барин. Ну, а коли для дела камешки эти, для людей русских, так что ж, я рад, барин. И я ведь русский. З а н а в е с. АКТ ВТОРОЙ Картина третья Гостиная Калмыкова. Женя играет на фортепиано грустную мелодию. Входит Челноков. Ч е л н о к о в. Евгения Николаевна, смилуйтесь, тоску навеяли.. Письма даже дочитать не смог от Павла Петровича. Ж е н я. Простите, Михаил Никитич, взгрустнулось мне немного. Любопытно, что ж Павел Петрович пишет? Нашел ли графит? Вторую неделю ведь живет в лесу. Ч е л н о к о в. О графите пока ни слова, но найдет его. Верю. Ж е н я. Ему и в лесу, наверно, весело, а я дома — умираю с тоски. Ч е л н о к о в. Позвольте, мне кажется, у вас нет оснований к печали: Ганс Францевич вчера сделал вам предложение. Это так? Ж е н я ( грустно ). Так. Ч е л н о к о в. Значит, радоваться нужно. Ж е н я. Ах, Михаил Никитич, какая же в том радость?! Радуется тетя, что выгодно сбывает меня с рук. А для меня это большое горе. ( Роняет на руки голову. ) Ч е л н о к о в. Ничего не понимаю. Вчера вы были так любезны с Гансом Францевичем, с увлечением танцевали с ним. Я считал, что вы в согласии. Ж е н я. Тетю сердить не хочется, Михаил Никитич. От попреков тошно… Ч е л н о к о в. Но как же можно так… Евгения Николаевна, разрешите мне принять участие в вашей судьбе. Ж е н я. Нет, нет! Что вы, Михаил Никитич! Вы знаете, что тетя к вам не благоволит, хуже еще будет. Ч е л н о к о в. Как же, как же… Великолепно понимаю, что в ее понятии я мятежник, бунтарь и едва ли не разбойник с большой дороги. Так ведь? Ж е н я. Угадали. Вы, Михаил Никитич, какой-то особенный человек, высланы от семьи, в немилости у государя и не огорчаетесь. А я боюсь возразить даже тете. Ч е л н о к о в. Напрасно. А я могу вам в этом помочь. Ж е н я. Вы лучше помогите мне в другом. Ч е л н о к о в. В чем же? Ж е н я. Не отправляйте Павла Петровича на Артинский завод. Пусть он живет в Златоусте. Ч е л н о к о в. А кто его туда отправляет? Ж е н я. Главный начальник горных заводов Уральского хребта. Вчера дядя такое письмо получил. Ч е л н о к о в. Чорт знает, что, безумие какое-то! Не спросив меня… Ж е н я. Я подозреваю, что это сделано по просьбе тети. Она в большой дружбе с вашим начальником. Ч е л н о к о в. Вот даже как! Ж е н я. Но дело будет хуже, если Павел Петрович вернется без графита. Ганс Францевич убедил дядю, что графита на Урале нет. Они вместе писали письмо господину министру. Ч е л н о к о в. Ганс Францевич знает Урал от фабрики до своего коттеджа на Большой Немецкой и не более. Прошу прощения, у меня дела… ( Выходит. ) Ж е н я. Поделилась с человеком и легче стало на душе. ( Играет ). Входит Шмаус. Ш м а у с Привет, Евгения Николаевна! Ж е н я. Здравствуйте, Ганс Францевич. Ш м а у с ( присаживается около фортепиано ). Я очень люблю музыку. Ж е н я. Но я плохо играю. Ш м а у с. О нет! Вы играете и танцуете великолепно. Я умею ценить людей. Я готов доверить вам свое сердце. ( Вынимает коробочку с ожерельем. ) Примите в честь нашей дружбы. Ж е н я. Не могу, Ганс Францевич, это такой дорогой подарок. Ш м а у с. О, о! Вы решили меня обидеть. Ж е н я. Не будем говорить об этом, Ганс Францевич. Разрешите, я вам что-нибудь сыграю. ( С азартом играет ). Шмаус сидит, задумавшись. Из своей комнаты выходит Челноков. Ч е л н о к о в. Здравствуйте, Ганс Францевич. Ш м а у с. Привет, Михаил Никитович. Ч и ж о в ( входит ). Вам, Михаил Никитич, два письма: одно — из столицы, другое — из Сибири. Ч е л н о к о в. Благодарю. ( Берет письма, уходит. ) Ч и ж о в. А сейчас ( показывает пакет под сургучом ) порадуем Ивана Ивановича столичным письмецом. ( Подмигивает Шмаусу и уходит в кабинет Калмыкова. ) Женя продолжает играть. Шмаус поднялся, поцеловал руку у Жени и тоже уходит в кабинет Калмыкова. Со второго этажа спускается Елизавета Федоровна. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Удивляюсь. Одна и так весела. Ж е н я. Сейчас только здесь был Ганс Францевич. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а ( в сторону, крестясь ). Слава богу. Наконец-то, кажется, образумилась. ( Жене. ) А я думала, ты с этим ветрогоном резвишься здесь. Ж е н я. Ну, что вы, тетенька: вначале Павлом Петровичем меня попрекали, а сейчас вот — Михаилом Никитичем. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Михаил Никитич — человек странный, а господин Аносов груб и невоспитан. Ж е н я. Господин Аносов — инженер, тетенька. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Великое дело — инженер! Мало ли их вышло, инженеров, из холопов по слабости покойного государя. Увидишь, как скоро Ганс Францевич свою фабрику откроет. Будешь жить за ним, как у Христа за пазухой. Ж е н я. У меня к нему сердце не лежит. Не могу я так. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Вздор говоришь, милая. Тетя больше знает, что ты можешь и чего не можешь. Да где ты еще найдешь себе такую партию? Приданого-то за тобой никакого. Думаешь, господин Аносов тебе счастье составит? Он сам гол, как сокол: ни денег, ни звания, ни чина, одна лишь гордость — пустейший человек. К а л м ы к о в ( входит ). Нил говорил, что Михаил Никитич здесь. Ж е н я. Он у себя, читает письма. К а л м ы к о в. Попроси его, Женя, не отлучаться из дома. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Откуда надобность такая? К а л м ы к о в. Фантазеры эти меня изведут, наобещали в столицу всякой всячины: и графит, и булат, и чорта с рогами. Не знаю, как и выкрутиться. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Ганса Францевича проси на помощь. К а л м ы к о в. Он у меня. Но он не знает, чем помочь. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Но как же господин министр мог положиться во всем на бунтаря да на мужика? К а л м ы к о в. Ах, матушка моя, да ведь Челноков — князь; жил в столице, значит, имеет связи. Там даже радуются, что он таким усердием пытается искупить свою вину перед государем. Обещают выхлопотать ему свидание с семьей. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. И пусть бы ехал восвояси. К а л м ы к о в. Я опасаюсь, как бы он ревизии не потребовал. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Ты, Жан, сам на себя беду кличешь. К а л м ы к о в. Тебе, Лизанька, надо быть с ним более любезной. Уходит к себе. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а ( подумав ). Чего доброго, он может разрушить все наши планы. Любопытно, что там? ( Уходит в кабинет Калмыкова. ) Входит Александр. А л е к с а н д р. Где дядюшка, сестрица? Ж е н я. Письмо читает из Петербурга. А л е к с а н д р ( заглянув в дверь ). Должно быть, интересное. ( Уходит в кабинет Калмыкова. ) Входит Аносов. А н о с о в. Женя, здравствуй! Ж е н я. Боже мой, Павлуша! ( Бежит к нему, Аносов целует ей руки. ) А Михаил Никитич говорил, что ты нескоро вернешься. А н о с о в. Соскучился по тебе, Женя. Ж е н я. Ты так не мог скучать, как я здесь. Мне о многом хочется поговорить с тобой, Павлуша. Столько новостей! Сегодня вечером обязательно приходи к нам в сад, будем провожать осень. А н о с о в. Но это будет неприятно Елизавете Федоровне. Ж е н я. Ну и пусть. Мы с ней, кажется, поссорились. А н о с о в. А зачем же ссориться? Ж е н я. Михаил Никитич меня этому научил. А н о с о в ( смеется ). Он тебя и драться научит. Ж е н я. Он обещал мне свою помощь. Мне стало так легко. ( Берет Аносова и кружится с ним. ) Совсем легко. Входит Елизавета Федоровна. Женя отступила от Аносова. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. И Павел Петрович у нас! Здравствуйте. ( Аносов кланяется. Елизавета Федоровна поднялась на ступеньки лестницы. ) Женя, распорядись об обеде. Ганс Францевич будет у нас. Женя уходит на второй этаж. Входит Шмаус. Ш м а у с. Павел Петрович, привет! А н о с о в. Здравствуйте, Ганс Францевич. Ш м а у с. У меня с вами есть деловой разговор. Вы слишком смело рассчитали печь для тиглей. Так не нужно, может быть авария. Это риск. А н о с о в. Удобней поговорить об этом завтра, Ганс Францевич. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Ганс Францевич, я вас жду. Ш м а у с. О да, пардон. ( Берет Елизавету Федоровну под руку и уходит на второй этаж. ) От себя выходит Челноков, из кабинета — Чижов. Ч и ж о в. Здравствуйте, Павел Петрович. Вам письмо. А л е к с а н д р. Здравствуйте, Павел Петрович. А н о с о в. Здравствуйте. Михаил Никитич. Из кабинета выходят Калмыков и Александр. К а л м ы к о в. Здравствуйте. Садитесь. ( Все здороваются, кроме Калмыкова садятся. ) Господин министр требует сталь. Вот письмо. ( Передает Челнокову. ) А н о с о в. Мы ее ведь получаем в моей мастерской. К а л м ы к о в. Забавы ради. Ч е л н о к о в ( передает письмо Аносову ). Придется, Иван Иванович, расширять мастерскую Павла Петровича. Проект уже составлен. К а л м ы к о в. Безумный проект — на двадцать четыре тигельных горшка печь! Его Ганс Францевич забраковал. А н о с о в. Напрасно, Иван Иванович. Я обдумал все до мелочей. К а л м ы к о в. Обдумал! В мыслях можно и королем себя представить. А л е к с а н д р. Пожалуй, совет Ганса Францевича нас выручит: строить большую мастерскую на Артинском заводе. К а л м ы к о в. Только там. А н о с о в. Мне все равно где. Ч е л н о к о в. Не могу согласиться, господа. Зачем отрывать изготовление стали от сырья? К а л м ы к о в. Место я выберу. И срок назначу, сударь. Довольно с меня фантазий. Из Германии везут тигли, из Англии — графит, считают, что у нас успех, а у нас не только мастерской, кладовой хорошей нет. А н о с о в. Я уверен, что мы скоро обойдемся без немецких тиглей и английского графита. Сейчас я постараюсь убедить вас. ( Быстро выходит. ) К а л м ы к о в. Еще какая-то чертовщина! Вы, князь, хоть не верьте ему на слово. Ч е л н о к о в. Но господин Аносов всегда был верен своему слову. К а л м ы к о в. Мне дело нужно, а фантазии его пусть при нем остаются. Да-с. ( Уходит на второй этаж. ) А л е к с а н д р. Дядя вам не показал второго письма. Господин министр разрешил взять золото и платину с приисков и поручил повторить опыты Фарадея — отлить платинистый булат. Ч е л н о к о в. Ах вот что! У господина Шмауса нюх хороший. А л е к с а н д р. Но это дело возлагают не на господина Шмауса, а на Павла Петровича. А он, увидите, оконфузится. Дядя в некоей мере прав. Господин Аносов, действительно, фантазер. Он увлек было и меня, я год лазил с ним по горам. Он радуется всякой находке в горах и по ней создает целые теории. У него и дома не квартира, а геологический музей. Вот и сейчас он представит самоцвет и процитирует господина Пушкина: «Все мое!» — сказало злато. «Все мое!» — сказал булат…» Ч е л н о к о в. Александр Николаевич, вы удивляете меня, право, удивляете. Ведь вы за одной партой сидели с Павлом Петровичем. Да как же можно так непристойно отзываться о его работах? Ему помогать надо, а не марать честь русского инженера. Со второго этажа спускается Женя, из прихожей входит Аносов. А н о с о в. А где же Иван Иванович? Ж е н я. Отдыхает. А н о с о в. Очень сожалею. ( Высыпает на пол графитовую гальку. ) Вот вам уральский графит, найден около Миасса, у озера Еланчик. Бродяга один помог разыскать. Ж е н я ( хлопает в ладоши ). Браво, браво! Вот радость-то! ( Берет гальку. ) А л е к с а н д р ( берет гальку и царапает ногтем ). Да, графит. А к чему такая радость, как будто золото нашли? А н о с о в. Для фабрики графит дороже золота. Мы сами можем теперь вывозить тигли в Англию и сталь в другие страны. Если осушить озеро, там графита хватит надолго. А л е к с а н д р. Второй раз открывать Америку — это уже не Колумб. Великолепные тигли готовят Германия и Швеция. Ч е л н о к о в. Проще, конечно, клинки заказать Англии, ружья — Германии, пушки — Франции или Швеции. Но это даже не стать на колени, а пасть в ноги. Тут вы, Александр Николаевич, не только позорите мундир инженера, но и унижаете в своем лице достоинство дворянина. А н о с о в. Если мы будем работать на всем привозном, имея свои богатства, мы — не специалисты; если нашими заводами будут управлять иностранцы, мы — не русские, а если к нам все будут ввозить из-за границы, мы — рабы, не более. М а ш а ( входит с черного хода ). Павел Петрович, вас мастер Швецов хочет видеть. Он с мешком пришел. А н о с о в. Уже мешками носят графит, а скоро будем возить возами. ( Уходит ). Следом за ним уходит Челноков. Ж е н я. А вдруг Павел Петрович отольет булат для господина министра? А л е к с а н д р. Такие открытия, сестрица, вдруг не делаются. Над тайной булата ломают головы виднейшие металлурги, а фортуна улыбнулась единицам: не Павлу Петровичу чета. Со второго этажа спускается Калмыков. К а л м ы к о в. Ушли? Ж е н я. Вызвали их. К а л м ы к о в. Готовься, Александр, принимать мастерскую. Будете с Гансом Францевичем варить булатную сталь с платиной. А л е к с а н д р. А Павел Петрович куда? К а л м ы к о в. Павла Петровича днями отправляю на Артинский завод. ( Уходит к себе в кабинет. ) Женя уходит в свою комнату. Александр сидит в раздумье. Осторожной поступью из черного хода к нему подходит Чижов. Ч и ж о в. Что закручинился? А л е к с а н д р. Ты слышал? Ч и ж о в. Все слышал. Не расстраивайся. Придумано дельно. Держись крепче меня — будем при капитале. Я господина Шмауса заведу и выведу: он — себе, а мы — себе. На приисках золота всем хватит! З а н а в е с. АКТ ТРЕТИЙ Картина четвертая Кабинет Аносова. Два выхода: парадный и в мастерскую. Письменный стол с микроскопом, стопкой книг и гусиными перьями. Два шкафа: один — с книгами, другой — с химическими жидкостями и минералами. В стороне — рабочий стол с тисочками. Под столом — тигельный горшок. На стене — портрет Ломоносова. В углу — умывальник и полотенце. Над рабочим столом на стене — множество клинков. Через окно видно зарево из мастерской. А н о с о в ( читает книгу ). «И возражать невозможно, утверждает всемирный ученый господин Фарадей, что алюминий облагораживает металл». ( Встал. ) Но почему у меня алюминий всегда оказывает вредное влияние на сталь? Целый лабиринт загадок! ( Шагает в раздумье. ) Входят Швецов и Петухов. П е т у х о в ( передает шлифы для микроскопа ). Получите шлифы, Павел Петрович. Швецов кладет на стол половинку распиленного вдоль 20-фунтового слитка. А н о с о в ( рассматривает шлифы ). Кто готовил? П е т у х о в. Яков Карась. А н о с о в. Молодец, хорошо отполировал, вижу себя, как в зеркале. П е т у х о в. Да мы и сами дивимся. Золотые руки. К Ивашке Бушуеву его приставить бы — настоящий человек выйдет. ( Показывает на половину слитка. ) И слиток этот он разрубил, как мыло ниткой отсек, не отличишь одной половинки от другой. А н о с о в. Вы его больше в закалочной держите. Там он нужней. У него глаз хорош, улавливает все цвета закалки. П е т у х о в. Немцы, и те к нему все присматриваются. А н о с о в ( просматривает слиток по разрезу ). А где вторая половина? Ш в е ц о в. Яков припрятал, могу принести. А н о с о в. Пусть будет у него. Я вот что надумал, ребята: проковать одну половинку в холодном виде, другую — при высоком нагреве и сравнить. П е т у х о в. Страх-то какой — холодняком. Беда может случиться. А н о с о в. Как ты, Николай, смотришь? Ш в е ц о в. Опасно, Павел Петрович, наковальня легка. П е т у х о в. Ежели бы, скажем, четвертинку — другое дело. А н о с о в. А это еще лучше, Мироныч. Одну четвертинку прокуем в холодном виде, вторую — при вишневом нагреве, третью — при малиновом, а четвертую — при высоком нагреве. Ш в е ц о в. А что это нам даст? А н о с о в ( показывая на разрез слитка ). Видите, какое красивое кристаллование металла на слитке? Ш в е ц о в. Как на булате. А н о с о в. Вот именно. А после проковки кристаллов-то уже и нет. Почему? Я думаю, что высокий нагрев разрушает, оплавляет булатные кристаллы. Ш в е ц о в. Может быть. П е т у х о в. А как же, Павел Петрович, мы получили булат в тот раз? Тот слиток из золы я вынул чуть теплый, голоруч брал его. А н о с о в. Казалось бы, для получения булата все у нас есть: лучшие сорта железа, самородный графит, чистый кварц, топливо, почти не дающее золы и шлака, прочная огнестойкая печь, безупречные тигли. А булата нет. Получили случайно одну 10-фунтовую плавку и все. Досадно! П е т у х о в. Как будто сатана подшутил. А н о с о в. Упущено что-то очень важное. Ш в е ц о в. Да как не упустишь, Павел Петрович. Раз на раз не приходится. Вот и даве: вы заказали сталь для напильников, а у меня она вышла гожей только на молотки. Я и так и эдак, а все не то. А н о с о в. Я понимаю. Наши дети и внуки найдут наиболее легкие пути для изготовления стали. У них будут большие лаборатории. Они точно будут знать ( берет в руки по кусочку металла ), чем этот металл отличается от этого. А мы пока дорогу прокладываем детям нашим, великими трудами за секреты платим. Ш в е ц о в. Павел Петрович, я к полымю в тигельных горшках все приглядываюсь. После расплавления оно вершков так на восемь полыхает над тиглем и белое-белое, как молоко, после спускается и синеет, еще ниже опускается — зеленеет. Нельзя тут найти какую-либо зацепку? А н о с о в ( думает ). Мысль очень интересная. Где у нас тигельный горшок? П е т у х о в ( вынимает из-под стола ). Тут. А н о с о в ( показывает рукой над тиглем ). При шестивершковом пламени в стали углерода много — значит, сталь выйдет крепкая. При двухвершковом — углерода мало, сталь выйдет мягкая. Это же очень просто! Ш в е ц о в. Уж очень трудно, Павел Петрович, замерить в печи полымя. А н о с о в. Минутку… ( Обдумывает. ) Нет, с этим можно легко сладить. Около каждого горшка поставим огнестойкую линейку. ( Шагает. ) Самое важное, пожалуй, чтобы во все тигельные горшки и всякий раз закладывалось строго одинаковое количество материалов. От пудовой плавки пламя будет в четыре раза выше, чем от 10-фунтовой. ( Хлопает Швецова по плечу. ) Умница! Найдем мы путь к булатам! П е т у х о в. Дай бог найти эту путь. А н о с о в. Рядом ходим, ребята. Совсем рядом. Приготовьте печь. Разрубите эти половинки. Три четвертинки заложите в печь, не нагревайте слишком сильно. Наковальню и молот хорошо закрепите. Накажите Якову приготовить для закалки воду теплую и холодную и масло также. Кузнечный мех приведите в порядок. Когда будет все готово, пришлите за мной. Ковать я сам буду. Ш в е ц о в. А кузнечный мех зачем? А н о с о в. Попробуем закалку в сжатом воздухе. Я так думаю — это не бесполезно. ( Швецов и Петухов уходят. Аносов вынимает из ванночки шлифы и рассматривает их под микроскопом. ) Как можно не ценить разума простых людей. Таких советов не найдешь и в учебниках знаменитых ученых: от души, просто и вместе с тем как умно! (П родолжает смотреть в микроскоп ). Входят Женя и Маша. Ж е н я. Павел Петрович, здравствуйте! Принимайте гостей. ( Аносов оторвался от микроскопа, но не поднялся, опешил. ) Я так и думала, что сочтете нас за привидения. А н о с о в. Нимало удивлен… Что ж, я, право… ( Быстро выходит из-за стола, целует Жене руку. ) Никак не думал, что вы заглянете в мою фабричную келью. Прошу садиться, а вы, Машенька, сюда. М а ш а. Мне хотелось бы, Павел Петрович, в мастерскую, поглядеть на огонь. А н о с о в. А это, как найдет Евгения Николаевна… Ж е н я. Можно, только ненадолго. ( Маша положила шаль на стул и ушла в мастерскую. ) Павел, я ссориться пришла. А н о с о в. Из-за чего, Женя? Ж е н я. Три недели глаз не кажешь. Тетя радуется, считает, что мы и в самом деле поссорились. А н о с о в. Виноват перед тобой, Женя. Мне неудобно заходить к вам в дом без Михаила Никитича. Вот вернется он из Екатеринбурга, зачащу к вам. Ж е н я. Успехами своими со мной даже не делишься. А н о с о в. Неудобно хвастаться. Пока только первые булаты сделали. А что дальше получится — не знаем. Тайны стали булатной еще не разгадали, Женя. Ж е н я. А меня очень интересует твоя работа. Я так радуюсь, что тебе удалось изготовить первые булаты, а не Гансу Францевичу. Покажи мне булат. А н о с о в ( вынимает булат из шкафа ). Пожалуйста. Ж е н я. Ах, какой славный! Узоры, как мороз на стекле зимой. Ты такой же послал в подарок вашему главному горному начальнику? А н о с о в. Да, но откуда тебе это известно? Ж е н я. От Ганса Францевича, от дяди, тети и даже Нила. Вчера вечером они так таинственно рассуждали о твоем булате. А н о с о в. И к чему же они пришли? Ж е н я. Нил и тетя уверяют, что ты купил какого-то бродягу Якова из башкир; он тебе и варит булатную сталь. А в о с о в. Бесподобно! Ж е н я. Только Ганс Францевич не верит тете и Нилу. Он очень расстроен. Все расспрашивает Александра и в своей мастерской повторяет твои опыты. Ты не откровенничай с Александром. А н о с о в. Ну, у Александра он много не возьмет. Ж е н я ( трогая микроскоп ). И микроскоп здесь. Зачем он? А н о с о в. Действительно… Инструмент биологический. Я его, Женя, приспособил для рассмотрения металла. ( Наводит. ) Полюбопытствуй. Ж е н я ( смотрит ). Совсем такие же клеточки, как и у растений. А н о с о в. На растениях, действительно, видны клеточки, а здесь кристаллики. А на булате кристаллики эти занятно переплетаются и видны без микроскопа. Ж е н я. Сведи меня в мастерскую. Я очень хочу посмотреть на Якова Бродягу. А н о с о в. Могу, только ты виду не подавай. Он обидится. Женя и Аносов уходят. Входит Маша за шалью и за ней Швецов. М а ш а. Барыня собирается уходить, видно, не опоздать бы. Ш в е ц о в ( оглядываясь на дверь ). Побудь немного. Давно не видал. ( Берет за руки. ) Дай хоть нагляжусь. М а ш а. Такая же. Ш в е ц о в. Дай обниму. ( Маша сама прильнула к нему, поцеловала и оттолкнула. ) М а ш а. Не надо. Одно терзанье, и так каждую ночь во сне вижу. Ш в е ц о в. Что так, Маша? М а ш а. Душа изболелась. На тебя злюсь. Ш в е ц о в. На меня-то за что? М а ш а. Не знаю, чего ты ждешь. Ш в е ц о в. Я ведь тоже подневольный, как и ты. Буду просить воли у Павла Петровича. М а ш а. А мне у кого просить? Ш в е ц о в. У Евгении Николаевны. У кого же? М а ш а. Ох, Николушка, ничего ты не знаешь. Она собой не может распорядиться. Живет под пятой у тетки. Сюда и то украдкой пришла. Входит Аносов. М а ш а. Я за шалью вернулась. А н о с о в. Да, Евгения Николаевна ждет вас. Маша уходит. Ш в е ц о в. Печь наготове, Павел Петрович. А н о с о в. Сейчас соберусь. А ты пришли Якова подновить мне эти образцы. Ш в е ц о в. Хорошо, Павел Петрович. ( Уходит. ) Аносов открывает шкаф, достает оттуда халат и фартук. Входит Челноков. А н о с о в. Михаил Никитич! С приездом! ( Здороваются. ) Нынче у меня счастливый день. Только что была Евгения Николаевна. Ч е л н о к о в. Евгения Николаевна?.. Я был осведомлен в Екатеринбурге, что она выходит замуж за Ганса Францевича. Я полагал, что… А н о с о в. Пустой слух, Михаил Никитич. Ч е л н о к о в. Ну, рад за вас, коль не так, как передали. А н о с о в. Садитесь, пожалуйста, и рассказывайте о новостях екатеринбургских. Что там говорят? Ч е л н о к о в. Много говорят о последних модах, о балах, о визитах и ничего о деле. А н о с о в. Мой булат, разумеется, представили начальнику. Ч е л н о к о в. Ну, конечно. Андрей Павлович с восторгом принял подарок, но не поверил, что этот булат сделан руками русских людей. «Уж очень хорош», говорит. Как вам нравится? А н о с о в. Возмутительно! Ч е л н о к о в. Ограниченные, бездарные люди вершат судьбу России. Как нелепо все кругом! А н о с о в. А у меня, Михаил Никитич, несчастье случилось с булатом. Десятки пудов стали испортили, и ни фунта булатной нет. Ч е л н о к о в. Это почему же? А н о с о в. Дело с булатом оказалось гораздо сложнее, чем я представлял. Я думал — это ручеек и собирался легко перепрыгнуть, а оказалось, что это даже не река, а целый океан. А чтобы переплыть океан, потребен корабль, приборы нужны. Вот техники мне и недостает. Нет химической лаборатории — не могу знать состав булата. Нет точных духометров для определения жара в печи. Мне нужен микроскоп, увеличивающий не во сто, а в пятьсот крат. Ч е л н о к о в. Печально… А я ваши работы о булате включил в списки на присуждение Демидовской премии. А н о с о в. Спасибо. Напрасно только. Не дадут. Да и не следует делиться с заграничными господами ходом моих далеко не оконченных работ. Немцы очень интересуются булатом. Директор горного корпуса Купфер требует прислать подробный отчет об изготовлении булата. Входит Карась. К а р а с ь. Павел Петрович, все наготове, вас ждут. А н о с о в. Сейчас иду. ( К Челнокову. ) Пожалуйте со мной. А ты, Яков, поднови мне эти образцы. ( Аносов и Челноков уходят. ) Яков, зажав образец в тисочки, шлифует его. Входит Александр. К а р а с ь. Вам Павла Петровича? А л е к с а н д р. Нет, мне нужен ключ от кладовой. К а р а с ь. Ключа не могу дать, барин. А л е к с а н д р. Тогда иди сам и выдай Альберту Генриховичу дюжину наших тиглей. К а р а с ь. Без разрешения Павла Петровича не могу. Входит Жбанов. А л е к с а н д р. Я первый помощник Павла Петровича. К а р а с ь. Все мы у него помощники, каждый на своем деле. А л е к с а н д р ( ища сочувствия у Жбанова ). Ну, не подлец ли, а? Сейчас же передай ключ Архипычу, сию минуту. ( Жбанову. ) Возьми у него ключ. Силой возьми. К а р а с ь ( погрозив взглядом Жбанову ). Только попробуй. Самому богу не отдам. А л е к с а н д р. Ну, не мерзавец ли!? К а р а с ь. Не маши кулаками, барин. А л е к с а н д р. Хам! Я тебе припомню. ( Убегает. ) Входят Аносов, Швецов, Петухов. Все возбуждены. П е т у х о в. Павел Петрович! Радость-то какая! А н о с о в. Славно получилось! П е т у х о в. Давно надо было итти на риск. Ш в е ц о в ( показывает четыре клинка ). От трех четвертинок булаты получили, а из четвертой не вышло булата — выходит, высокий нагрев повредил. А н о с о в ( берет клинки ). Да. Настоящие булаты! Ж б а н о в. По-вашему вышло, Павел Петрович, при холодной ковке узоры лучше видны. А н о с о в ( берет войлок и режет его первым клинком, затем — вторым и третьим, четвертый клинок мнет войлок. Аносов отбрасывает клинок в сторону. ) Русский булат! Дар Урала! Выходит, проникли мы в душу металла. Теперь уж не собьемся с пути! ( Задумывается. ) Однако как же мы получили булат тогда, в первый раз? Архипыч, ты ковал, припомни, при каком цвете вынимал слиток из печи? Ж б а н о в. Да как же не помнить. Утаил я было от вас, Павел Петрович, каюсь. Боялся, что накажете, детей в голоде оставите. А н о с о в. Говори, говори. Ж б а н о в. Свод печной тогда обвалился на слиток. А он зарозовел только. Будь, думаю, что будет — под молот его, перековал в полосу. А н о с о в. Что ж ты мне раньше не сказал? Как славно вышло! Сколько опытов проводил, сколько ночей не спал, сколько расчетов произвел! Казалось, конца и краю им не будет. А вот добились все-таки своего. Добились! Теперь мы не только армию снабдим булатными мечами, мы дадим ремесленникам булатный инструмент, хлеборобам — булатные косы, серпы и даже лемехи. Давайте я вас расцелую. ( Обнимает всех. ) Входит Чижов. Ч и ж о в. Здравствуйте, Павел Петрович. А н о с о в. Здравствуй, Нил. Хотел зайти вчера, да все некогда. Ч и ж о в. Я понимаю. У вас такое дело, что и отлучиться нельзя. А н о с о в ( снимая фартук и халат ). Ты о каком деле говоришь? Ч и ж о в. Я что… Столица говорит о вас, о булатах ваших. А н о с о в. Ну, те булаты, о коих говорят, только проба. Ч и ж о в. Уж мне вы не говорите, Павел Петрович. Господин Шмаус третью неделю не выходит из своей мастерской. Интерес имеет большой… А н о с о в. Он много чем интересуется… Ч и ж о в. Это верно. Я сделал ему перевод вашей статьи о залежах на Урале меди, железа и гранита. Он при мне вложил перевод в пакет, должно быть, вышлет в Германию. А н о с о в. Конечно. Редкие иностранцы не лезут к богатствам России. Ч и ж о в. Изворотливые черти! Приехали за тридевять земель и хапают тут. Нам, почитай, крохи достаются. М-да. ( Уходит. ) Входит Александр. А л е к с а н д р ( указывая на Якова ). Павел Петрович, я требую наказать этого олуха. А н о с о в. За что? А л е к с а н д р. Я распорядился выдать человеку господина Шмауса дюжину наших тиглей. Так этот олух не дает ключей! Ж б а н о в. Напрасно горячитесь, Александр Николаевич. Возле кладовой валяется два десятка тиглей, выписанных из Германии. Немцы, им и тигли германские подстать. Они смеялись над нашими тиглями — надо же иметь стыд. А н о с о в. Стыд не дым, глаза не ест. Ты снеси им, Яков, две дюжины тиглей, помоги ему, Архипыч. Карась, Швецов, Петухов и Жбанов уходят. А л е к с а н д р. Я удивляюсь, Павел Петрович, твоему спокойствию и безразличию. Карась — опасный человек. Его наказать нужно. А н о с о в. Наказанного судьбой наказывать — двойной грех. Да и не обязан я снабжать господина Шмауса своими тиглями. А л е к с а н д р. Дело не только в тиглях. Этот Яков в поселке создал целую шайку разбойников: на Большой и Малой Немецкой никто не спит сейчас с открытыми ставнями. А н о с о в. Ну, это ты вздор говоришь. Яков по шестнадцать часов находится в мастерской, нередко и отдыхает здесь. А л е к с а н д р. Так у него и здесь шайка. В закалочной, по его наущению, умышленно портят клинки господина Шмауса. А н о с о в. Господин Шмаус в погоне за нами запутался и очень болезненно переживает неудачи: мешают ему… портят клинки… А зачем ему понадобились наши тигли, объясни, пожалуйста. А л е к с а н д р. Может быть, потому, что они прочнее и дешевле. А н о с о в. Не экономия производства интересует господина Шмауса. Он думает, что секрет изготовления булата таится в тиглях. Входит Калмыков. К а л м ы к о в. Здравствуйте, Павел Петрович. Поздравляю вас, поздравляю! Здравствуй, Александр. А н о с о в. Здравствуйте, Иван Иванович. ( Выходит из-за стола. ) Благодарю вас. К а л м ы к о в. Приглашал Ганса Францевича к вам в гости — отказался. Как вы его расстроили и озадачили. Ну, да и поделом ему! Сбили спесь, молодцы! Признаюсь, не ожидал, а сейчас радуюсь. Наш горный начальник хлопочет перед столицей о представлении нас всех к награде, за булаты. Что говорить, молодцы! Невзгод, конечно, перенесли много, но успехами все это окупится. Андрей Павлович распорядился уже добавить мне и вам жалованье. А н о с о в. А ведь вначале вы не верили нам. К а л м ы к о в. Был такой грех, каюсь. Но тогда не один я, все были в сомнении. А н о с о в ( берет меч ). Господин Шмаус охаивал мастера Швецова, а он вот какой меч приготовил вам в подарок — наш русский булат. К а л м ы к о в ( взял, рассматривает ). О-о! Красавец какой. Такой меч не стыдно послать в Париж на выставку. Распорядитесь наградить его пятью рублями. А н о с о в. Швецов не один трудился. Участвовали все мои работные. Я обещал всем добавить заработок. К а л м ы к о в. За такие успехи по алтыну на неделю можно добавить. А н о с о в. По алтыну мало, Иван Иванович. У господина Шмауса больше платят, чем у меня, и работа там легче: они перековывают английскую сталь, а мы и сталь создаем сами. К а л м ы к о в. Ну, ну, уговорил, добавьте по пять алтын на неделю. ( Александру. ) А ты что не в духе? А л е к с а н д р. У меня есть просьба к вам. К а л м ы к о в. Ну, ну. А л е к с а н д р. Я хотел бы вернуться в управление. К а л м ы к о в. Что? Ты кого пытаешься оставить в дураках, смею спросить?! А л е к с а н д р. Вы сами знаете, что моих трудов в этих успехах нет. Это заслуги Павла Петровича. Со мной здесь никто не считается. К а л м ы к о в ( ударяет ладонью по столу ). Сядь! ( Александр продолжает стоять. ) Сядь, я тебе говорю! Поссорились? А н о с о в. Нет. К а л м ы к о в. А в чем же дело? А л е к с а н д р. Я лишний здесь. К а л м ы к о в. Сам виноват. Павла Петровича скоро вызовут в Петербург с докладом. Будешь хозяйничать. Вот и покажи свою прыть. А н о с о в. Я полагаю, мы вместе все делаем. К а л м ы к о в. Ну вот, видишь. А то надумал сбежать — хорош инженер, думаешь всю жизнь просидеть на шее у дяди. Довольно с меня, что обучил и к делу приставил. Да-с. ( Взял меч, уходит. За ним уходит Александр. ) А н о с о в. Господи! Пустые, нищие духом люди. И порадоваться-то как следует не умеют! З а н а в е с. АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ Картина пятая Гостиная Калмыкова. Александр играет на гитаре и поет. Ч и ж о в ( наполняя бокалы ). Н-да. Есть же песни, что за душу хватают. Давай еще по одной. ( Выпивает. ) Ты что, брат, кручинишься? А л е к с а н д р. О Павле Петровиче думаю. Везет человеку! Вызвали в столицу, дадут Демидовскую премию и состояние. Меня бы в Петербург… Я бы там… Мы ведь с Павлом Петровичем учились вместе. Ч и ж о в. Птица не велика, а взлет сделала в самую высь. Говорят, Персия протест объявила, дескать, секрет у нее позаимствовали. Видал ты? ( Склоняется к Александру, шопотом. ) Г-н Шмаус десять тысяч серебром обещает за тайну булата. А л е к с а н д р. Серьезно? Ч и ж о в. Деньги наличными. Десять тысяч. Если нам на двоих, — по пять… Александр играет. Входит Женя. Ж е н я. Александр, перестань, пожалуйста. Ч и ж о в. Любезная Евгения Николаевна, не будьте так строги, взгрустнулось малость. Ж е н я, Можно же тише. У меня голова болит. А л е к с а н д р. Причина болезни твоей, сестрица, мне известна. В Петербурге она, причина эта. Ж е н я. Не умно. ( Уходит. ) Ч и ж о в. Ну, а как у сестры дело с Гансом Францевичем? А л е к с а н д р. О Павле Петровиче мечтает. Дура! Деньги Шмаусовы сами в руки лезут, она не берет. Ч и ж о в. Капризный народ — эти женщины. Я Маше уже чего не сулил. Не соглашается. А л е к с а н д р. Купи ее у меня. Ч и ж о в. Я с Елизаветой Федоровной уже говорил. А л е к с а н д р. Тетя много сдерет, а я тебе ее дешево устрою. Ч и ж о в. И что я ей не по душе? Никак не пойму. А л е к с а н д р ( внезапно ). Если поможешь тайну булата добыть, я-тебе ее так уступлю. ( Маша показалась из-за портьеры. ) Ч и ж о в. Сказывают, что при отъезде Павел Петрович саквояж с бумагами передал Евгении Николаевне. А л е к с а н д р. Это точно. Сам видел. А вот с чем, не знаю. Ч и ж о в. Тут нужна осторожность и тонкость во всем. Шмаус тоже человек опытный. А я юлой, юлой вокруг него. А л е к с а н д р. Но ты, бестия, и меня надуешь? Ч и ж о в. Все пополам. Записочки из саквояжа надо взять. Поглядим, может быть, мы выгодней дело повернем и обойдемся без господина Шмауса. Входит Карась. А л е к с а н д р. А, каторжник! Чего пожаловал? К а р а с ь ( мрачно ). Мастер Швецов прислал: кладовая закрыта, тиглей нет, мы не робим. А л е к с а н д р. Не робите? Бить вас некому! Я за вас выговор имею от горного начальника: половины того не даете, что давали у Аносова. ( Дает ключ. ) Возьми и пшел вон! Яков уходит. Ч и ж о в. Такому палец в рот не клади — полруки отхватит. А л е к с а н д р. Я все же схожу туда сам. Ты жди меня. ( Уходит. ) В это время Маша проходит в комнату к Жене. Ч и ж о в. Н-да. Нет правильности в жизни. Людям счастье само лезет в руки, а пользоваться не умеют. Мне бы такое! Я бы все эти булаты на Новгородскую ярмарку и по сотне рубликов за штучку — легонько. А там, глядишь, собственная фабрика, — булатная, господина Чижова. Купцы со всех краев к тебе во двор на лихих рысаках. А у тебя все на выбор: шашки, шпаги, мечи, кинжалы — один другого лучше. Сиди знай и считай денежки; а они сыпятся тебе и сыпятся, и не медяки, а серебро и золото. Уж коли сам Шмаус дает за булатную тайну пятьдесят тысяч, то дело тут пахнет миллионами. С букетом цветов входит Шмаус. Ш м а у с. Нил Гаврилович, привет! Ч и ж о в. Здравствуйте, Ганс Францевич, собирался к вам. Ш м а у с. Как Александр? Ч и ж о в ( сжал кулак, показывает ). У меня, и не выскочит. Но надо денег, расходуюсь и расходуюсь. Ш м а у с ( передает пачку ассигнаций ). На это дело денег не жалко. Из кабинета господина Аносова нужно взять карты опытов, микроскоп и записи наблюдений. Ч и ж о в. Сегодня ночью сделаю, считайте, что они у вас. А саквояж с записями Павла Петровича, точно, находится у Евгении Николаевны. Александр Николаевич обещает взять. Ш м а у с. Хорошо. Я желаю быть один. ( Чижов проходит за портьеры. ) За деньги все можно купить, все, все: булат, всех людей, весь мир. ( Стучит в дверь к Жене. ) Ж е н я ( входит ). Ганс Францевич, здравствуйте. Ш м а у с ( передает букет ). Для вас. Ж е н я ( берет букет ). Спасибо. Чудные цветы. Ш м а у с. Вы напрасно не оценили моей дружбы. У нас с вами много общего. Ж е н я. Может быть. Садитесь. Ш м а у с. Я желаю лучше вас видеть. Ж е н я. Что же общего между нами? ( Садится. ) Разве то, что я, разорившаяся помещица, приехала сюда за богатством, как и вы. Урал, говорят, золотое дно. Ш м а у с. О, да. Но вам не удалось иметь деньги. Ж е н я. Денег, это верно, нет. Ш м а у с ( берет руку Жени ). Евгения Николаевна! Капитал вы можете иметь. Ж е н я. Посоветуйте, как? Ш м а у с ( садится ). Можно говорить прямо? Ж е н я. Конечно. Ш м а у с. Мне известно, что господин Аносов, уезжая, оставил вам саквояж с записями про булат. Так? Ж е н я. Раз известно, значит, так. Ш м а у с. Булат — безделушка, игрушка. Но его дорого ценят. Ж е н я. Но ведь булата у меня нет. Ш м а у с. Булат не нужен. Нужны записи господина Аносова. Ваше согласие, и вы имеете десять тысяч. Когда я буду иметь сделку с фирмой, на вашу долю будет пятьдесят тысяч. Ж е н я ( продолжает играть взятую на себя роль ). А как же я предстану перед Павлом Петровичем? Ш м а у с. Мы снимем копии. Он знать не будет. Вам нужны деньги, берите. ( Вынимает пачку. ) Ж е н я. Что вы, Ганс Францевич, денег я не возьму! Ш м а у с ( становится на колени, берет руки у Жени, целует ). Я обещаю устроить вам счастье. Увезу вас в Германию. Входит Александр. Ж е н я ( откровенно смеется ). Дешевая плата за тайну России! ( Заметив Александра, резко поворачивается и уходит в свою комнату. ) А л е к с а н д р. Я, похоже, помешал. Извините, Ганс Францевич. Когда будем родичами, сочтемся. Может, выпьем по рюмке за ваше счастье? Ш м а у с. О нет! У меня болезнь сердца и нервы. А л е к с а н д р. Нервы — это пустяки. Ш м а у с. Какие дела на фабрике? А л е к с а н д р. Дела ни к чорту. Какой-то дьявол только что забрался в конторку Павла Петровича и опустошил всю, забрал даже микроскоп. Ш м а у с ( садится ). Это есть большой конфуз. И карты опытов? А л е к с а н д р. Решительно все. Ш м а у с ( нервничает ). Мне нужно быть на фабрике. ( Уходит. ) А л е к с а н д р. А где же Нил? Вот шельма, обещался ведь ждать. ( Смотрит в окно ). В это время выходят Женя и Маша с саквояжем Аносова, покрытым шарфом. Маша быстро уходит черным ходом. Ж е н я ( наказывает Маше ). Никому, только Швецову. Маша скрывается. А л е к с а н д р. А, сестрица! Очень кстати. У меня к тебе дело. Ж е н я. Какое? А л е к с а н д р. Мне нужен саквояж, который оставил у тебя Павел Петрович при отъезде. Мне бумаги посмотреть надо. С булатом не получается. Ж е н я. У меня нет саквояжа. А л е к с а н д р. А где он? Ж е н я. Надежным людям отдала, братец. А л е к с а н д р. Что?! Ах, ты!.. ( Убегает в ее комнату. ) Женя уходит на второй этаж, слышен стук из комнаты Жени. Из комнаты Александра выходит Чижов, из комнаты Жени в ярости выбегает Александр. А л е к с а н д р. Упрятала! Саквояж упрятала! Ч и ж о в. Вон она пошла… Я ее догоню. ( Убегает. ) А л е к с а н д р ( в окно ). Догонишь, твоя будет. З а н а в е с. Картина шестая Кабинет министра. На стене — клинки, портреты Петра I, Суворова и Николая I. Канкрин, заложив руки назад, шагает по кабинету. Челноков стоит у стола. К а н к р и н. Ты не юноша, князь, имеешь семью. Время бы входить в разум. Вольнодумство к добру не приведет. Заботы мои не ценишь, князь. Ч е л н о к о в. Я признателен вам, Егор Францевич. К а н к р и н. Вначале мы все радовались твоим успехам. Супруга твоя, Наталия Андреевна, была у государя, и он склонен был уже к милости. Я собирался хлопотать тебе отзыв в Петербург, и вдруг пошли жалобы: неповиновение горному начальнику, ссора с директором фабрики, скандал со Шмаусом. Как же можно так, из-за дружбы с господином Аносовым, устраивать скандал иностранцам. Они не сами к нам приехали — их привезли учить нас. Вспомни государя Петра Алексеевича — он звал иностранцев в Россию. Ч е л н о к о в. Петр Алексеевич в России каждому иностранцу отводил свое место. К а н к р и н. Но никого не притеснял. Ч е л н о к о в. Зато каждого заставлял приносить какую-то пользу. А ведь они в Златоусте едят да спят. Только и всего. Мог ли я на них положиться? А господин Аносов со своими людьми, у которых и куска хлеба иной раз нет, сделал переворот в технике. К а н к р и н. Тебе все еще нравится это слово — переворот. Ч е л н о к о в. Я говорю об Аносове и технике. К а н к р и н. Господин Аносов своими булатами ввел нас всех в заблуждение. Ч е л н о к о в. Вчера он докладывал о своих булатах в горном корпусе и получил общее одобрение. К а н к р и н ( подает лист бумаги ). А вот, пожалуйста, отзыв о его булатах директора горного корпуса Купфера. ( Челноков читает. ) Как видите, не за что присуждать Демидовской премии. Ч е л н о к о в. Это нечистоплотно, господин министр! Ведь Купфер не присутствовал при обсуждении. К а н к р и н. Успокойся, дружок, господин Купфер знаком с работами Аносова давно, не раз проверял их на заводах с представителями многих фирм — не получается булат. Оконфузились вы с господином Аносовым. А мне хотелось бы вот сюда повесить и русский булат. ( Подходит к клинкам. ) Вот их сколько у меня! И все это булаты. ( Вынимает один. ) Это вот фарадеевский булат — подарок господина Мориссона от Англии. Дорогая игрушка, с примесью платины. Ч е л н о к о в. Вы не верите в господина Аносова, Егор Францевич? К а н к р и н. Я его еще не видел, не беседовал с ним и не знаю, что он за человек. Знаю, что не популярен даже в нашей стране, не говоря уже об ученом мире Европы. Ч е л н о к о в. Как не популярен!? Он исследовал хребет Уральских гор. Открыл столько ископаемых, создал много сортов высокостойкой стали, косы и серпы с Артинского завода, изготовленные по методу господина Аносова, по отзывам земледельцев, превосходят заграничные. Дело не в одном булате. В поисках тайны булата он сделал много открытий в металлургии. Его заслуги перед родиной достойны более чем Демидовской премии. Я прошу побеседовать с ним. К а н к р и н. А он здесь? Ч е л н о к о в. С профессором Медведевым в вашей приемной. К а н к р и н. Ну что ж, посмотрим, что он из себя за молодец. ( Звонит в колокольчик, входит адъютант. ) Юрий, пригласи ко мне господ Зильберга и Мориссона — они в нижних покоях. Ю р и й. Слушаюсь, ваше сиятельство. ( Уходит. ) К а н к р и н. Большой интерес к булату проявляет господин Мориссон. Он собирался даже посетить Златоуст. Пусть побеседуют с господином Аносовым. ( Входят Зильберг и Мориссон. ) Прошу знакомиться: князь Челноков. Господин Зильберг. Господин Мориссон. З и л ь б е р г ( припоминая ). Князь Челноков? Из Златоуста прибыли? Ч е л н о к о в. Так точно. К а н к р и н. Я, господа, пригласил вас по случаю приезда господина Аносова. М о р и с с о н. Очень хорошо. Говорят, что вчера он знакомил всех со своими материалами в горном корпусе, но почему-то нас не известили. К а н к р и н. Я сам ничего не знал. ( Звонит в колокольчик. Входит адъютант. ) Пригласи к нам господина Аносова и профессора Медведева. Ю р и й. Слушаюсь, ваше сиятельство. ( Уходит. ) Входят Аносов с клинками, Медведев с чертежами. А н о с о в. Разрешите войти, господин министр. К а н к р и н. Прошу вас. А н о с о в. Здравствуйте. М е д в е д е в. Здравствуйте, господа. А н о с о в (показывает связку шпаг). Куда прикажете сложить? М о р и с с о н. Разрешите нам поинтересоваться, я в булатном деле искушен. К а н к р и н. Мои друзья изъявили желание послушать ваш доклад. Вы готовы? А н о с о в. Готов, господин министр. Разрешите приступить? К а н к р и н. Да, да. Аносов взял чертежи, карты опытов, развешивает на стене. М о р и с с о н ( Зильбергу, показывая шпагу ). А сходство с булатом есть. М е д в е д е в. Это настоящий булат. Русский булат, господа! А н о с о в. Наш путь, господа, был трудным. Прежде чем приступить к отливке стали, нам надлежало сконструировать печь, приготовить огнестойкие тигли, избрать способ приготовления стали. Сведения по этим вопросам были кратки и несообразны с действительностью. Нам пришлось в металлургии прокладывать новый путь. Вначале мы получили сталь в тиглях из чугуна, потом переплавом чугуна и обсечек и, наконец, непосредственно из руды; определили, что наиболее экономичным является переплав обсечек и чугуна. Тогда мы поставили перед собой цель — отливать сталь только из отечественного сырья. Я запретил примешивать к шихте обсечку из английской стали. Употребляли вначале тагильское, потом свое, златоустовское железо. Результаты получили прекрасные. Наша сталь превзошла английскую. М о р и с с о н. Господин Аносов, вы уделяете много внимания истории… Не весьма интересно. К а н к р и н. Да, господин Аносов, меньше истории. Моих друзей интересует булат. Ч е л н о к о в. Господа, булат получен не сразу. М е д в е д е в. Вот именно. И не плохо бы послушать, господа, как Павел Петрович проводил свои исследования. Он впервые в металлургии применил биологический микроскоп и изучил законы кристаллования металла, освоил в полной мере закалку стали в масле, в сжатом воздухе — чего не было ни в одной из стран мира. Булат — это только вершина большой и упорной работы. Все в замешательстве молчат. А н о с о в. Тогда разрешите быть кратким. К а н к р и н. Да, короче. А н о с о в. Прежде чем получить литой булат, мне пришлось повторить опыты всех металлургов мира, которые считали, что тайна булата раскрыта и булат получен. Шведский ученый господин Ринман и его последователи считали, что узоры, видимые на булате, происходят от сваривания двух пластин — железной и стальной. Я таким путем получил булат. Узорами он, действительно, походил на индийский булат вутц, но по качеству уступал английской стали. М о р и с с о н. Так оно и должно быть. Наш профессор Фарадей изготовил булат, которым можно бриться. А н о с о в. О нет, господа! Профессор Фарадей заблуждался так же, как и господин Ринман. Он химическим разложением в индийском булате вутц обнаружил алюминий и все благородные качества этой замечательной стали приписал алюминию. В этом его ошибка. М о р и с с о н. Господин Аносов, вы не разобрались. Профессор Фарадей достиг совершенства булата примесью платины. (Берет из пирамиды булат Фарадея.) Вот он. Этот булат стоит не одну тысячу рублей. А н о с о в. Я проверил и эти опыты господина Фарадея и установил, что от прибавления платины увеличивается только крепость стали. А ведь мой булат… разрешите, Михаил Никитич ( Челноков передает булат Аносову. Аносов его сгибает )… имеет упругость ( ударяет ), особый звон, хорошую стойкость лезвия и безупречную прочность. М о р и с с о н. Какая уверенность! Значит, он лучше фарадеевского булата? А н о с о в. Неоспоримо. Зильберг и Мориссон улыбаются. К а н к р и н. Может быть, господин Аносов расскажет нам, как дорого стоят его булаты? Что в них, кроме платины? А н о с о в. В моем булате, господин министр, благородных металлов нет. Наша булатная сталь — на десять рублей пуд — дешевле английской стали. М о р и с с о н. Это уже, простите, хвастовство! З и л ь б е р г. И в этом булате нет благородных металлов? А н о с о в. Нет. Единственно «ценная» примесь — это графит. Но он стоит 50 копеек фунт. А мы его на пуд стали затрачиваем четыре фунта. М о р и с с о н. Это уже, простите, курьез! М е д в е д е в. Человек, оскорбляющий ученого, оскорбляет прежде всего себя. З и л ь б е р г. Господин Мориссон, фарадеевская шпага здесь, можно испытать. К а н к р и н. Это как же? Не понимаю? З и л ь б е р г. На острие фарадеевского булата надо наложить острие аносовского. И тогда все будет ясно. К а н к р и н. Ах вот что! ( К Мориссону. ) Как вы? М о р и с с о н. Да, да, надо. А н о с о в. Разрешите, господин министр! ( Канкрин кивает головой. Аносов берет со стены, фарадеевский булат, взял свой. ) Потрудитесь подержать, Михаил Никитич. Челноков ставит фарадеевский клинок на стол. Аносов на лезвие фарадеевского накладывает лезвие своего и прижимает. Все смотрят. З и л ь б е р г. Хи-хи-хи. Английский булат не выдержал русского. М о р и с с о н ( берет у Челнокова булат ). Это нечестно! Вы положите, а я буду подрубать. А н о с о в ( кладет свой ). Пожалуйста. ( Мориссон бьет с силой и подрубает свой клинок. ) З и л ь б е р г. Хи-хи-хи… Хи-хи-хи… Ведь вы испортили свой подарок! К а н к р и н. Как же это? М о р и с с о н. Я не верю, что здесь примешан только графит. Господин Аносов скрывает. З и л ь б е р г. Я виноват перед вами, господин Аносов, прошу прощения. Разрешите мне на память булат. А н о с о в ( подает тот клинок, который подвергал испытанию ). Пожалуйста. К а н к р и н. Нет, нет! Такой булат непременно нужно будет представить государю. Ч е л н о к о в. И другие клинки, Егор Францевич, такие же. Возьмите, Павел Петрович. ( Дает ему другой булат, а сам берет фарадеевский и держит. ) Рубите. Аносов разрубает его надвое. Челноков снимает со стены еще один клинок, его Аносов также рубит на две части, то же делает и с третьим. К а н к р и н. Безумие какое-то, прекратите! З и л ь б е р г. Он разрубил подарок Германии, булат господина Керстена. А н о с о в. Мой булат рубит гвозди, кости. ( Вынимает из кармана газовый шелковый платок, бросает его и на лету разрезает на две части. ) З и л ь б е р г. Бесподобно! Изумительная острота! К а н к р и н. Я потрясен. Как вы, господа? ( Мориссон молчит. ) А вас, господин Аносов, я в Златоуст больше не отпущу, определю на завод в столице. А н о с о в. Благодарю вас за доверие, господин министр. К а н к р и н. И прошу вас обоих никуда не отлучаться. Я сейчас же доложу государю. М е д в е д е в. Никогда еще я не испытывал такой радости. Я счастлив, господа. Русская наука торжествует! З а н а в е с. Картина седьмая Кабинет Калмыкова. Два выхода: парадный и в квартиру. В кабинете — Калмыков и Швецов. К а л м ы к о в. Напрасно запираешься, любезный, себе же делаешь хуже. Мне достоверно известно, что саквояж с бумагами Павла Петровича и наша горничная Маша находятся у тебя. Ш в е ц о в. Не видел я Маши, господин полковник, и, к примеру, зачем мне бумаги Павла Петровича? Я без бумаг варил булатную. К а л м ы к о в. А это самое важное. Павла Петровича сам государь оставил в столице, сюда он больше не вернется. Вот ты и станешь варить булатную — в обиде не будешь. Ш в е ц о в. Не выйдет у меня, господин полковник. К а л м ы к о в. Позволь, как не выйдет! Сейчас говорил, что варил, и не выйдет. ( Улыбаясь, грозит пальцем. ) Ты не виляй. Ш в е ц о в. Мы уже пробовали с Александром Николаевичем — ничего не вышло. К а л м ы к о в. Послушай, любезный, если желаешь жить со мною в дружбе, не ломайся. Я знаю, что ты любишь нашу горничную, — это неплохо; девушка она достойная; сваришь булатную — получишь Машу, дом на Большой Немецкой. Жалованья добавлю, лошадь выдам — барином жить будешь. Обещай! Ш в е ц о в. Обещать и не сделать — не могу. К а л м ы к о в. Перестань хитрить, сударь. Твое глупое упрямство к добру не приведет. Ш в е ц о в. Воля ваша. К а л м ы к о в. Что ты морочишь меня! Я знаю, что вы после отъезда Павла Петровича варили булатную, делали ножи, продавали башкирам и сами вооружались. За это знаешь что — острог и каторга! Ш в е ц о в. Наговоры это, господин полковник. К а л м ы к о в. А кто обворовал конторку Павла Петровича, изволь объяснить? Ш в е ц о в. Немцы. К а л м ы к о в. Ну и плут, городит всякую чертовщину. У тебя найти правду, как у змеи ноги. ( Звонит в колокольчик, входит Чижов. ) Где Александр? Ч и ж о в. С полицией ушел в лес ловить Машу. Наш человек вчера вечером видел ее на горе Косотур. И бродяга Яков Карась при ней. К а л м ы к о в. От моего имени распорядись, чтобы капитан Левкин выделил десяток солдат. Ч и ж о в. Все исполню, Иван Иванович. А сейчас полюбуйтесь, что найдено при обыске у Швецова. ( Развертывает тряпку, ставит на стол микроскоп и кладет связку булатных ножей. ) Кинжалы все булатные. К а л м ы к о в. Второго Пугачева ждете? Мерзавцы! ( Бьет Швецова по щеке. ) Сейчас же в подвал, а завтра на зеленую и сто шпицрутенов. ( Входит Аносов. ) Ба, Павел Петрович, как снег на голову! Что же это такое? А? А нам сообщили, что вас оставили в столице. А н о с о в. В столице мне заниматься нечем. К а л м ы к о в. Так вы садитесь, рассказывайте. А н о с о в. Я с горным начальником. Карета его во дворе. К а л м ы к о в. О, господи! Что ж это еще такое? Побегу к нему. ( Выходит ). Аносов смотрит на Швецова, на Чижова, на микроскоп и ножи. Чижов пятится и проскальзывает в дверь. А н о с о в. А ты зачем здесь? Ш в е ц о в. Бить видно привели, Павел Петрович. А н о с о в. За что? Ш в е ц о в. Александр Николаевич хотел отдать Шмаусу микроскоп и все ваши бумаги. А Яков Карась забрался в окно, и мы все это прибрали. А н о с о в. Неплохо придумали. Ш в е ц о в. А хуже всего с Машей дело и с чемоданчиком вашим. А н о с о в. Ничего не понимаю. Ш в е ц о в. Нил с Александром Николаевичем хотели взять ваши бумаги и стали требовать их у Евгении Николаевны. А н о с о в. Вот как? Ш в е ц о в. Евгения Николаевна ваш чемоданчик переслала мне с Машей. А я Машу домой не отпустил. Все одно ее убьют! А н о с о в. Мерзавцы! Чужую мысль красть легче, чем свои иметь. Иди и неси это все. ( Швецов выходит. ) Входят Калмыков, Андрей Павлович и Чижов. Чижов снимает с горного начальника пальто. Аносов выходит. К а л м ы к о в. Нил, извести Лизу. ( Чижов уходит в гостиную. ) А н д р е й П а в л о в и ч. Такие-то дела, Иван Иванович. К а л м ы к о в. Куда уж хуже. А н д р е й П а в л о в и ч. Не зря говорится, что булат имеет волшебную силу. К а л м ы к о в. А ведь есть что-то, Андрей Павлович. С появлением булата у нас на фабрике люди словно другие стали. В городе напряженность, тревога и растерянность. Все стали спать с закрытыми ставнями. Уж на что, казалось бы, крепкой натуры человек господин Шмаус — образец немецкой точности и аккуратности, и его будто подменили: стал опаздывать на службу, чего раньше не бывало, в моем кабинете не раз появлялся без галстука, нередко забывал у меня на столе шляпу и даже папку с бумагами, а третьего дня оступился с крыльца и вывихнул ногу — сейчас лежит в постели. А н д р е й П а в л о в и ч. Ха-ха-ха… Даже упал с крыльца. Однако озадачил их всех господин Аносов. Входят Елизавета Федоровна с Чижовым. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. Ах, боже мой! С дороги — и сразу за дело. Да отдохните вы, Андрей Павлович. ( Берет князя под руку. ) И ты, Жан, дал бы человеку отдохнуть с дороги. К а л м ы к о в. Не потребовал бы ревизии. У меня тут с мостом неувязка: денег нет и моста нет. А н д р е й П а в л о в и ч. Уладим все, Иван Иванович. К а л м ы к о в. Нил! Где Павел Петрович? Ч и ж о в. В приемной, проверяет книги. ( Уходит. ) К а л м ы к о в ( к князю ). Слышите, уже проверяет книги. ( Приоткрыв дверь. ) Павел Петрович! Ну что за церемонии! Мы ждем вас все. Входит Аносов. Елизавета Федоровна в замешательстве подает ему руку для поцелуя. А н о с о в. Я не хотел мешать вашему разговору, князь. А н д р е й П а в л о в и ч. Зачем же? Сейчас и поговорим о деле. Е л и з а в е т а Ф е д о р о в н а. О деле потом, Андрей Павлович. Обед уже на столе. Прошу и вас, Павел Петрович, отобедать вместе с нами. А н о с о в. Благодарю, я сыт. Елизавета Федоровна, Калмыков и князь уходят. Аносов берет колокольчик, звонит. Входит Чижов. Ч и ж о в. Что вам угодно, Павел Петрович? А н о с о в. Придут мастеровые, пропустите всех ко мне. ( Чижов в недоумении. ) Что? Вас не радует мой приезд? Ч и ж о в. Что ж, я готов служить каждому. Вбегает Женя, взволнованная. Ж е н я. Павлуша, милый мой, вернулся? А н о с о в. Радость моя! Ж е н я. А говорили, ты не вернешься… Я уж плакала не раз. А н о с о в. Зачем же расстраиваться? Ж е н я. Ты совсем вернулся? А н о с о в. Как видишь. Ж е н я. А Михаил Никитич? А н о с о в. Он помог мне создать булат. А я своим булатом помог ему вернуться к семье. Ж е н я. У нас прошла молва, что и тебя оставили в столице. Я думала, что мы и не свидимся больше. А н о с о в. Ты обижаешь меня, Женя. Да если бы я и остался в столице, то только вместе с тобой. Ж е н я. Как я счастлива, будто крылья выросли! А н о с о в. Надеюсь, что сейчас нашему счастью, Женя, ничто не помешает. Входят Швецов, Жбанов и Петухов со свертками бумаг, Жбанов несет саквояж Аносова. А н о с о в. Спасибо, братцы! ( Берет саквояж, вынимает из кармана ключ, открывает. ) Спасибо! Все на месте. Тут ценные бумаги. Ш в е ц о в. Мы так и считали. Ж б а н о в. Не зря, значит, трясли нас здесь, тянули в полицию. П е т у х о в. Набоялись, натряслись, что и говорить. Особливо, когда с обыском пошли по хатам. ( Показывает на саквояж. ) Он у меня тогда хранился. Я его в конуру к собаке упрятал. Она у меня цепная и злющая: окромя домашних, никто не подходи. А тут, когда пришел околодочный при всей амуниции, она, окаянная, с перепугу и хвостом виляет, ластиться к нему стала. Ну, думаю, заглянет к ней в конуру и делу конец — не миновать зеленой. Ан, нет, ничего, пронесло. Ж б а н о в. Страх-страхом, но и смеху было вдоволь. Немецкие мастера все всполошились: дружбу с нами завели, водчонкой потчевать стали, интересуются, что и как? Я говорю им, что Павел Петрович перед снятием булатной плавки какую-то молитву шептал и цветы от святой травы «Иван Купала» добавлял, и, чудно, верят ведь. Мастер Неймаер стал просить меня достать ему этой святой травы и обещал за это мне бороду постричь бесплатно. Он, оказывается, у себя на родине работал парикмахером, копейки получал. А в Россию привезли, мастером сделали и тыщу серебром в год. Если бы деньги были живы, они бы заплакали. Раскрывается дверь, и в комнату падает Маша. Швецов подхватывает ее. Вслед за Машей вталкивают Якова. Ш в е ц о в. Нашли, окаянные! А л е к с а н д р ( входит и говорит за дверь ). Караул не снимать. А ну-ка, паршивцы, объясните господину директору… ( Видит Аносова, саквояж, микроскоп, кинжалы. Остолбенел. ) А н о с о в. Мастерски расправляетесь. М а ш а ( плачет ). Они мне все косточки помяли, ногами топтали. А н о с о в ( Александру ). Выйдите отсюда. А л е к с а н д р. Я не к вам, я к директору фабрики. А н о с о в. Директором фабрики назначен я. З а н а в е с. К о н е ц. Людмила Татьяничева ВИШНЕВЫЙ САД Жене цветов он не дарил. В любви не клялся ей. Но вряд ли кто еще любил Жену свою нежней. Она приехала к нему, Оставив дом, подруг, Сменяла город свой в Крыму На край полярных вьюг. Но только стоило весне Сломать стальные льды, Как вновь ей виделись во сне Цветущие сады. И начинал тускнеть, грустить Ее веселый взгляд… И муж задумал подарить Жене вишневый сад. Едва взмахнет крылом заря, Лопату в руки брал. — Ты это все задумал зря, — Твердили стар и мал. — Да в нашем климате крутом Твой сад не станет жить… Но он был молод и притом Умел с землей дружить. Но он любил и был любим И не жалел труда, И отступили перед ним Седые холода. Согрел он землю теплотой Большой своей любви. И каждой ветке молодой Он приказал: живи! И, как мальчишка, был он рад. Взглянув в глаза жене, Спросил: — Скажи, не этот сад Ты видела во сне?.. Он не любил парадных слов, В любви не клялся ей, Но вряд ли кто свою любовь Мог выразить нежней! …Когда я слышу голос твой, Родной встречаю взгляд, Мне вспоминается порой Вишневый этот сад. Людмила Татьяничева МАМА Как часто невниманьем обижаем Мы в юности отцов и матерей. Домой из института приезжая, К своим друзьям торопимся скорей. Назавтра отложив все разговоры, Едва успев костюм дорожный снять, В ромашковые милые просторы Уже летим мы детство догонять. Шутя, в подруг бросаем мы цветами, Забыв нарвать для матери букет. А мать нас ждет, живет и дышит нами, Обновы шьет, готовит нам обед. Нас держит лес, не отпускает Кама. Уже темно… Поужинать — и спать. И лишь во сне мы повторяем: — Мама… И до зари не спит над нами мать. А ночь идет, всю землю обнимая, Закутав в бархат тихие дома. Но мать не спит… Я это понимаю С тех пор, как стала матерью сама! Вячеслав Дробышевский НА ПУТИ К ИЗОБИЛИЮ ЗАМЕТКИ С ОБЛАСТНОЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ВЫСТАВКИ Сто тысяч человек посетило областную сельскохозяйственную выставку, проведенную в Челябинске в конце октября 1953 года. На ней побывали колхозники и механизаторы всех сельских районов области, труженики Челябинска, учащиеся челябинских школ, гости из соседних областей — Свердловской, Молотовской, Чкаловской, Курганской. Экспонаты выставки вызывали живой интерес у посетителей. В достижениях передовиков они видели завтрашний день колхозов, эти достижения подсказывали конкретные пути быстрейшего решения важных народнохозяйственных задач, поставленных сентябрьским Пленумом Центрального Комитета партии. В недавнем прошлом большинство колхозов и совхозов нашей области получали низкие урожаи зерновых культур, область из года в год не выполняла государственный план хлебозаготовок. Теперь стопудовые урожаи хлебов уже не редкость на южноуральских полях. Передовики собирают по 120—140 пудов зерна с гектара. Почти все хозяйства выполняют план хлебосдачи до середины сентября. До сих пор на Южном Урале не выращивали по два урожая капусты за лето. В 1953 году бригада Анастасии Ивановны Черкасовой из колхоза имени Маленкова, Красноармейского района, сделала это. Квадратно-гнездовой способ посадки картофеля, рекомендованный всем колхозам и совхозам сентябрьским Пленумом ЦК, до последнего времени очень мало применялся в нашей области, у большинства местных картофелеводов представление об эффективности этого прогрессивного способа было чисто книжным. В истекшем сельскохозяйственном году звено Данилы Павловича Козлова в Белоносовском совхозе, посадив картофель квадратно-гнездовым способом, получило урожай по 270 центнеров с гектара. На Челябинской государственной селекционно-опытной станции выведен перспективный сорт твердой яровой пшеницы «Челябинская», урожай которой в 1953 году составил 25,8 центнера с гектара. Об этих и многих других подобных фактах посетители выставки узнали у ее стендов. Таблицы и экспонаты, выставленные в павильонах, наглядно говорили о том, что дает повышение урожайности сельскохозяйственных культур и продуктивности животноводства. Александровский совхоз за последний год более чем в полтора раза увеличил производство овощей. Колхоз «Путь Ленина», Увельского района, досрочно выполнив план поставок государству сельскохозяйственных продуктов, продал кооперации десятки тысяч пудов хлеба, 3 600 пудов овощей, более 50 тысяч литров молока. Доходы этой артели в 1953 году составили около трех миллионов рублей. За год для колхозников построено 27 новых домов. Всеобщее внимание привлекал представленный на выставке натуральный заработок семьи чабана Сарсамбая Танжарикова, колхозника сельскохозяйственной артели «Волна революции», Полтавского района. На эстраде городского сада имени А. С. Пушкина возвышался штабель мешков с зерном. Верхушка его уходила под самый купол эстрады. По соседству, за невысоким забором, стояло несколько десятков овец. 600 пудов хлеба семья Танжарикова получила на трудодни, 43 овцы — дополнительная оплата за получение сверхпланового приплода. Все это ярко запечатлелось в памяти. Но далеко не все материалы выставки отвечали тем требованиям, которые к ним предъявляются. Работники управления сельскохозяйственной пропаганды областного управления сельского хозяйства не позаботились о том, чтобы каждый экспонат был снабжен этикеткой с кратким описанием производственного успеха и путей его достижения. Бессодержательность ряда этикеток доходила до смешного. «Картофель» — гласила одна из них. Что за картофель, кем он выращен, каков его урожай, каковы пути получения урожая — все это осталось неизвестным для посетителей. Устроители выставки не использовали такой убедительный метод пропаганды достижений передовиков, как метод сравнения передовых колхозов с отстающими. Ни один отстающий колхоз не был показан на выставочных стендах. Не нашли на них отражения ни помощь города селу, ни первые шаги специалистов, пошедших по призыву партии на постоянную работу в деревню. В павильоне механизации не были представлены некоторые сельскохозяйственные машины, выпускаемые южноуральскими заводами. Бедней других выглядел павильон животноводства. И все же, несмотря на недостатки, выставка принесла большую пользу, подсказала труженикам села много такого, что служит примером в работе, наталкивает на поучительные выводы. О РАННИХ СРОКАХ СЕВА Первый вывод, к которому обязательно приходил посетитель, вдумчиво знакомившийся с экспонатами выставки, был такой: сеять хлеб надо в ранние сроки. Большинство экспонатов зерновых культур, таблиц и диаграмм по зерновому хозяйству, нашедших место на стендах, ярче всего говорили об одном: о преимуществах ранних сроков весеннего сева. Почти каждая этикетка, прикрепленная к тучному снопу, обязательно содержала строчку о том, что зерно посеяно в ранний срок — либо в конце апреля, либо в начале мая. Конечно, не одни сроки сева решают успех борьбы за высокий урожай. Он обеспечивается целым комплексом агромероприятий. Но ранний посев — решающее, обязательное условие получения хорошего урожая. Колхоз имени Сталина, Верхне-Уральекого района, проведя сев в ранние сроки, собрал в 1953 году на площади 6132 гектара по 19,6 центнера зерна с гектара, а пшеницы на площади 4081 гектар по 21,2 центнера с гектара. Колхозы зоны деятельности Верхне-Уральской МТС вырастили по 18,6 центнера зерновых культур с гектара. Сельскохозяйственные артели Кизильского района на площади 61 200 гектаров получили почти стопудовый урожай пшеницы. Подобных примеров можно привести множество. Но, может быть, ранние сроки сева привели к таким результатам только в 1953 году? Может быть, это — «заслуга» погоды, а не людей? Нет, колхозы и совхозы Челябинской области сеют в ранние сроки уже четыре года, погодные условия за это время складывались по-разному. Но итоги уборочных работ всякий раз свидетельствовали об одном и том же: ранние посевы дают более высокий урожай, чем поздние. А наука? — напрашивается вопрос. Каковы данные науки на этот счет? Эти данные, полученные опытным путем, посетители выставки могли увидеть на стенде Челябинской государственной селекционно-опытной станции. Они говорят о том, что за семь лет испытания пшеница «Искра» при раннем сроке посева давала в среднем урожай по 25,6 центнера с гектара, при среднем — по 22,9 и при позднем — по 17,6. Пшеница «Лютесценс-62» за 10 лет испытания дала соответственно средний урожай с гектара — 21,4 центнера, 20,6 центнера и 18,3 центнера. В нашей области преимущества ранних сроков сева понимают в каждом колхозе и совхозе. Эти преимущества проверены практикой на сотнях тысяч гектаров и описаны в изданной здесь литературе. Колхозники, труженики совхозов и МТС Южного Урала на собственном опыте убедились, насколько выгодно сеять зерновые культуры рано, в непрогретую почву, но обогретыми по методу академика Т. Д. Лысенко семенами, повышенной нормой высева. Естественно, что для тружеников сельского хозяйства нашей области кажется по меньшей мере странным славословие теории поздних сроков сева на Урале и в Сибири. В этой связи нельзя умолчать о пьесе Валентина Овечкина и Геннадия Фиша «Народный академик» (журнал «Новый мир» № 10 за 1953 год), в которой поется гимн поздним срокам сева. Сторонников ранних сроков авторы показывают, как людей недалеких, а борьбу за ранние посевы зерновых, как глубокое заблуждение. Герой пьесы Терентий Ефремович Ермаков, полевод колхоза «Труженик», так подкрепляет свою точку зрения насчет целесообразности поздних сроков сева: «Мне колхозники доверили четыре тысячи гектаров. Мои опыты — не в ящичках, не на грядках. Оставь я хоть один год колхоз без хлеба — меня люди в шею прогонят!». Довод сильный. Четыре тысячи гектаров — значительная площадь. Вырастить на ней хороший урожай и не оставить колхоз без хлеба — большое дело. Но ведь сотни тысяч гектаров, на которых в результате применения ранних сроков сева четыре года подряд собираются хорошие урожаи, тоже что-нибудь значат! Или В. Овечкин и Г. Фиш думают, что опыт сотен колхозов и десятков совхозов Челябинской области, успешно применяющих из года в год ранние сроки сева, надо сбросить со счетов? Впрочем, драматурги так и попытались сделать. Собирая в Зауралье материал для своей пьесы, они закрыли глаза на то, что делается по соседству, в Челябинской области. Устами Ермакова авторы вкратце излагают теорию поздних сроков сева. «Да, — говорит Ермаков, — короткое у нас лето, опасное. Все у нас не так, как нужно бы для раннего сева. Ежегодно в июне засуха, в июле — дожди. Надо бы наоборот. Ну, этого мы еще не умеем — передвигать дожди из месяца в месяц. Значит, нужно в другие сроки сеять. Если к июлю пшеница не успела состариться, дожди пойдут ей впрок. И засуха совпадет с тем периодом развития растения, когда оно особенно нуждается в тепле, солнце. Понимаете? И июньская засуха и июльские дожди — все работает на урожай! А если к июлю уже сухая солома…» Как будто бы все здесь логично. Действительно, и лето здесь короткое, и засуха в июне часто бывает. Но почему же колхозники Челябинской области, применяя ранние сроки весеннего сева, собирают высокие урожаи? Любой труженик сельского хозяйства Южного Урала даст четкий и ясный ответ на этот вопрос: да потому, что ранний посев, произведенный во влажную почву, обеспечивает максимальное использование растением почвенной влаги; потому, что успевшему окрепнуть растению летняя засуха не страшна; потому, что в июле, если хлеб был посеян рано, его уже убирают, а не ждут, чтобы посевы подкрепил июльский дождь. Ермаков — смелый новатор, он предлагает и делает немало полезного. Но в вопросе о сроках сева он ошибается. Сроки сева, которые предлагает Ермаков, — не лучшие. Об этом убедительно говорит четырехлетний опыт колхозов и совхозов Челябинской области. И вполне уместно звучат слова отрицательного персонажа пьесы, адресованные Ермакову: «Эх, Ефремыч! Приложил бы ты свои способности на разработку такого агрокомплекса: как при раннем севе получать всюду высокие урожаи. Это нам на сегодня куда важнее!..» Именно такой агрокомплекс разработали сторонники ранних сроков сева. В него входят обработка зяби с осени, широкое применение удобрений, проведение сева в ранние сроки, обогретыми семенами, повышенной нормой высева. Этот агрокомплекс, внедряемый в южноуральских колхозах и совхозах, и позволил продемонстрировать на областной сельскохозяйственной выставке высокие урожаи хлебов. Ермаков, а с ним и авторы пьесы справедливо восстают против шаблона в агротехнике. Но сеять рано — не значит сеять по шаблону, в одни и те же сроки в разных условиях, в разных районах. Неправильно было бы, скажем, требовать, чтобы начинали сеять в одно время на юге и в центре Челябинской области и в ее северных районах — Нязепетровском, Кусинском. Однако и в южных, и в центральных, и в северных районах нашей области ранний сев, проведенный с учетом конкретных местных условий, непременно дает хорошие результаты в борьбе за повышение урожайности. Надо сказать, что ранние сроки сева выгодны не только тем, что обеспечивают хороший урожай. Они позволяют проводить в более ранние сроки все последующие сельскохозяйственные работы, дают возможность заканчивать уборку зерновых с наименьшими потерями от осыпания, до наступления осенних заморозков. Нет сомнения, что сторонников ранних сроков сева на Урале и в Сибири с каждым годом будет становиться все больше. Их число пополнилось недавно за счет представителей соседних областей, побывавших на выставке в Челябинске. Но, как известно, внедрение нового, передового не всегда протекает гладко. Вполне вероятно, что ранние сроки сева будут еще встречать серьезное сопротивление. В интересах дела надо терпеливо убеждать противников этого прогрессивного агроприема в его эффективности. Работники сельского хозяйства должны делать это на полях, литераторы — на страницах печати. ПЕРЕДОВОМУ ОПЫТУ — ШИРОКУЮ ДОРОГУ С Сергеем Петровичем Вагановым, агрономом Кундравинской МТС, обслуживающей колхоз «Красное знамя», председатель колхоза имени Ленина Мухутдин Шарапов встретился у стенда «Красного знамени». Артель имени Ленина — Буринского района, «Красное знамя» — Миасского. Миассцы собрали нынче богатый урожай, в среднем по 22,5 центнера зерна с гектара; буринцы получили всего по 11,3 центнера. Осматривая стенд «Красного знамени», Шарапов и думал о своем колхозе. Почему выращенный на его полях урожай вдвое ниже? За счет чего миасские колхозники добились в последние годы повышения урожайности зерновых, изображенного на диаграмме в виде линии, высоко поднятой справа? Надписи под фотографиями и экспонатами не могли дать подробного ответа на эти вопросы, а председателю нужны были именно подробности, конкретный опыт. И он обратился к агроному Ваганову за пояснениями. — Много значит севооборот, — убежденно сказал Сергей Петрович. — Освоите севооборот — наверняка будут высокие и устойчивые урожаи, не будете осваивать — туго дело пойдет. Вы вот говорите — у вас зерновые дали по одиннадцать центнеров с гектара. И неудивительно: севооборота-то нет. В «Красном знамени» несколько лет назад и по девять собирали. А почему? Причина, конечно, не одна. Но все ж таки как следует сказалось то, что без севооборота «обходились». Разговор постепенно перешел на детали. Ваганов давал конкретные советы, особенно горячо рекомендовал применять гранулированные удобрения. — Мы пробовали, — увлеченно рассказывал агроном, — так засевать пшеницей участки по обороту пласта: один — с применением этих удобрений, другой — без них. И что вы думаете? Там, где их вносили, — полтора центнера прибавки урожая на каждый гектар! А по парам прибавка составила три центнера, по пласту — шесть. Наиболее интересные сведения и цифры председатель колхоза аккуратно заносил в записную книжку. Если не успевал записать, переспрашивал агронома. Ему хотелось как можно предметней уяснить себе пути, по которым пойдет к высоким урожаям родной колхоз. Записная книжка Шарапова пополнилась записями не только у стенда сельхозартели «Красное знамя». Председатель артели интересовался опытом передовых совхозных овощеводов, конструкцией станка для изготовления торфоперегнойных горшочков, работой известных на всю область доярок селекционно-опытной станции. Мухутдин Шарапов — один из многих посетителей выставки, переходивших от стенда к стенду с блокнотом и карандашом в руках. Каждым из посетителей руководило стремление — почерпнуть здесь как можно больше нового, передового, что родилось в ходе социалистического соревнования за получение высоких урожаев и быстрейшее развитие животноводства; применить это новое у себя в колхозе, совхозе, МТС. Такова отличительная черта советских людей: всегда равняться на передовиков, двигаться только вперед. На областной и районных сельскохозяйственных выставках побывали тысячи колхозников, рабочих совхозов и машинно-тракторных станций, специалистов сельского хозяйства. Нет сомнения, что увиденное и услышанное тружениками села на выставках оставит благотворный след в деятельности многих бригад и звеньев, ферм и мастерских. Изученный на выставках передовой опыт должен найти широкое применение в борьбе за дальнейший крутой подъем всех отраслей колхозного и совхозного производства. Но возникает вопрос: почему достижения мастеров земледелия и животноводства широко показываются только на выставках? Не пора ли в каждом районе взяться за планомерное проведение экскурсий колхозников на передовые животноводческие фермы, в лучшие овощеводческие и полеводческие бригады, высокоурожайные колхозные сады, на продуктивные пасеки? В своем докладе на сентябрьском Пленуме Центрального Комитета партии тов. Н. С. Хрущев говорил о том, что руководителям партийных и советских организаций следует побуждать председателей, членов правлений, бригадиров, звеньевых и отдельных колхозников отстающих колхозов, чтобы они бывали в передовых хозяйствах, изучали детально на месте все приемы и методы их работы. Нужно найти соответствующие меры воздействия и добиться того, чтобы отстающие колхозы и совхозы проводили у себя всю работу по образцу передовых. К сожалению, такие посещения передовых хозяйств в нашей области проводятся пока редко. Если в Варненском, Полтавском, Красноармейском и некоторых других районах кое-что делается в этом направлении, то во многих районах по существу еще ничего не сделано. Характерный штрих. Доярки Челябинской государственной селекционно-опытной станции Федосья Александровна Хлебова и Клавдия Петровна Ярина получают от закрепленных за ними коров самый высокий в области удой молока. В 1953 году они надоили в среднем от каждой фуражной коровы более чем по 4800 килограммов молока. Об этих выдающихся достижениях при случае непрочь поговорить и руководители селекционно-опытной станции, и работники Чебаркульского райкома партии и райисполкома. Однако ни те, ни другие практически ничего не предпринимают, чтобы распространить опыт этих доярок хотя бы в ближайших колхозах. — За шесть лет работы на Челябинской селекционно-опытной станции, — говорит т. Хлебова, — я не помню случая, чтобы у нас побывали доярки какого-нибудь колхоза. А ведь и мы могли бы поделиться с ними опытом, и они, наверное, сумели бы рассказать нам немало поучительного. Федосья Александровна делает особый упор на последние слова. Затем немного помолчав, высказывает свое заветное желание: съездить в знаменитый совхоз «Караваево», приглядеться к работе караваевских доярок, что прославились на всю страну получением небывало высоких удоев молока. Примерно такое же пожелание высказал на состоявшемся в октябре 1953 года пленуме обкома партии председатель колхоза «Путь Ленина», Увельского района, Алексей Николаевич Черемухин. Было бы очень полезно, сказал он, выступая на пленуме, если бы обком партии организовал поездку группы председателей колхозов в передовые колхозы страны с тем, чтобы поучиться у них, позаимствовать опыт, который можно применить в наших условиях. Нельзя не согласиться с этими высказываниями, с горячим стремлением передовиков снова и снова двигаться вперед, равняться на лучших тружеников не только области, но и страны. Группа колхозных овощеводов Сосновского района нынешней весной побывала в подмосковном колхозе «Память Ильича», о котором тов. Н. С. Хрущев говорил в докладе на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС, как о хозяйстве, добившемся замечательных результатов благодаря высаживанию рассады, выращенной в торфоперегнойных горшочках. Воочию убедившись в преимуществах этого замечательного агроприема, сосновцы решили применить его у себя. В овощеводческой бригаде колхоза имени Сталина, возглавляемой Андрианом Михайловичем Бутаковым, весной 1953 года изготовили первую партию перегнойноземляных горшочков. Применение их позволило вырастить огурцы и другие овощи значительно раньше, чем обычно. За счет этого возросли доходы артели от овощеводства. Вывод напрашивается один: почаще бы устраивать такие экскурсии, тщательно продумывать их итоги, добиваться широкого внедрения в производство почерпнутого у передовиков опыта. Глубокое изучение достижений новаторов полей и ферм, неустанное применение передового опыта на практике — самый близкий путь к изобилию. ВЛАСТЬ НАД ЗЕМЛЕЙ Более семидесяти лет назад, глядя на молодые всходы, появившиеся в поле, русский писатель Глеб Успенский в своем очерке «Власть земли» писал: «…от этой тоненькой травинки в полной зависимости человек, огромный мужик с бородой, с могучими руками и быстрыми ногами. Травинка может вырасти, может и пропасть, земля может быть матерью и злой мачехой, — что будет, неизвестно решительно никому. Будет так, как захочет земля, будет так, как сделает земля и как она будет в состоянии сделать… И вот человек в полной власти у этой тоненькой травинки», которая, по словам писателя, принесет на мужицкий стол ломоть хлеба, но может и не принести — она сама во власти каждой тучки, каждого ветерка, каждого солнечного луча. Так оно и было: нет желанных тучек на небе, засушил знойный ветер неокрепшие всходы, пожелтели они раньше времени от безжалостных солнечных лучей, — и обрушиваются на обездоленного земледельца голод, нищета. Как не похожи на описанных Глебом Успенским земледельцев труженики наших колхозов и совхозов! Не земля властвует над ними — они над землей! Овощеводы Александровского молочно-овощного совхоза, чьи портреты украшали совхозный стенд на областной сельскохозяйственной выставке, доказывают это всей своей будничной, каждодневной работой. И бригадир Захар Иванович Хорозов, и звеньевая Валентина Кучина, и соревнующиеся с ней звеньевые Надежда Астапова и Раиса Ярушина, и их многочисленные подруги по работе никогда не сомневаются в том, что им удастся взять у природы намеченное планом. Минувшим летом погода определенно не хотела позволить бригаде Хорозова вырастить высокий урожай капусты — одной из самых влаголюбивых культур. Шли дни за днями, а небо оставалось безоблачным, солнце палило все сильнее. Земля томилась по дождю, но его не было. Александровские овощеводы, как и все труженики социалистического сельского хозяйства, имеют на вооружении могучую технику, достижения науки, передовой опыт. И поэтому засушливую погоду они встретили без страха. По указанию агронома была пущена в ход тщательно подготовленная с весны оросительная система. Заработали электромоторы. С помощью электроэнергии наполнились водой специальные канавы. Звенья Валентины Кучиной, Надежды Астаповой, Раисы Ярушиной и других звеньевых принялись за полив, как один человек. Работа велась в две смены, начиналась рано утром и заканчивалась поздно вечером. И чем больше палило солнце, чем нестерпимей становилась жара, тем настойчивей трудились девушки у поливных борозд, тем успешней шло дело. Благодатная влага, растекавшаяся из каналов по бороздам, явилась той живой водой, которая предохранила капусту от пагубного влияния засушливой погоды, напитала растения жизненными соками. Примененный наряду с двухкратной прополкой и удобрением почвы бороздовой полив дал возможность бригаде Хорозова собрать отличный урожай капусты. А комсомольско-молодежное звено Валентины Кучиной, завоевавшее первенство в социалистическом соревновании за повышение урожайности, получило по 780 центнеров капусты с гектара. Собран высокий урожай и других овощных культур. «Выносим благодарность Валентине Кучиной за выращивание капусты», — гласит запись в книге отзывов посетителей выставки, сделанная группой челябинских комсомольцев. Эта скромная карандашная запись — одно из многих свидетельств глубокого уважения наших людей к труду советских земледельцев, воплощающих в жизнь величественные предначертания Коммунистической партии. Отеческая забота партии, всенародное внимание, которыми окружены труженики колхозных и совхозных полей, зовут их к новым славным делам на благо Отчизны. Александровские овощеводы думают сейчас о том, как лучше подготовиться к весеннему севу. — Мы собрали по 330 центнеров капусты с гектара на площади в 39 гектаров, — делится своими мыслями Захар Иванович. — Говорят что для пятьдесят третьего года это в наших местах высокий урожай. И на выставку наши экспонаты привезли. А ведь если разобраться, у нас еще столько нетронутых резервов!.. Назову хоть основные. Торфоперегнойные горшочки можно изготовлять? Можно, дело только за помещением. А покуда не изготовляли. Тонн по восемьдесят органических удобрений на каждый гектар можем вывезти? Можем, есть они у нас. А нынче остановились на шестидесяти. То же самое и насчет минеральных: больше надо их вносить в почву, и возможность такая у нас есть. Вот насчет квадратного способа посадки капусты — дело сложнее. У нас бороздовой полив. Как с ним совместишь квадратную посадку? Получается так: либо полив и ручная прополка, либо квадратная посадка и механизированная обработка междурядий. Пока что приходится обходиться ручной прополкой, а это и дорого, и затяжно. Много мы над этим думаем. Да без помощи, видно, не обойтись. Надо, чтобы ученые наши сказали тут свое слово… После небольшой паузы бригадир закончил: — Как прочитали постановление сентябрьского Пленума ЦК партии, подсчетами занялись. Выходит что, в 1954 году, коль всерьез возьмемся за дело, получим урожай в полтора раза выше. А уж взяться — возьмемся. В словах бригадира чувствуется спокойная уверенность. И знаешь: такие люди не отдадут посевы во власть туч, ветра и солнца. Власть над землей — в их крепких руках. РУКАМИ НОВАТОРОВ Заведующий свиноводческой фермой колхоза «Южный Урал», Миасского района, Василий Иванович Линьков, зайдя в павильон механизации, долго стоял у машины с надписью: «Зерноочистительная машина рационализатора Увельского совхоза Кузнецова. Производительность 8 тонн в час. Обслуживается 4 рабочими». Судя по роду работы Линькова, его, казалось бы, не должен был особенно интересовать этот механизм; на ферме он не нужен. Но Василий Иванович смотрел на машину, как зачарованный. Он не торопясь обходил вокруг нее, снова останавливался у дощечки с надписью: восемь тонн в час! Ведь это во много раз больше, чем пропускает любая из веялок распространенных систем. Линьков, как видно, принадлежал к числу тех «беспокойных» колхозников, которым до всего дело в общественном хозяйстве. — Такую бы машину каждому колхозу, — заметил он вслух. — Пожалуй, что и не было б разговоров о том, что во время уборки неочищенное зерно скапливается на токах. — А вы не Кузнецов? — осведомился один из вновь подошедших посетителей. — Нет. — Заведующий фермой повернулся к завязавшему разговор товарищу и добавил: — За эту машину, я полагаю, Кузнецов Сталинской премии достоин. Увидеть совхозного новатора, сконструировавшего замечательную машину, потолковать с ним хотели многие посетители выставки. И будь заведующий зерноскладом Александр Автономович Кузнецов все время у своей веялки, ему бы пришлось немало поговорить. Тем более что рассказать есть о чем. Александр Автономович мог бы рассказать о том, как по его инициативе в совхозе была восстановлена списанная на утиль зерносушилка, как он с помощью рабочих совхозной мастерской изготовил самотаску, подающую зерно из ворохов в сушилку и от сушилки к веялкам, как сконструировал усовершенствованную веялку, которая явилась как бы последней ступенью к мощной зерноочистительной машине, экспонировавшейся на выставке. Творческая мысль рационализатора работает все в новых направлениях. Кузнецовым сконструирован зернопогрузчик, нагружающий зерном трехтонную автомашину в течение четырех минут. Он создал сеноподборщик — стогометатель, берущий сено прямо из валков и рассчитанный на стогование 80 тонн сена за 14 часов, при условии обслуживания всего девятью рабочими. Одним словом, Александр Автономович внес весьма ощутимый вклад в достижение серьезных успехов, которых добился Увельский совхоз. Такие рационализаторы, как Кузнецов, есть, конечно, не только в Увельском совхозе. В павильоне механизации экспонировались прекрасные машины и механизмы, созданные руками новаторов в других совхозах и МТС. Это — тракторный стогометатель «СТ-07», построенный в Сталинской машинно-тракторной станции, стогометатель с производительностью 35 тонн за смену, изготовленный в Митрофановском совхозе, силосный комбайн и луковая сеялка, построенные в этом же хозяйстве, картофелесортировка, сконструированная в Белоносовском совхозе, самоходный зернопогрузчик конструкции И. П. Ватутина из Аргаяшского совхоза, обслуживаемый одним рабочим и обеспечивающий производительность 60 тонн в час. Разумеется, на выставке не могли быть продемонстрированы все работы сельских рационализаторов области; здесь было собрано лишь лучшее. Множество полезных новинок сельскохозяйственного производства, созданных в деревнях и селах Южного Урала, по тем или иным причинам не было представлено на выставке. Но каждая из этих новинок тоже несет службу в колхозах и совхозах. В нашей области трудятся десятки и сотни сельских рационализаторов и изобретателей. Своей неутомимой творческой деятельностью они приносят большую пользу колхозно-совхозному производству. Достаточно сказать, что зерноочистительные машины Кузнецова уже выпускаются промышленными предприятиями области. Работа сельских изобретателей и рационализаторов станет еще более весомой, если оказывать им повседневную помощь, постоянно направлять инициативу новаторов на решение наиболее острых вопросов механизации и электрификации сельского хозяйства. Пусть рационализаторское движение на селе будет таким же организованным, как в промышленности! Можно не сомневаться, что если областное управление сельского хозяйства, трест совхозов начнут собирать рационализаторов и изобретателей, ставить перед ними конкретные задачи, помогать технической консультацией, контролировать, как осуществляются принятые предложения и изобретения, рационализация и изобретательство в деревне примут такой размах, какого они еще никогда у нас не принимали. А раз так, будут успешнее решаться многие технические проблемы, встающие перед сельскими механизаторами. Николай Махновский В ТАЙГЕ Поднять не в силах лап мохнатых, Стоит одна на взгорье ель, И вот опять в весенних пятнах Пришел в тайгу сырой апрель. И ранней, утренней порою, Как только птицы пропоют, Мы снова двинемся с тобою В дорогу дальнюю свою. Для нас, геологов, привычны Тропинки узкие меж скал, В тайге звериный голос зычный, И трудный горный перевал. Нам дорог каждый скромный камень Итог скитаний и трудов. Быть может, здесь, в тайге, он станет Началом новых городов. Николай Махновский ХУДОЖНИК На селе — весна. Из школы Малышок спешит домой. Рядом речка, дальше поле Тонет в дымке голубой. Вот и дом. Скорее к маме. — Я купил карандаши. Вот они, гляди-ка, мама! Мать сказала: — Хороши! Красный, синий и зеленый, Желтый, черный, голубой, — Их в коробочке картонной Сын держал перед собой. Он на стуле примостился, Стал картинку рисовать, Целый час сидел-трудился… И взяла рисунок мать. Весь из черточек и пятен, Разноцветный и чудной, Он, наверно, был понятен Только матери одной. Лента синенькая — речка, Рядом с ней зеленый сад, А у дома, на крылечке, С мамой вместе младший брат. Небо тоже было синим, В поле красные цветы. Поглядев рисунок сына, Мать спросила: — Где же ты? И у речки нет, и в поле, И в саду зеленом, нет… — Я сегодня, мама, в школе! — Мать услышала в ответ. Владислав Гравишкис СЕРЕБРЯНАЯ МЕДАЛЬ 1 Проносится среди зеленых гор электрический поезд. Скользят рядом с ним по желтому песку насыпи ясные блики — солнечное отражение от светлых стен вагонов, их зеркальных окон. Блики исчезают, когда вагоны вкатываются в каменистое ущелье, прорубленное в скалах. Отраженный каменными стенами, во много раз усиленный перестук колес становится оглушительным, кажется, что на электропоезд падают камни с гор. Но вот ущелье кончилось, вагоны снова на равнине, и опять ровно стучат колеса… Окна открыты настежь, но веет с гор и долин не прохладой, а зноем. Стоит август. Лесные поляны щетинятся отросшей отавой, высятся стога сена. Оно еще не слежалось и со всех сторон обставлено длинными жердями, чтобы не раздуло ветром. А за окнами поезда проносятся зеленые горы, зеленые леса, зеленые болотные топи. Все оттенки зелени, какие только существуют на свете, можно увидеть здесь: светлый, бирюзовый — на полянах, прогалинах и болотных топях; потемнее, малахитовый — на лиственных лесах; совсем темнозеленый — на лесах хвойных. И хотя все еще неувядаемо-зелено, но зоркие глаза Завдята Ганеева то и дело отмечают приметы близкой осени. Завдяту Ганееву лет под тридцать. Он наладчик Уральского автомобильного завода. Среднего роста, широкоплечий, крепко сложенный. Лицо большое, с крупными чертами, выдаются скулы, над которыми поблескивают внимательные и острые темнокарие глаза. Не отрываясь, Завдят смотрит в окно и думает о том, что его ждет в Златоусте. Конечно, шансов на то, что он будет принят без задержек — много. Но конкурс, наверное, большой. А вдруг его не примут, — что тогда? Одна мысль об этом заставляет Завдята стискивать зубы. Он прислоняется лбом к стеклу. На откосах выемок белыми камнями выложены крупные надписи. «Привет стахановцам-пятисотникам!» — читает Завдят одну из них и думает о машинистах: «Приятно, должно быть, читать, когда тебя так приветствуют…» Он проводил взглядом надпись и вспомнил плакат, которым приветствовал его коллектив цеха нормалей, когда он, Завдят Ганеев, закончил сборку, пустил в ход сложный станок-автомат, присланный киевским заводом. Немногие верили, что он, рядовой наладчик станков, может справиться с таким трудным делом. Станок был новой конструкции и очень сложного устройства. Даже более опытные наладчики не решались собирать и устанавливать этот станок. «Надо вызывать специалиста из Киева!» — предлагали они. Ганеев взялся. Вместе со своими помощниками, молодыми слесарями Геной Медновым и Колей Повелевым, он собрал станок, запустил его, и механизм начал выдавать колпачковые гайки. Помучились, конечно, пока разобрались во всей этой премудрости, но все-таки представителя из Киева приглашать не пришлось. По этому случаю секретарь парторганизации Сергей Иванович Тиунов посоветовал нарисовать на листе фанеры плакат, приветствующий Ганеева, Меднова и Повелева. Они читали его вместе с другими рабочими, и Завдят видел, как краснеют от удовольствия и гордости Коля и Гена. Что ж, скрывать нечего, ему тоже было приятно… А ведь машинист нашей электрички тоже, наверное, где-нибудь учится… — неожиданно приходит Завдяту мысль, когда мимо окна проносится еще одна приветственная надпись. — Наверняка учится — сейчас все учатся. И, поди, волновался перед экзаменами, как вот он сейчас. Ганеев опять чувствует себя взволнованным. Как-то у него получится там, в Златоусте? Нет, не надо думать об этом, не надо! Как будет, так пусть и будет! За окном разворачиваются горы. Одна за другой они показывают свои обросшие лесами щетинистые бока. Близится Златоуст. Завдят взволнованно прохаживается по вагону. «Да что же это такое, в самом деле? — рассерженно думает ом. — Тридцать лет, а волнуюсь, как мальчишка. Глупо!» 2 В Златоусте нетрудно найти консультационный пункт Московского политехнического института. Это — большой дом с массивными дверями. Взявшись за дверную ручку, Завдят на мгновение оглядывается назад. Все на виду в этом городе: круто спускающиеся с гор улицы; лежащие наклонно дворы и огороды; расположенные друг над другом дома. Хорошо видны самые далекие окраины. Там дома совсем маленькие. Завдят входит в прохладный, тихий вестибюль. Секретарь приемной комиссии, молоденькая девушка, держится подчеркнуто серьезно, документы читает внимательно. Завдят следит за выражением ее лица так напряженно, словно у него в документах ошибка и вот-вот это должно обнаружиться. К столу один за другим подходят поступающие в институт. Девушка просматривает документы и записывает фамилии в большой список. Через полчаса появляется завуч. Совсем еще молодой, в потертом военном кителе без погон, он быстро проходит к себе в кабинет. Девушка срывается с места и спешит за ним. Скоро они возвращаются, и завуч окидывает всех испытующим взглядом: — Кто здесь с серебряной медалью? Ганеев встает и делает шаг вперед: — Я с серебряной медалью. — Вы? — Завуч идет к Ганееву, улыбаясь и вглядываясь в него. — Молодец! Поздравляю! Зачислим вас без экзаменов. Завуч еще раз поздравляет Ганеева, пожимает руку и торопливо уходит. Покрасневший, растерянный Ганеев смотрит ему вслед и невпопад отвечает на вопросы девушки. Секретарь поглядывает на него с уважением: трудно, наверное, получить серебряную медаль, да еще в вечерней школе! Когда все оформлено, Ганеев выходит в гулкий пустой коридор. Он вытирает пот со лба. Ну, теперь все хорошо! Он — студент-заочник. Зачислен без экзаменов. Все-таки здорово получилось, а? С широкого крыльца он вновь осматривает Златоуст. Но почему-то все выглядит по-иному: и улицы, и дома, и огороды. Как будто солнце засветило ярче, воздух стал прозрачней. Неужели все в природе посветлело от того, что у него, Завдята, так хорошо все получилось? Зачислен без экзаменов! Чувство облегчения и свободы охватывает наладчика. Только теперь он со всей остротой ощущает, какой тяжелый груз лежал у него на плечах все это время. Даже делать как-то вдруг стало нечего, торопиться некуда — езжай себе спокойненько домой, работай и жди, когда институт пришлет материалы. Надо домой, поскорее домой! 3 Завдят идет на смену. В глубине долины лежит завод. За заводом, до самого горизонта, волна за волной тянутся горные хребты — темнозеленые вблизи и подернутые синей дымкой вдали. Над хребтами высоко в голубом небе плывет громадное и единственное облако. Лучи утреннего солнца окрасили его верх в нежный золотистый цвет, а низ темен, как бы залит свинцом. Завдят смотрит на запад, туда, откуда приплыло облако, Таганая не видно — далековато все-таки. И Златоуст, конечно, не видно — закрыт он синими волнами горных хребтов. Да, там, в Златоусте, теперь его будущее, его инженерский диплом. Может быть, в приемной комнате секретарь уже собирает для него первую посылку: программы, методические указания. Знает ли она, как он волнуется здесь, ожидая этого пакета? Вздохнув, Завдят переводит взгляд вниз, на долину. Завод лежит перед ним, как на ладони. Видны его магистрали, его красные кирпичные корпуса. Глаза Завдята отыскивают среди сверкающих на солнце стеклянных крыш одну — крышу цеха нормалей. Вот он, родной цех, длинное приземистое здание, похожее на барак. По горбатой кровле ходят рабочие — ремонтируют кровлю, готовят цех к зиме. Это хорошо! Начальник цеха Борис Федорович Никитин добился, чтобы во-время начали ремонт. И заботы, будничные заботы обступают Завдята со всех сторон. По пологой улице Завдят спускается с горы. В тесной толпе рабочих он спешит к цеху. Цех нормалей — невидный цех. О нем мало разговоров на заводе — больше говорят о главном конвейере, где собирают грузовики, о моторном корпусе, о литейном, где отливают детали машин. А в цехе нормалей делают маленькие незаметные совсем детали — болты и гайки. Да, только болты и гайки, которые здесь называют нормалями, а сборщики на конвейерах — крепежным материалом. Гаек и болтов заводу нужны многие миллионы. Присмотритесь к грузовой автомашине — вы увидите, что чуть не вся она скреплена болтами и гайками. Круглые шляпки болтов и граненые головки гаек видны всюду: на кузове и кабине, на раме и колесах, на моторе и осях. На каждую машину идет больше тысячи гаек самых разных по величине — крошечных и больших, с кулак, — самых причудливых форм. Кажется, пустяковое дело — болт и гайка. Но когда их нужно сделать миллионы, — тогда это дело нешуточное! Занимаются им сотни рабочих, поставлены на эту работу сотни станков, и не простых, а сложных — автоматов и полуавтоматов. И если не выдать хоть десяток самых крошечных гаек на конвейеры, где собирают оси, рули, кузова, кабины, моторы и всю машину целиком, — сборка остановится. Тотчас же в цех нормалей побегут злые и встревоженные гонцы: почему нет гайки номер такой-то? Цех приходит в волнение. Рабочего, который выпускает гайку номер такой-то, окружают сердитые, взволнованные люди. И разговор идет резкий и крутой… Впрочем, такие случаи в цехе нормалей бывают довольно редко. Цех передовой: в кабинете Бориса Федоровича висит Красное переходящее знамя победителей социалистического соревнования. Это значит, что весь коллектив работает хорошо и снабжает крепежным материалом сборщиков в избытке. В том, что цех передовой и вот уже много месяцев здесь хранится переходящее знамя, немалая заслуга наладчиков. Наладчик станков! Мало еще знают об этих людях, об этой профессии. Незаметная она еще у нас. А если подумать, то эта профессия — с большим будущим. Наладчик по существу — рабочий будущего. Недавно Завдят видел в «Правде» снимок автоматической станочной линии. Стоит длинный ряд работающих станков, их почти столько же, сколько в цехе Завдята, но нигде не видно людей. Оказывается, обслуживают линию всего один-двое рабочих — наладчики. А в Москве уже есть завод, на котором все делается автоматически. Автоматы сами плавят металл, сами отливают важнейшие детали автомобильного мотора — поршни, обтачивают, рассверливают, шлифуют их и, наконец, завертывают в бумагу и упаковывают в ящики. Кто обслуживает этот завод? Ясно, наладчики. Пока еще автоматических заводов, цехов, станочных линий мало. Но со временем их станет неизмеримо больше, и тогда рабочих с высшим образованием будет много… Так раздумывал Завдят о будущем своей профессии. И не только раздумывал — он готовился к тому, чтобы стать настоящим рабочим будущего. С этой целью он поехал в Златоуст, начал заочно учиться в Московском политехническом институте. Ганеев любит станки, любит возиться с ними и знает, что без инженерных знаний он никогда не сможет понимать их, стать их настоящим хозяином. Недостаток знаний он ощущает уже сейчас. Даже теперь цех нормалей чем-то напоминает завод-автомат. Станков много, а рабочих не так уж много, десятки. У некоторых станков совсем никого не видно. Станок работает, рокочет, одна за другой падают в железное корытце обработанные гайки и болты. Подойдет иногда работница, высыплет в бункер заготовки гаек, осмотрит его и уйдет к другим станкам, займется другим делом. Это работает станок-автомат. Вот другой станок, огромный, как трактор. К нему приставлены шесть длинных труб. В трубы вставляют металлические штанги длиною в несколько метров. Рабочий включает станок и уходит, а станок сам понемногу втягивает в себя каждую из этих штанг, обрабатывает на ее конце гайку, отрезает ее, выбрасывает в железное корытце. Это тоже станок-автомат. Но есть и такие станки, при которых рабочий должен находиться неотлучно. У него немного дела — он вставляет и вынимает по одной детали. И все же такие станки уже называются полуавтоматами. К одному из таких гайконарезных полуавтоматов и направляется Завдят Ганеев. 4 Цех нормалей представляет из себя длинный и широкий зал. В середине его в два ряда идут колонны, подпирая высокий потолок. Колонны и промежутки между ними пестрым-пестры от множества плакатов, лозунгов, стенных газет, всяческих бюллетеней и красочных графиков. Между колоннами оставлен широкий проезд для электрокаров и грузовиков-тягачей. По ту и по эту сторону проезда сплошь, в несколько рядов, стоят станки. Каких только здесь нет станков! Токарные, сверлильные, нарезные, фрезерные, шлифовальные, большие и маленькие, старые и новые. Каждый станок Ганеев знает до мельчайших деталей. Знает, когда станок появился в цехе, в каком состоянии его механизм, какой у него «характер», какие у него капризы. Он любит и умеет быстро и точно настраивать станок, чтобы он выпускал болты и гайки нужных размеров. И теперь, появившись в цехе, он окидывает станки любовным долгим взглядом. Станки разговаривают на разных языках, словно приветствуя Завдята, своего хозяина. Вот идет навстречу Завдяту Сергей Иванович Тиунов, секретарь цехового партийного бюро, невысокий стройный человек с подвижным, веселым лицом и очень ясными серыми глазами. Он еще далеко, но Завдят видит на его лице ласковую усмешку и читает в глазах вопрос: «Чем кончилась поездка? Приняли?» Завдят издали утвердительно кивает, и Сергей Иванович поднимает над грудью крепко сжатые руки. «Крепко жму руку и поздравляю!» — обозначает этот безмолвный жест. Медленно, не торопясь, они идут друг к другу и встречаются на середине цеха. — Я же тебе говорил — не волнуйся, примут. Вот видишь — и приняли, — говорит Тиунов. — Зачислен без экзаменов. Медаленосец, — улыбается Ганеев. — Поздравляю. Теперь ты у нас без пяти минут инженер, — шутит Сергей Иванович. — Какое там — без пяти минут! Без пяти лет — это вернее будет, — качает головой Завдят. — Ничего, и пять лет пройдут… Завдят пожимает плечами: сказать легко, а вот учиться будет тяжеловато. Уж это наверняка! — Что нового в цехе? — спрашивает он. — Все то же — левые гайки мучают. Нехватает. Надо что-то предпринимать, Завдят… Сергей Иванович выжидательно смотрит на Ганеева. В гайках имеется два вида резьбы: один вьется по внутренней части гайки слева направо, другой — справа налево. Поэтому одни гайки здесь называют правыми, другие — левыми. Левых гаек цех выдавал мало, потому что станок был слабый, с одним шпинделем. — Думаю, думаю, Сергей Иванович. Решил сегодня взяться за наш гайконарезной полуавтомат, — говорит Ганеев. — Попробую поставить автоматику. — Берись, посмелее берись, Ганеев! — одобряет Тиунов. Они расходятся. Гайконарезной станок стоит в дальнем конце цеха, и Завдят идет к нему через все помещение. Станочники здороваются с наладчиком. Некоторые поднимают вопросительно брови и делают такой жест, будто пишут пальцем на ладони. Завдяту ясно, что это обозначает: «Записали? Будешь учиться в институте?» Он в ответ утвердительно кивает: «Принят, записали! — и видит одобрительное подмигивание: «Во-от! А ты сомневался!» Завдята здесь хорошо знают. Без малого десяток лет проработал он в цеху. Знают и его намерение получить диплом инженера, интересуются его успехами… Гайконарезной станок когда-то был автоматом: заготовки гаек засыпали в бункер — подобие ящика, — они по движущейся цепочке сами поступали в станок, и там метчик [1] нарезал внутри отверстия гайки серебристую правую резьбу. Когда в годы войны станок привезли на Урал, вся его автоматика, — так назывался бункер с устройством, подающим гайки в станок, — оказалась неисправной. Станок стали использовать как полуавтомат. Около него сидела работница и одну за другой вставляла гайки в узкую щель. Но работница не могла вставлять гайки так быстро, как это делала автоматика. Обычно работница пропускала один ход станка и вставляла гайку через ход. Таким образом, станок обрабатывал гаек вдвое меньше, чем мог. 1 Метчик — инструмент для нарезки внутри отверстия винтовой резьбы. Понятно, что Ганееву это не нравилось. Гаек с левой резьбой выпускали мало, из-за них часто происходили не очень-то приятные разговоры со сборщиками автомобилей. Наладчик давно подумывал о том, что надо восстановить автоматику, но не решался браться за такое дело: чувствовал, что маловато знаний. Теперь, окрыленный своей удачей в Златоусте, он осмелел и решился. Ведь он уже не ученик 10 класса вечерней школы, а студент-заочник политехнического института. Это обязывает браться за дела более сложные, чем простая наладка станков. Работа по восстановлению автоматики оказалась, как и думал Ганеев, не простой: часть деталей была утеряна, другая — износилась, и Завдяту пришлось самому делать все расчеты, чертить и заказывать новые детали ремонтникам. Прошла целая неделя, прежде чем удалось собрать автоматику. Наконец, полуавтомат стал автоматом. Он стал выдавать вдвое больше гаек с левой резьбой, но все же их нехватало. И Завдят продолжал думать: как решить задачу? Где найти выход? Как добиться, чтобы левые гайки выпускались в таком же избытке, как и правые? Однажды он остановился у станка, который нарезал правые гайки. Это был красивый гайконарезной полуавтомат. На его вершине, прикрытый кожухом, крутился длинный горизонтальный вал. Он вращал шесть вертикальных шпинделей. Шесть шпинделей! Это значило, что станок обрабатывал по шесть гаек сразу — в шесть раз больше, чем тот одношпиндельный автомат, который нарезал левые гайки. Завдят невольно залюбовался могучим красавцем-станком, а самому все-таки было досадно: правых гаек было в избытке, и станок часто простаивал, потому что для него нехватало работы. Использовать его для нарезки левой резьбы было невозможно. Дело в том, что шпиндели могли вращаться только в одну сторону. «А что, если..?» — внезапно подумал Завдят. Он поднял кожух и стал внимательно рассматривать главный вал станка, вращавший шесть шпинделей. «А что, если заставить часть шпинделей вращаться в другую, противоположную сторону? Тогда одни шпиндели нарезали бы правую резьбу, другие — левую. Это было бы здорово! Но как это сделать? И возможно ли сделать?» Завдят накрыл вал кожухом и отошел от станка. Ганеев рассматривал другие станки, советовался с технологами, рылся в учебниках и справочниках, набрасывал на бумаге разные эскизы и все думал и думал. Наконец, решение пришло, очень простое и ясное. Ганеев решил разрезать главный вал на две части и затем соединить его через три шестеренки. Так и поступили: вал разрезали, на получившиеся таким образом концы его надели шестерни, а между ними поставили третью шестерню — промежуточную. Теперь одна часть вала вращалась по-старому, а вторая — в противоположную сторону. Четыре вертикальных шпинделя тоже крутились по-старому, а два на другой части вала вращались в обратную сторону и нарезали левые гайки. Получилось просто и хорошо. Цех теперь выдает и правые и левые гайки в избытке. Завдят спокоен… 5 В середине сентября почтальон принес на квартиру к Ганеевым пакет. Он был такой громадный, что сыновья Завдята — двухлетний Роберт и четырехлетний Виктор — никак не могли оторваться и все норовили утащить «письмище» куда-нибудь в закоулок и всласть им наиграться. Жена Завдята — Зинаида Максимовна отогнала малышей и запрятала пакет подальше. Вечером с работы пришел Завдят и распечатал пакет. Оказалось, что консультационный пункт института прислал программу учебного курса, методические указания и график сдачи контрольных работ. — Ну вот, пора приниматься и за дело, — сказал Завдят и улыбнулся. Признаться, он уже начал нервничать — так долго не получал никаких известий из института. Учебный год начался давно, полным ходом занимались вечерние школы и техникумы, а институт молчал. Уж не случилось ли что-нибудь? Но вот, наконец-то, пришло долгожданное письмо! И опять, как в былое время, когда Завдят занимался в вечерней школе, в семье Ганеевых установился особый учебный порядок: Завдят «умещал два дня в одном». Вернувшись с завода и пообедав, он ложился спать. Зинаида Максимовна отсылала малышей играть на улицу или в коридор, чтобы в комнате было поспокойнее. За большим столом раскладывал свои учебники брат Завдята Альберт — он учился в седьмом классе. Десять часов вечера. Зинаида Максимовна и малыши укладываются спать. Приготовил уроки и Альберт. Завдят встает и занимает место брата за столом, кладет перед собой стопку учебников и тетрадей. Из большого конверта он вынимает присланные институтом материалы. Итак, за зиму надо выполнить и выслать в консультационный пункт пятнадцать контрольных работ. Что же, попробуем, много это или мало… С чего начать? Ну что же, начнем хотя бы с высшей математики. В комнате воцаряется тишина. Нарушают ее только ровное дыхание спящей семьи и ставшее необычайно громким тикание часов. В форточку пахнул горный ветерок, напоенный запахами сохнущих трав и смолы. Вместе с ним донесся глухой шорох множества шагов и говор. Часы показывают половину двенадцатого — значит, в кино закончился последний сеанс, зрители расходятся по домам. Теперь уж тишина совсем глуха и непроницаема. Когда Завдят меняет учебник высшей математики на учебник химии, шорох книг кажется ему настолько сильным, что он даже тревожно оглядывается на спящих — не проснулся ли кто? Через каждый час Завдят меняет учебники и занимается другими предметами: начертательной геометрией, черчением, иностранным языком. Во втором часу ночи Завдят выходит на улицу подышать свежим воздухом. Поселок автозаводцев расположен на склоне Ильменской горы, и с крыльца дома, в котором живет Ганеев, отлично видно всю Миасскую долину. Она темна, и только местами то тут, то там созвездиями светятся огни в поселках непрерывно растущего уральского городка. Широким полукольцом мерцают огни привокзалья, Мелентьевского рудника, известковых карьеров. А справа в каком-то вечном и неуловимом рокоте, гуле светится и дышит автомобильный завод. Завод! Необычайно красив он ночью! Кажется, что в огромном темном морском заливе, со всех сторон окруженном высокими берегами, собрались неведомые корабли. Освещены окна надпалубных построек. Над короткими трубами литейных цехов вьются пересыпанные искрами дымки — такие же дымки, должно быть, вьются и над широкими трубами океанских гигантов. Кругом, словно громадные каменные волны, застыли черные горные хребты. Они глухи и безмолвны. И как ни хороши ночные горы, но завод — живое творение рук человеческих — ближе душе Завдята. Скользнешь взглядом по безмолвным склонам, прислушаешься к глухой тишине, представишь, как там сейчас все безлюдно и пустынно, — и почему-то становится скучно. А на завод можно смотреть долго, любоваться им безотрывно. Смотреть, думать, следить за проявлениями человеческой жизни. Жизнь сейчас на заводе не так кипуча, как днем, — ночные смены всегда спокойнее дневных, — зато все звуки, все движения завода отчетливее и слышнее. Во мраке завод кажется особенно громадным, величественным. Его многочисленные огни мерцают и далеко, и близко. Порой так далеко, что даже трудно разобрать — заводские ли это огни или звезды так низко нависли над горизонтом. Вся сила привязанности к заводу поднимается в Ганееве. Далеко за заводом заскользил бледный луч прожектора. На мгновение он вырвал из мглы верхушки копров над Мелентьевским рудником и, точно испугавшись, отшатнулся в сторону, минуту потрепетал в воздухе и исчез, растворился бесследно. Ветерок донес низкий трубный звук: по путям Южно-Уральской магистрали бежала электричка за горы, в Златоуст. Завдят вздохнул, отворил дверь в дом и вернулся в комнату. Надо было поспать, чтобы встать утром к смене со свежими силами и ясной головой. Владимир Мальков ПЕСНЯ Смолкает парк. Уснули клены. Луной помечен влажный лист. А в глубине темнозеленой Еще играет баянист. Поет баян. Златые горы Кому-то ласково сулит. А ночь светла, а тихий город Как будто дремлет, но не спит. Вдруг стороною песню кто-то Повел, как тоненькую нить. Девичий голос звал кого-то, Грустил и спрашивал, как быть. Просил с тревогой и печалью, Немедля требовал ответ. — Ах, где ты там, за дальней далью, И может — жив, а может — нет? И тот, кто шел в ту ночь со смены, Услышав песню, замолкал. Казалось все обыкновенным. Но каждый думал и вздыхал. А песня билась и взлетала, И тихо падала, скользя. И слов в той песне было мало, А повторить ее нельзя. Борис Рябинин ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ Летом 1939 года автору этих строк довелось сопровождать П. П. Бажова в поездке на родину писателя — в Полевской район. Павел Петрович ехал в знакомые места после долголетнего перерыва. С волнением и живым интересом всматривался он в каждую деталь, сравнивая виденное с тем, что было раньше, попутно приводя в разговоре интереснейшие, характерные подробности из прошлого горнозаводского быта и вообще из истории Урала, философски осмысляя многие мелочи, которые прошли бы незамеченными мимо другого глаза. Еще не были написаны сказы «Ермаковы лебеди», «Веселухин ложок», «Не та цапля», и многое другое. Всем им было суждено появиться после этой поездки. Незадолго перед тем общественность Урала широко отметила 60-летний юбилей старейшего уральского писателя. Павел Петрович был полон давно лелеянных творческих замыслов и планов, стремления реализовать их, ехал с намерением воскресить в памяти потускневшие от времени наблюдения ранних лет, набраться новых впечатлений, — ехал, как говорят литераторы, «собирать материал». В поезде Павел Петрович приумолк, все чаще поглядывает в окно, наконец, негромко произносит: — Сысертская дача пошла. Смотрю по направлению его взгляда, но никаких особых признаков Сысертской дачи не вижу. Все тот же пейзаж, почти не изменяющийся от самого Свердловска: лес, перелески («колки»), кой-где небольшие лесные пашни, время от времени — неглубокие зеленые лощины. Однако спокойно-уверенный тон Павла Петровича не оставляет сомнений. А вскоре и названия разъездов подтверждают, что, действительно, «пошла» Сысертская лесная дача. На соседнем сиденье, за спиной Павла Петровича, двое пассажиров — по виду колхозников — оживленно рассуждают о золотом самородке, найденном незадолго до того в здешних местах. Павел Петрович давно уже с интересом прислушивается к их беседе, неторопливо покуривая папиросу. — Ведь все уж кругом ископано было, перешеек маленький остался. Тут и накопались… Только лопатой ковырнули, и готово! Павел Петрович, не выдержав, оборачивается: — Велика ли находка? — Тринадцать семьсот. — Славно. Где нашли? — В Косом Броду. — А вы сами-то откуда будете? — поинтересовался он после непродолжительной паузы. — Из Полевского, — ответил один из беседующих. — Из Полевского? — оживился Павел Петрович. — Ну что, как он? Изменился? — Да есть кое-что. Криолит, завод большой. Гумешки, говорят, разрабатывать опять хотят. Домов новых понастроили, стадион. Церква-то знали, где стояла? — Знал. — Ну, так тут, около этого места, стадион нынче… Павел Петрович докурил папиросу, молчит и задумчиво щиплет бороду. Станция Мраморская. Недалеко от железнодорожной линии стоит серое каменное здание фабричного типа — мраморный завод. Когда проезжали мимо него, Павел Петрович стал припоминать вслух: — Старый заводик. Лет двести, не меньше. Самый тихий завод, какой знаю. Бывало, даже страшновато становилось: идешь по поселку — тихо, никого не видно… Все на заводе. Работали целыми семьями. А работа тихая: шир-шир по плите пилой. Придешь на завод, а там: сам — тешет, сама — вертит, ребята — ширкают. Двести лет камень тешут… А жили бедно, даже собак не держали, кроме попа мраморского, — тот здорового волкодава кормил. Видно, было что воспоминания переполняют его, что с каждым оборотом колес паровоза он все больше уносится думами в прошлое. На станции Сысерть вышел, походил по перрону и, возвратившись, сообщил, что станция, пожалуй, не изменилась. Езда не дальняя, — от Свердловска до Полевского по прямой не более шестидесяти километров, — но Павла Петровича разбирает нетерпение, хотя он и старается не показывать этого. — Вот они, Гумешки, смотрите! — спешит показать он в окно. Поезд медленно подтягивается к остановке. За окном видны обширные, заброшенные выработки. Там и сям торчат трехногие буровые вышки. За ними, вдали, — поселок у подножия невысокой облысевшей горы. По другую сторону железнодорожного полотна дымит большой, обнесенный забором, завод. Выходим из вагона. Павел Петрович на ходу осматривается и вполголоса, словно про себя, говорит: — Изменилось, изменилось… Неузнаваемо стало… О своем приезде Павел Петрович никого не предупредил, нас никто не ждал, не встречал. Наняли телегу, погрузили в нее чемоданы, сели сами, и незатейливый экипаж загремел по нескончаемой, вытянувшейся в одну линию главной улице поселка. Примерно на половине пути возница обернулся: — Вы у нас бывали? Я как бы видал вас… — Бывал, — отозвался Павел Петрович. — Давненько уж. — Я и не говорю, что вчера. Не вчера родился. — Да и я не вчера, — с юмористической серьезностью возразил Павел Петрович. — Вижу по усам, с кем имею дело. Когда телега остановилась около Дома приезжих, Павел Петрович вежливо осведомился, как фамилия возчика. Тот, в свою очередь, тоже спросил и, услыхав в ответ: «Бажов», сразу оживился: — Как же! Петра-то Васильевича хорошо знал! Батюшку вашего. Это — шкатулка, значит… изумрудная! — Малахитовая, — с улыбкой поправил Павел Петрович. — Да, да! Распростились уже, как друзья. В Доме приезжих не оказалось ни одной свободной койки. Подвода уже уехала. — Куда же мы теперь денемся? Лето, положим, не замерзнем, — шутливо-серьезно рассуждал Павел Петрович и, увидев, что спутник его озабочен создавшимся положением, поспешил успокоить: — Ничего, тут у меня один адресок есть на примете. Пойдем искать. На главной улице поселка жил бывший ученик Павла Петровича Н. Д. Бессонов, к тому времени — сам преподаватель средней школы. Остановились у него. Встреча была сердечной. — Павел Петрович! Сколько времени не видались! Борода-то, что же это, совсем седая стала! — Седая, Коля, седая… Да борода-то полбеды. Вот слова захлестывает… — Бывает! — Бывает, конечно. Но когда часто, так начинает на размышления наводить: не пора ли с полукона бить? Это у нас так говорят, — пояснил Павел Петрович и тут же внес поправку: — Говорили. — Давненько я у вас не был. С женой последний раз приезжал, сколько же прошло?… — принялся он подсчитывать. — Девчонка младшая еще в чемоданчике была… Сейчас ей четырнадцать лет. Значит, годков пятнадцать прошло! Да и у тебя, гляди-ко, Николай Дмитрич, голова-то седая становится… — Седая, Павел Петрович, да и плешивая. За сорок ведь уж стукнуло. — Ребят-то много ли? — Четверых рощу. — Вот это хорошо. Пока жена Николая Дмитриевича хлопотала у самовара, гости в сопровождении хозяина дома отправились на прогулку. Выйдя переулком на зады поселка, перешли по мостику речку и поднялись на гору Думную — ту, что видели еще от станции. Гора увенчана памятником. Это — в память расстрелянных здесь во время гражданской войны коммунистов, борцов за народное счастье. На мраморном пьедестале — строгая фигура рабочего с винтовкой и молотом в руках. Статуя отлита на Каслинском заводе, известном своими художественными изделиями из чугуна. Гора невысока, полога и без единого кустика. Там и сям из-под сухой, тощей, выгоревшей на солнце, травы высовываются острые ребра камней. Говорят, она исстари всегда была такой лысой. Но именно потому, что она открыта со всех сторон, с нее широкий вид на окрестности. Павел Петрович сел на обломок каменной глыбы и тотчас запалил неизменную папиросу. Легкий ветерок обвевает его лицо, шевелит седую бороду, раздувая синий дымок и будя многие чувства. Не так же ли сиживал здесь когда-то дедушка Слышко — Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу «Стаканчик», неутомимый рассказчик, впервые заронивший во впечатлительную душу юного Бажова глубокую любовь к родному слову, пробудивший в нем неистребимый — на всю жизнь — интерес к многодумной, красочной народной побывальщине-легенде? У подножия Думной струится речка Полевая. На противоположном берегу ее — огороды. За огородами вплотную первые дома поселка. Яркими белыми пятнами сразу бросаются в глаза две недавно отстроенные каменные школы-десятилетки и множество новых домов, образующих целый поселок на окраине старого. Дальше, немного отступя от домов, начинается лес, и за ним, заслоняя горизонт, встает Азов-гора. На вершине ее чуть видна триангуляционная вышка. Азов и Думная будто смотрят друг на друга, господствуя над всей окружающей местностью. По преданиям, от одной горы к другой раньше шла тропа, называвшаяся Азовскою. От этих основных возвышенностей по всему горизонту разбегается ряд менее высоких холмов, отчего линия, где сходятся земля и небо, похожа на старую пилу с затупившимися, изношенными зубьями. Левее поселка лежит пруд. Он тих, спокоен и одного цвета с небом. За прудом — опять холмы. По другую сторону поселка виден завод. Правее местность понижается к речке, и на берегу, у прудка, стоит темнокрасное, кирпичное, как видно, здание, приземистое, с непропорционально большой железной трубой, а за ним — уже совсем далеко — едва можно рассмотреть высокие трубы еще какого-то завода: самого завода не видно — он скрыт холмами. Вот он, старый — «седой» — горнозаводский Урал, неузнаваемо изменившийся за годы советской власти и все же несущий на себе печать прошлого, давно ушедшего. Сколько устных сказаний родилось здесь! Каждое из этих мест по-своему примечательно и каждое так или иначе связано с каким-либо из сказов Бажова. Солнце уже село. За Азовом рдел закат, но видимость еще была хорошей. Сильный полевой бинокль переходил из рук в руки. Наш гостеприимный и предупредительный хозяин охотно дает пояснения. — Это — Криолит, — говорит он, показывая рукой на окутанный дымом завод. — А вот то низенькое-то здание, с железной трубой, — Штанговая электростанция. — Штанговую помню, — роняет Павел Петрович. — А то, трубы-то, — Северский завод, — продолжает Николай Дмитриевич. — Не узнать Гумешки, — произносит Павел Петрович после раздумья. — Ну как же, заводище здоровый вырос! — поддерживает Николай Дмитриевич. — На Думной разведки не было? — Не было. — А надо бы. Пожалуй, и нашли бы что. Помолчали. — А Далеки в Северском живы? — Живы. «Далеки» — это несколько параллельных уличек в поселке Северского завода. Оказалось, что есть здесь «штаны» (две сходящиеся вместе улицы), «дьяконский рукав» (одно из покосных угодий) и еще много любопытных названий, оставшихся от давних времен. Для любого приезжего человека они только занятное созвучие слов; для Павла Петровича — частица его жизни. И потому он с удовольствием вслушивается в эти названия, мысленно повторяет их про себя. Спускаемся с Думной. Из-под ног сыплются мелкие камешки. Павел Петрович, поскользнувшись, взмахивает руками. Но решительно и как бы даже с обидой отталкивает протянутую ему руку: — Ну-ко, ну-ко, не мешай! — Да я сам хотел поддержаться! — А, это можно! — и подхватил дружески под руку. Спустившись с другой стороны горы и пройдя немного вдоль речки, вышли на плотину. У подножия ее — огромная выемка с остатками каких-то строений. Здесь стоял раньше Полевской медеплавильный завод — тот самый, который описан во многих бажовских сказах, положивший начало и поселку и вообще горному делу в здешних местах. От него сохранилось только несколько фундаментов, сваи, крохотный каменный корпус да будка сторожа на плотине с вырезанной из железа цаплей — знаком бывшего Сысертского горного округа. — Ты эту цаплю сними, — говорит Павел Петрович, дотрагиваясь пальцем до фотоаппарата. — О ней будет особый разговор. Про нее народ даже песню сложил. Какую? А вот: «Горько, горько нам, ребята, под железной цаплей жить»… — Ну вот, Павел Петрович, — замечает Николай Дмитриевич, — а еще жаловался, что слова захлестывает… Что-то не видно! — Не каждый же раз, — добродушно улыбается Павел Петрович. — Бывает, что и ладно получается. Так и подмывает спросить, какой «особый разговор» связан с железной цаплей, которая торчит на длинном шесте, как память о давно ушедшем времени, помятая и почерневшая, но не хочется нарушать течение мыслей Павла Петровича. — Давно ли десятилеткой по плотине-то бегал, — задумчиво говорит он, наблюдая за купавшимися в пруду ребятишками. Внезапно на площади и проезжей части плотины становится шумно, людно — повалил народ из кинотеатра. Доносится пронзительный мальчишеский голос, точно сигнал к атаке: — Первый сеанс отпустили! Павел Петрович чуть заметно улыбается: — «Отпустили»… Хорошо! Глубокая старина и новее, молодое, сильное соседствуют здесь в непосредственной близости, тесно переплетаясь и как бы дополняя друг друга. Грохочет телега по деревянному настилу плотины, заглушая ритмичный шум падающей воды: вероятно, так же стучала она пятьдесят, сто лет назад; и тут же доносится фырканье мотора проносящейся по улице автомашины. На зеркальной глади воды чернеет точка — рыбак в лодке, окаменевший над своим поплавком. А над ним проплывает, быстро растворяясь в синеве, самолет, идущий курсом на Москву. Добротный каменный дом смотрится окнами на пруд. — Тут у нас детясли, — поясняет Николай Дмитриевич. — Господский дом был, — вспоминает Павел Петрович. Мимо кинотеатра, мимо бывшего «господского дома», отданного теперь самому юному поколению полевчан, мы идем домой, где уже ждет нас кипящий самовар, душистый — свежей заварки — чай с молоком (по-уральски) и горка румяных, подогретых в печке, уральских картофельных шанег, а паче того ждут четверо наследников Николая Дмитриевича, сгорающих от нетерпения посмотреть на «дедушку Бажова». Кабинет секретаря райкома. Комната больше похожа на минералогический музей, нежели на кабинет ответственного партийного работника. Подоконники завалены образцами руд и минералов. Тут и железная руда, и искрящийся золотым блеском медный колчедан, и темнозеленые причудливо-слоистые кусочки малахита, слюда, обломок серого зернистого мрамора на добрых три-четыре килограмма весом, керны [2] других горных пород. В небольшом полированном ящичке, под стеклом, хранится бронзированный слепок самородка, о котором мы слышали в вагоне, — плоский, вытянутый и гладко обкатанный, похожий на неестественно громадный боб желтой фасоли. Даже пепельницей служит кусок руды в виде пузыря. 2 Керн — столбик горной породы, образующийся при бурении. Наш приезд совпал с большой работой по составлению материалов о естественных ресурсах района, проводившейся по заданию обкома партии и облисполкома. Материалы предназначались для отправки в Москву. Секретарь с увлечением занимался этим делом. Лично сам копался в архивах, изучал историю своего района, ездил на вновь открытые горные разработки и даже просто по геологическим шурфам, стараясь собрать как можно более полные сведения. — Вот недавно графит нашли, асбест, — показывает он образцы. — Качеством еще не очень высоки, но и поиски-то были самые поверхностные. Копнуть, так, может, и не то найдется. И он стал перечислять, какие богатства еще надеется разведать в ближайшем будущем, на что, по его мнению, может рассчитывать хозяйство района впереди. Он — энтузиаст. Сколько таких энтузиастов своего края и патриотов родной страны, людей разных профессий, разного служебного положения, можно встретить ныне в самых различных уголках советской земли! Вероятно, об этом думает Павел Петрович, потому что нет-нет да и задержится взглядом на собеседнике, незаметно изучая, словно прощупывая его. Войдя сюда, Павел Петрович вначале опустился в предложенное ему глубокое мягкое кресло, но затем поднялся и пересел на стул (не любил сидеть на мягком: «Не сиди на мягком, не советую», — случалось, говорил он), а спустя еще минуту встал и подвинулся к столу; одной рукой оперся о край его, а другой, поставленной на локоть, повертывал перед глазами то, что подавал ему секретарь, — и так, стоя, оставался в течение всей беседы. Выслушивая пояснения секретаря, он покачивал в знак согласия головой, иногда переспрашивал, что-то заносил в книжечку, которую вынимал из грудного кармана и тут же прятал. Порой задумывался на пять-десять секунд и опять спрашивал. Казалось, он искал что-то, известное одному ему. Попутно высказывал свои соображения: где, на его взгляд, возможны еще залегания того или иного ископаемого. Не забылись родные места! Характерно, что сбор так называемого «материала» идет незаметно, как бы сам собой, точно тут нет писателя, создателя широко известной «Малахитовой шкатулки», а сам Бажов приехал сюда совсем по другому делу, не имеющему никакого касательства к литературе. Беседа заканчивается. Теперь у Павла Петровича одно желание — поскорей отправиться в объезд по району, своими глазами вновь увидеть то, к чему властно зовет его память, естественная тяга к близким от рождения местам, усиливаемая страстью исследователя, каким должен быть каждый литератор. — В Косом Броду, в Полдневой побывайте, — наказывал на прощанье секретарь. — Там старички много кой-чего сумеют рассказать. Помнят, не забыли. На Гумешки съездите, Криолит посмотрите. Многое, пожалуй, теперь и не узнаете… На Азов тоже поедете? — Ну как же, — отвечает Павел Петрович. — Непременно надо съездить. Вот и машина, вызванная секретарем, подкатила к крыльцу райкома. Едем! С чего начать? Решили — с Азова. Азов от Полевского недалеко, километров пять-шесть. Но проехать прямиком трудно, почти невозможно: лес, чащоба, болота. Пришлось — в обход, через Зюзельский рудник, расположенный почти у самой подошвы Азов-горы. Дорога на Зюзельку вымощена камнем. Местность болотистая, покрытая чахлым лесочком. Но под этой ничем не примечательной внешностью скрываются большие богатства, частичное представление о которых мы получили в кабинете секретаря райкома партии. Зюзелька — деревянный поселок, выросший в расчищенной от леса низине. Новые жилые дома обычного типа, какие можно встретить в наше время в любом молодом поселке, возникшем на вчера еще не обжитом месте, на любой стройке. Новое здание рудоуправления, столовая, клуб. Свежеобструганное дерево не успело потемнеть на солнце. Новые копры шахт. Одна, действующая, шахта расположена в черте поселка. Под эстакадой нагружаются рудой автомашины (железной дороги на Зюзельку тогда не было, ее построили в годы Великой Отечественной войны). Другая шахта — капитальная — в отдалении, у леса. Она достраивалась и вскоре должна была вступить в эксплуатацию. Огромный, обнесенный изгородью пустырь между шахтами провалился в подъемные выработки, образовав глубокую впадину наподобие кратера вулкана: это — как напоминание о труде прошлых поколений горняков. Рудник не молод, но жить по-настоящему начинает только теперь. Еще в 1909—1910 гг. здесь существовали казармы для рабочих, в казармах — нары в два яруса. Нижние — для холостых, верхние — для женатых… Кому невмоготу становилась такая жизнь, селились в Полевском и Северском. Дороги между Северским заводом и Зюзелькой не было: ходили по двум жердям, брошенным на болото. До того, как был заложен рудник, по речкам Железянке и Зюзельке разрабатывался богатейший золотой прииск. Места были глухие — тайга, кругом топи, ни дорог, ни тропинок. Отыщет старатель богатую жилу, заприметит местность, «знаки», какие надо, оставит. Назавтра пришел — ни примет, ни «знаков». Сколько угодно ищи, не найдешь. Будто провалилось все. Так и звали эти богатые, но «заколдованные» места — «синюшкин колодец». А почему «синюшкин»? Там, где залегают медные руды, в сырую погоду обычно появляется синеватый туман. Вязкий, тяжелый, медленно стелется он по поверхности земли. Отсюда, надо полагать, и родилось это прозвище: «синюшкин». Отсюда возник сказ Бажова «Синюшкин колодец», отсюда — еще раньше — был написан им очерк «Под знаком синего тумана», рисующий тяжелую, безрадостную долю рабочих медной промышленности Урала в дореволюционные годы. Ко времени описываемой поездки работа над сказом «Синюшкин колодец» была уже закончена и он должен был вот-вот появиться в печати, но Павел Петрович все продолжал очень живо интересоваться Зюзелькой, прошлое которой послужило первоосновой для создания одного из лучших его произведений. Он начал расспрашивать о Зюзельке еще в машине, шофера, однако подробную беседу о современном состоянии рудника отложил до-возвращения с Азова. Азов манил его. Постепенный подъем на гору начался почти сразу же за последними строениями Зюзельки. Едва заметная полевая дорожка виляет из стороны в сторону. Следуя ее капризным поворотам, наш «газик» то опускается в неглубокие лощины, то продирается сквозь кусты, то лезет круто в гору. Скоро не стало и этой дорожки. Машина идет прямо по лесу, оставляя за собой глубокие колеи примятой травы. А трава высока, колеса целиком утопают в ней; местами она поднимается выше бортов. Воздух насыщен ароматом цветов и жужжаньем слепней. Слепней — мириады! Хорошо, что мы не воспользовались лошадью, которую предлагали нам на руднике. Слепни наверняка довели бы ее до бешенства. Чем дальше, тем круче подъем. На пути часто попадаются огромные прелые колоды, целые стволы поваленных бурей деревьев толщиной в два обхвата. Вот пень, в дупле которого могут свободно стоять два человека. Павел Петрович охотно принимает предложение сняться в дупле и позирует, улыбаясь, надвинув кепку глубже на глаза, чтобы не слепило солнце. Весело шутит: «Вроде как леший!». Все глуше, дичее лес, хотя проехали мы не так уж много. Каков же был он столетие назад, когда первые отряды русских храбрецов пробирались ставшей теперь почти мифической «Азовской тропой» мимо этих гор, в далекую манящую Сибирь?! Наш водитель ловко объезжает все препятствия. Он, видимо, твердо решил взобраться на вершину Азова не иначе, как на автомобиле! Павел Петрович восклицает: — На Азов, и вдруг на машине?! Удивительно. До чего же времена меняются! Стоп! Впереди меж стволов проглядывает что-то темное, каменное, громадное. Близка вершина — шихан. Дальше можно только пешком. Вылезаем из машины, и тут Павел Петрович обнаруживает, что всю дорогу держал на согнутой руке пальто, захваченное «на всякий случай» (у него хронический бронхит, и жена наказывала беречь себя). — Никакой догадки не стало, — сердится он сам на себя, освобождая затекшую руку и кладя пальто на сиденье. Поставив машину в тень, лезем по тропинке куда-то вверх. Камни, шишки, катятся из-под ног. Низко нависли ветви, стегают по лицу, приходится раздвигать их руками. Мелькнула и исчезла в траве змея — нето уж, нето гадюка. Не до нее: слепни не отстают, так и вьются, так и жужжат окаянные! Павел Петрович решительно отвергает всякую помощь, которую ему поочередно предлагают то один, то другой из спутников, подавая руку или пытаясь поддержать его. Он идет в середине цепочки и только время от времени настойчиво повторяет: — Коля, вересовник где? Палку надо! Лишь на самом трудном участке, когда гора, казалось, буквально нависла над головой и пришлось карабкаться, цепляясь руками за острые выступы скал, он переместился из середины цепочки в конец. Влезли. Наконец-то! Ровная площадка, много тени — кусты, деревья. Под березами избушка с дерновой крышей. В избушке ведро с водой. Напились. Вода прохладная, вкусная — ключевая. Метрах в пяти от избушки дымит костер. Огонь едва видно в клубах сизого дыма, выбивающегося из-под дерновины, наброшенной на поленья. Две лошади стоят, поникнув мордами над костром, отмахиваются хвостами, прядут лениво ушами, щурясь от едкого дыма. Подозрительно пахнет паленой шерстью. Одна из лошадей резко встряхивается и опять лезет мордой в костер. В этом единственное спасенье от оводов. Людей — ни души. Но это еще не вершина. Площадка упирается в скалы. На самой высокой из них — триангуляционная вышка. Это ее мы видели с Думной горы. Это — самая высокая точка Азова. Берем последнее препятствие. Вышка служит геодезическим знаком и одновременно наблюдательным пунктом лесоохраны. На ее площадке дежурный охраны зорко посматривает по сторонам. Второй дежурный бродит где-то в лесу, собирает на обед грибы и ягоды. Это их кони и избушка. Ну, вот мы и наверху. Сколько здесь воздуха и света! Какая высота! Глубоко в зеленой долине белеют домики Полевского. Окрестные холмы с величавой высоты Азова кажутся едва заметными возвышенностями, весь рельеф сглажен, словно по нему прошлись утюгом. Плывут облака. Даль подернута дымкой. — Жаль, — говорит наш проводник, служащий Зюзельского рудоуправления. — В ясную погоду отсюда Свердловск видно. На фоне темной зелени леса отчетливо белеет тягучая, кудрявая струйка дыма. — Не пожар? — Не-е, — отвечает дежурный. — Поезд идет. — А если пожар, тогда как? — Известно, как: на лошадь — и айда вниз! Побеседовав с дежурным, пошли полюбоваться на скалы «Ворота». Они, действительно, похожи на ворота. Представьте себе две огромные каменные глыбы, поставленные «на попа» одна против другой. Между ними — узкий проход метра в три шириной. Это своеобразный перевал через Азов. Темная окраска камней (в тени они кажутся почти черными) эффектно контрастирует с изумрудно-яркой, залитой солнцем, зеленью трав и кустов. Место волшебное, чарующее. — Не здесь ли девка Азовка гостей принимала? — шутит Павел Петрович. — Эй, где ты? Откликнись! Покажись! «Девка Азовка» — популярная героиня многих легенд, которыми овеяна эта по праву одна из примечательнейших горных вершин Среднего Урала. По некоторым из этих легенд, здесь, на Азове, скрывались в старину разбойники, или «вольные люди». Ну, а где разбойники, там и клады. Охраняет эти клады девка Азовка, невиданной красоты и неслыханно большого роста. Живет она в горе и заманивает к себе неосторожных путников. Если же кто вздумает сам проникнуть в гору, девка Азовка «в гору не пускает, ветер пускает. От ветра свеча гаснет и дышать тяжело…» В других легендах говорится о том, что когда-то жили в здешних местах «стары люди» — неведомый народ, населявший в глубокой древности Урал. Жили безбедно, занимались рыбной ловлей да охотой, а богатство свое — золото самородное, голубые хризолиты — вовсе и за богатство не считали. Но вот пришли в эти края чужие злые люди. Узнали про богатство «старых людей» — стали требовать, чтобы те отдали им его, стали притеснять, обижать их. Видят «стары люди», что не будет им покоя, снесли все золото да каменья драгоценные в пещеру на Азов-горе, сами туда же забрались, обрушили все выходы из пещеры и завалили там себя вместе со своими сокровищами. От всего народа остался только один человек — девка Азовка. Она и стережет клад… По другой версии, «захоронив» в горе «богатство», «стары люди» навсегда ушли отсюда, оставив девку Азовку караулить сокровища, никого не подпускать к ним. Есть и другие концовки. Устные предания, передаваемые от отца к сыну, от сына к внуку, упорно сходятся на том, что раньше на Азове были пещеры. Сейчас на Азове нет никаких пещер, нельзя установить даже, где были входы в них, если они были вообще… Можно, конечно, допустить, что все они завалились со временем. Во всяком случае, по мнению геологов, если эти пещеры и существовали, то они могли иметь только искусственное происхождение, так как породы, слагающие гору, не допускают образования больших пустот естественным путем. Как бы то ни было, но неоспоримо одно: Азов-гора всегда занимала видное место в устном народном творчестве Урала, и это, очевидно, имело свои основания. В старину через Азов шла тропа в Сибирь. Во времена Грозного этот путь связывал Сибирь с Уфой. По этой тропе двигалась камско-чусовская вольница. Эта же тропа служила для пересылки воевод, снаряжения, воинского пополнения. Несомненно, характерный и видимый издалека профиль Азова был приметным пунктом — «маяком» — на этом историческом пути через завоеванные, но не освоенные еще земли, покрытые дремучими лесами и таившие на каждом шагу много опасностей. Весьма вероятно, что некоторые из удальцов находили временный приют на Азове. Все это порождало новые сказания и легенды о горе. Можно предположить, что первыми смельчаками-землепроходцами было принесено и это название — Азов, более характерное для южных земель России, нежели для Урала. Естественно, что такой вдумчивый и тонкий художник, как П. Бажов, посвятивший всю свою жизнь собиранию народных легенд, не мог пройти равнодушно мимо темы Азов-горы. На материале преданий об Азове построен один из самых первых сказов «Дорогое имячко». Долгое время Бажов ставил этот сказ в «Малахитовой шкатулке» головным. Открывая им книгу, писатель, повидимому, специально хотел подчеркнуть фольклорные истоки своего творчества, его тесную связь с историей края. Уже позднее для этой цели им было написано предисловие — очерк «У старого рудника», который он включал во все наиболее полные издания своих сочинений. Бажов говорил: — Всякая легенда — не случайна. В них народ высказывался. Либо это — его желания, мечты; либо — отзвук каких-то давно прошедших событий; либо — попытка по-своему объяснить недоступные уму тайны природы; а иногда — все вместе. Дело литератора, фольклориста — отыскать это зерно, правильно понять, объяснить его. Сказки не для одной забавы складывались. В настоящей, нефальсифицированной сказке обязательно есть народная мудрость и скрытый смысл, по-ученому — подтекст. Помню, как ликовал Павел Петрович, когда на Азове, действительно, обнаружились интересные находки. Случилось это вскоре после нашей поездки в Полевское [3] . 3 Поездка происходила в июне, а в августе были сданы находки на Азове. — Слышал? — говорил торжествующе Павел Петрович по телефону. — Нашли ведь! Не зря, стало быть, толковали о старых людях да о кладах, зарытых в горе. Не зря! — И немедленно вновь поехал в Полевское, чтобы самолично убедиться в достоверности фактов, сообщения о которых вскоре проникли и в газеты. А нашли вот что. После выхода в свет «Малахитовой шкатулки» интерес к Азовской горе резко повысился. Ее стали часто посещать экскурсии школьников и взрослых, большие группы туристов приезжали издалека, чтобы увидеть эту сказочную гору. Однажды на Азов поднялась большая компания полевской молодежи. Вдруг видят: среди камней, в тени под корнями сосны, поваленной ветром, что-то блеснуло. Заинтересовались, стали копать, и близко у самой поверхности нашли «клад» медных вещей, всего тридцать шесть предметов, — жертвенные изображения каких-то диковинных клювастых птиц, относящиеся к бронзовому веку. Позднее было найдено еще четыре предмета. Находки вызвали громадный интерес в ученом мире. Все они представляли исключительную научную ценность и были отправлены в центральный исторический музей, в Москву. Так самым блистательным образом подтвердилась мысль, которую Бажов всегда выдвигал на передний план: что любая легенда, предание могут быть отзвуком каких-то событий, дошедших до нас, что в основе подавляющего большинства легенд лежит неизвестный вам исторический факт. …Жаль покидать Азов. Мысли невольно переносятся к тем временам, когда у подножия этих величественных скалистых вершин пробирались на восток вооруженные караваны. Сколько требовалось мужества и решимости, чтобы идти в глубь неведомых земель! Спускаемся вниз, садимся в машину. Мотор не включен, но автомобиль легко скользит, придерживаясь проложенной несколько часов тому назад колеи. Но… что это? Колея исчезла. Некоторое время шофер рулит наудачу, затем резко тормозит. — Куда? — спрашивает он проводника. Тот долго осматривается по сторонам и не очень уверенно указывает направление. Через пять минут уперлись в болото. Взяли правее — болото. Двинулись влево — опять болото. — Вот она, девка Азовка-то, завела да и бросила! — шутит Павел Петрович. После подъема на Азов-гору он сдержан, молчалив более обычного. Какие новые замыслы рождаются в этой мудрой голове с чистым, обрамленным рамкой седых волос, выпуклым лбом, который, задумавшись или припоминая что-нибудь, Павел Петрович часто потирает рукой. Поиски дороги продолжаются с тем же успехом. Избрали другое направление — уткнулись в ручеек; кочки, болотце — машине не пройти. Будто посмеиваясь, нас неотступно сопровождает серенькая трясогузка. Перелетает с ветки на ветку, трясет хвостиком. Может, это девка Азовка обернулась птичкой? Вдруг… У-у-у! — завыл невдалеке гудок. — На руднике! Вон куда ехать надо, — встрепенулся проводник. Через четверть часа мы въезжали в Зюзельку. Совсем близехонько и плутали-то! У маленького домика, на дверях которого значится табличка: 1-й горноспасательный отряд 2-й оперативный пункт при Зюзельском рудоуправлении. выстроилась шеренга людей в брезентовых комбинезонах. На бойцах-горноспасателях — круглые упругие каски, за спиной блестящие кислородные приборы-респираторы; гофрированная трубка респиратора подведена ко рту для дыхания, на голове — лампочка-фонарик. Командир отряда — высокий, мужественного вида человек — внимательно проверяет исправность снаряжения каждого бойца. Это — проверка перед тренировочным спуском в шахту. Этого не было на старом Зюзельском руднике. Да, пожалуй, и на всех старых рудниках Урала. Павел Петрович следит за горноспасателями долгим внимательным взглядом, пока они не скрываются из вида. Пока мы поднимались на Азов, в Зюзельке успели приготовиться к встрече. В клубе полно народу (как раз кончилась смена). Все ждут Бажова. На сцене — цветы; над сценой на большом кумачовом полотнище четкая надпись: «Привет нашему знатному земляку — писателю сказов народных Павлу Петровичу Бажову». С первых же фраз, коротких, отрывочных разговоров убеждаешься, что имя Бажова широко известно здесь, о нем говорят с гордостью и уважением. Появление Павла Петровича было встречено продолжительными аплодисментами. Он растроган, смущен этим приемом. Особенно смущает его надпись на полотне. — Ну, право… ну, что это?.. Нет, верно, зачем?.. — бормочет он, усаживаясь в президиуме. Девочка-татарка поднесла дорогому гостю букет полевых цветов (успели сбегать за цветами), сказала приветствие сначала по-татарски, потом по-русски, не совсем чисто выговаривая некоторые слова. Павел Петрович слушал, поднявшись на ноги, склонив голову немного вбок и глядя куда-то перед собой, в позе, которая ясно говорила, что можно бы и без всей этой церемонии. Приняв цветы, он сказал: — В альманахе «Уральский современник» скоро будет напечатана сказка «Синюшкин колодец». Это будет мой ответ зюзельским пионерам. Дальше началось то, чем обычно всегда тяготился Павел Петрович. Каждый выступающий считал своим непременным долгом сказать похвалу в адрес Бажова. Некоторые были явно неумеренными, но все они шли от чистого сердца. Однако это не делало все торжество менее легким для того, кому оно посвящалось. Голова Павла Петровича опускалась все ниже: он словно стыдился, что люди так хвалят его. — Это при живом-то человеке?! — возмущался он в перерыве. — Все-таки положение идиотское: тебе говорят такое, а ты — молчи, соглашайся… Скромность была его отличительной чертой: ее не могла испортить даже большая литературная слава. Вспоминается, как в 1943 году, в Молотове, куда Павел Петрович ездил в сопровождении большой группы свердловских писателей на научно-литературную конференцию, его ждали на концерт, устроенный силами артистов местного театра оперы и балета, посвящавшийся участникам конференции, а вернее, пожалуй, — П. П. Бажову. Концерт не начинали, пока не приехал Бажов. А он, как на беду, запаздывал. Когда Павел Петрович появился в зале, публика и актеры устроили ему овацию. Узнав, что концерт задержался из-за него, Павел Петрович растерялся и долго не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свое отношение к случившемуся. — Да чего же это они?! — искренно недоумевал он, испуганно округляя глаза, и в выражении их мелькало что-то детское. — Нет, верно. А я еще думал, идти, не идти. Нездоровилось немного. А если бы не пришел совсем? Дикое положение получается. Популярность Бажова на Урале вообще была исключительно велика. Его знали хорошо в лицо во многих городах и рабочих поселках. Очень часто незнакомые люди здоровались с ним на улице. Не трудно понять, в чем был секрет этой популярности: писатель Бажов был близок к народу, все его творчество являлось выражением дум и чаяний народных, концентрировало в себе народную мудрость. Этому способствовало и большое личное обаяние Бажова. К нему охотно шли за помощью и советом. Шли все. — Пимокаты меня одолели, — как-то говорил он, будучи депутатом. — Все о своих делах хлопочут. Писать совсем времени нет… — Павел Петрович, так направьте их в соответствующее учреждение, — советовал кто-нибудь ему. Он спокойно возражал: — А ты бы направил? Они же ко мне обращаются, а не в учреждение… Вот то-то и оно. Особенно близок был он той части уральских рабочих, которая помнила прошлое. И это понятно: он сумел показать это прошлое так, как до него не показывал никто. Позднее, вновь бывая в Полевском, мне не раз приходилось встречать старого рабочего, с гордостью говорившего, что он «вместе с Бажовым в президиуме сидел». Сам Павел Петрович к таким встречам с народом относился в высшей степени серьезно, дорожил ими. Стараясь, как говорится, «не ударить лицом в грязь», к встрече с полевчанами, например, он пытался что-то записывать на бумажке — конспект для выступления, но потом бросил. «Все равно не вижу, говорю, что на язык придет». «Приходило» как раз то, что нужно, хотя сам Бажов считал себя оратором плохим. Все, близко знавшие его, обычно поражались тому обилию сведений, фактов, цифр, которые хранил он в памяти. Память у него была поразительная, а знания — поистине всеобъемлющие, энциклопедические, особенно же по уральской истории. Но, пожалуй, самым редкостным качеством было даже не это. Когда ему приходилось говорить перед народом, он в каждом отдельном случае умел найти для выражения своих мыслей очень доходчивую, а подчас и неожиданную форму. Таким было и его выступление в Зюзельке. Он заговорил о… мечте. По началу речь казалась несколько отвлеченной, но как-то незаметно она перешла на вещи близкие, понятные каждому. Павел Петрович говорил: — Мечта у человека существует с давних времен. А мечта — она ведь далеко уведет, если за нее бороться! Ленин говорил: «Надо мечтать!» Но раньше каждый мечтал в одиночку, потому и толку не получалось. Вот, к примеру, я сейчас ехал и видел: занимаются горноспасатели. Хорошо. А раньше это увидел бы? Не увидел. Случилось несчастье в шахте — пропадай. Теперь — совсем не то. А ведь это была тоже мечта, чтобы труд был безопасным. Мечтали о разном, а все сходилось в одной точке — в вопросе о счастье народа. Отражение такой мечты есть в каждом сказе, легенде. В одной из легенд об Азов-горе говорится о том, что есть такое имячко, перед которым откроются все сокровища, скрытые до поры до времени. И не только сокровища земных недр. А и сокровища человеческой души. А это важнее. Теперь мы знаем такое имячко: партия, коммунист. Партия организовала народ на борьбу и привела к Великой Октябрьской социалистической революции, которая дала народу счастье. Партия научила нас и мечтать так, чтобы мечта становилась явью, сбывалась. И чтобы каждому от этого становилось лучше… Под конец он сказал: — Вот и у меня есть мечта: написать книгу о современных уральских мастерах, показать труд рабочего человека в наши дни… Увы, эта мечта осталась неосуществленной. После собрания он спрашивал: — Ну, как я говорил? Ладно, что ль? Следующий день посвящался осмотру Криолитового завода («Криолита», как все говорят здесь) и Гумешкам. С нами поехал старый знакомец П. П. Бажова — Дмитрий Александрович Валов, местный уроженец, потомственный рабочий, в те годы — председатель Полевского райисполкома, человек еще сравнительно молодой, беспокойный, ищущий и, как все полевчане, влюбленный в свой край. О приезде Бажова знали (видимо, предупредили из райкома). Машина не успела остановиться у подъезда заводоуправления, как на ступенях появились представители администрации, парторг, один из членов завкома. С ожиданием и явной симпатией они смотрели на подходившего к ним невысокого, уже в больших годах, человека, с тем характерным, запоминающимся обликом, который так «шел» Бажову: с лицом библейского мудреца, в кепке, сапогах, во всем черном, с неспешной, покойной и как бы чуть натруженной походкой… и, конечно, — борода. Бороду знали все, даже те, кто никогда не видел Бажова. В коридоре заводоуправления было необычно оживленно. Служащие выходили из боковых помещений и нарочно старались попасться навстречу редкому гостю, заглядывая ему в лицо. Какой-то высокий человек, по наружности рабочий, решительно шагнул от стены, протягивая руку: — Кажется, товарищ Бажов? — Да. — Здравствуйте. Павел Петрович внимательно всматривается. — А я вас не узнал. — А вы меня и не знаете. Я вас знаю. — Тогда сказались бы… — А я и сказался. — А я не расслышал… Тотчас о бок появился другой. — Вы приехали к нам беседу проводить? — А я не знаю, — ответил Павел Петрович смущенно и оглянулся на сопровождавших его лиц, как бы советуясь, что ему надлежит делать. — Хотелось бы сначала посмотреть… Первый все не отстает, шагая рядом. Вскоре выясняется, что он хотел бы рассказать Павлу Петровичу кое-что касающееся прошлого Полевского завода и специально ждал приезда Бажова. — Ждали? — удивляется Павел Петрович. — А откуда вы узнали, что я должен приехать? — Ну как же! Раз книгу о полевчанах написали значит, должны приехать. В кабинете директора — новое знакомство. Явился вызванный секретарем парткома один из местных старожилов. Без излишних околичностей спросил, зорко поглядывая на приезжих: — Чем могу служить? — Познакомься, — сказал директор. — Это товарищ Бажов. — И я Бажов. Оба Бажовы и оба полевские. — Может, родня? — поинтересовался парторг. Сейчас же между двумя Бажовыми завязался оживленный разговор, в течение которого были вспомнены Савельичи, Ивановичи, Васильевичи, после чего Бажов-местный объявил: — Нет, я другого колена. Разговор продолжался с той же деловитой обстоятельностью, которой положено быть между двумя пожилыми людьми, и после этого, но теперь уже на ту, основную тему, которая так влекла Бажова-писателя: прошлое Урала, жизнь и быт людей, мастерство незаметных тружеников. Секретарь парткома знал, кого пригласить для беседы. Затем в сопровождении Валова и одного из инженеров заводоуправления отправились по цехам. Путешествие по заводу длилось больше двух часов. Завод интересный, производство сложное. Здесь вырабатывался криолит (что в переводе с греческого — «ледяной камень»), продукт, необходимый для расплавления глинозема — белой окиси алюминия, из которой получают металлический алюминий. От старого химического завода, построенного в 1908 году Злоказовым и вырабатывавшего серную кислоту, осталось лишь одно воспоминание. Уже сам факт превращения одного вещества в другое всегда похож на чудо. К этому, главному чуду по ходу движения технологии прибавлялось много других, мелких, из которых складывалось большое: каждый этап на пути рождения нового вещества был своего рода волшебством, и Павел Петрович очень внимательно знакомился с ним, стараясь постигнуть все тонкости. Реплики, которые он время от времени подавал, свидетельствовали, что он отлично разбирается в процессе, хотя химия никогда не была его специальностью. В одном месте он сказал Валову: — Вот, Дмитрий Александрович, плавиковый шпат надо найти. Тот ответил, как о деле давно решенном: — Найдем. Плавиковый шпат — один из основных видов сырья — привозился издалека. Павла Петровича заинтересовала плавиковая кислота — тяжелая, бесцветная, стекловидная жидкость, которую «не держит» ни стекло, ни свинец, ни железо, только парафин. Ее можно невзначай выпить вместо воды, вымыть ею руки — она без запаха и вкуса. При производстве ее выделяется газ, не опасный для людей. Газ этот входит во взаимодействие со стеклом. От этого во всех домах поселка Криолитового завода стекла в окнах матовые, во всех цехах — матовые электрические лампочки. А когда ввинчивали, были обыкновенные, прозрачные. Но, как я понял потом, все эти занятные подробности возбуждали у него интерес постольку, поскольку были связаны с трудовой деятельностью людей. Павел Петрович с удовольствием воспринимал те защитные меры, которые приняты на всех советских заводах с вредным характером производства, каждый раз делая энергичный кивок головой, выразительно говоривший: правильно, так, иначе и не должно быть. Под конец он неожиданно заявил: — А ведь это похоже на литературный процесс: механическая смесь различных компонентов должна войти в химическую реакцию и дать нечто совершенно новое, не похожее на старое. Что скажешь, не так? — И прибавил через минуту: — Все в писательском котле должно перекипеть так, чтобы получить новое качество. Только тогда можно и говорить о творчестве. Путешествие по заводу утомило его. «Ноги у меня устали», — пожаловался он. Мне показалось даже, что он облегченно вздохнул, когда мы, наконец, покинули территорию цехов и распростились с нашим провожатым, который так усердствовал в разъяснении технологического процесса, так сыпал формулами, что, пожалуй, хватил через край. Но усталость как рукой сняло, когда мы вышли на Гумешки, на те самые Гумешки, поэтическому описанию которых отдал столько сил и таланта сказочник Бажов. Завод занимает часть этого знаменитого урочища, прозванного в старину «Медной горой», и потому-то Павел Петрович повторяет в сотый раз: — И это — Гумешки?! Неузнаваемо изменилось… Сразу от завода местность на большом протяжении изрыта, всклокочена так, что не узнать, какой она была первоначально. Может, и впрямь была гора? Но сейчас никакой горы нет. Даже наоборот: центр урочища занимает громадная выработка, в которой свободно поместится Криолитовый завод со всеми его цехами. Один край выработки зарос сорной травой, другой, противоположный, служит местом свалки огарков «Криолита». На дне образовалось глубокое озеро. Вода в нем изумрудно-зеленая — ну, точь-в-точь малахит! Возле этой основной выемки, в разных местах видны буровые разведочные вышки. От ближайшей из них доносится металлическое звяканье — идет бурение. Около озера сохранились остатки заброшенной шахты: полузасыпанный землей и мусором ствол со следами деревянного крепления (в сруб, как колодец), развалившийся тяговый барабан — ворот для подъема из шахты. Эти любопытные образцы техники прошлого (жаль, что нельзя поместить их в музей!) — живое напоминание о минувшей жизни и славе Гумешек. …В 1702 году начальник Сибирского приказа думный дьяк Виниус послал «приказчиков ближних слобод капитана Василия Томилова да другого Ивана Томилова» осмотреть место по речке Полевой, называемое Гумешками. Основанием этому послужило заявление жителей Арамильской слободы Сергея Бабина да Кузьмы Сулеева, нашедших на указанном месте следы заброшенных, горных работ. Вот что доносили Томиловы: «Вверх по Чусова-реке, промеж речками Полевыми, на ровном боровом месте, два гуменца [4] мерою в длину по 55 сажен, поперек по 30 сажен; да у тех же гуменец два озерка в длину по 30, а в ширину по 10 сажен; и на тех гуменцах копаны ямы аршина по 3 и по 4, и в тех ямах каменья малое число, а в иных и нет; а в одной яме нашли каменья во все стороны по сажени да подле признаки железной руды. А около тех гуменец изгарины многое число, что выметывают кузнецы из кузниц». 4 Гуменцем называли плоский невысокий холм. Так был открыт один из древнейших рудников на территории нашей страны — Гумешевский, или — по-местному — Гумешки. В заброшенных шахтах — копанях Гумешек были найдены кайла, молоты, медные и костяные заступы; кости, полуобгорелая сосновая лучина, с помощью которой, видимо, освещали себе путь под землей древние рудокопы. Деревянные крепления отличались необычайной твердостью. Здесь же нашли рукавицы и сумки, сшитые из лосины. На рукавицах сохранилась даже шерсть. Сшиты они были из кожи с головы лося, так, что «ухо» надевалось на большой палец, и рукавица могла служить как для правой, так и для левой руки. Кто были первые рудокопы, добывавшие здесь медь? Следы чьей работы сохранились на Гумешках? По народным преданиям, это были «чудаки» или чудь — народ бронзового века, исчезнувший много веков назад, иначе говоря, те самые «стары люди», о которых повествует азовская легенда. Чудским металлургам были под силу только углекислые соединения меди, как, например, малахит, содержащий от 40 до 70 процентов чистой меди. Гумешки же оказались редкостным месторождением малахита. Такой взгляд на Гумешки разделяется многими учеными. Однако пытливый ум Бажова нашел и здесь свое собственное самостоятельное суждение. В очерке «У старого рудника», говоря о прошлом Азова и Думной, Бажов пишет: «В связи с этим можно было даже подумать, что открытые в начале XVIII века «два гуменца промеж речками Полевыми»… были просто остатками работы одной из ватаг, долго отсиживавшейся здесь в удобном месте. Ведь известно же, что крестьяне Арамильской слободы задолго до постройки в этом краю первых заводов плавили железо в «малых печах», продавали его и даже платили за это «десятую деньгу». Почему таких же «плавильщиков» и «ковачей» не предположить среди ватаги «вольных людей»? Потребность в металле у них, конечно, была большая, и для оружия, и в качестве товара…» В 1719 году началась новая разработка Гумешек. На реке Полевой, в трех километрах от Гумешек, вырос Полевской медеплавильный завод. Вначале главные надежды возлагались на соседний Полевской рудник. Разработка же самих Гумешек первое время шла вяло — видимо, не могли, наткнуться на основное рудное тело. Опасаясь истощения медных руд, на Полевском заводе построили домну и, не оставляя выплавки меди, начали выплавлять и железо. Обилие железных руд повлекло за собой постройку Северского железоделательного завода (1735—1739 гг.) на речке Северной, в семи верстах от Полевского. Полевской, Северский и построенный около того же времени Сысертский (1732 г.), а позднее также заводы Верх-Сысертский (1849 г.) и Ильинский (1850—1854 гг.) и составили Сысертский горный округ. Сперва заводы принадлежали казне. В 1759 году они были переданы — после соответствующего прошения — купцу и солепромышленнику Турчанинову (это его заводовладельческий знак — цапля — торчал на шесте над плотиной; прежде эти знаки были натыканы там и сям), «пожалованному» по соизволению императрицы Елизаветы Петровны в чин титулярного советника в ранге «сухопутного капитана». Отданы чуть не задаром. Все три завода, называвшиеся Полевскими, — собственно Полевской, Северский и Сысертский, — были оценены в сумме 129.353 рубля 76 1 / 2 копеек, с рассрочкой на пятнадцать лет. Осуществляя наказ, которым сопровождалась передача заводов, «распространять и умножать сильной рукой и крайнее иметь старание, чтобы выковка железа и выплавка меди, против казенного содержания, была приумножена», а прежде всего — в погоне за наживой, Турчанинов в первый же год довел выплавку меди до десяти с лишним тысяч пудов, т. е. вдвое против прежнего. В последующие годы эта цифра возросла еще больше. Рекордным был 1866 год — 48.586 пудов меди. Основным поставщиком руды служил все это время Гумешевский рудник. Гумешки оказались настоящим кладом для заводчиков и давали баснословные прибыли. Вся добыча велась хищнически. Но всемирную известность рудник приобрел все же не медью, а своими малахитами. Здесь нередкостью было встретить глыбу чистого малахита весом до полутора тонн. Одна такая глыба малахита и по сей день хранится в минералогическом музее в Ленинграде. Другая глыба «во сто пуд» находится в Свердловском музее краеведения. Не исключено, что встречались и еще более крупные гнезда малахита, но техника того времени не позволяла поднять наверх такую тяжесть, их приходилось дробить в шахте и извлекать по частям. Лучший малахит использовался как поделочный камень. Остальное дробилось и переплавлялось на медь. Вот откуда родилось и название «Малахитовая шкатулка»… Для работы на рудниках и заводах владельцы переселяли из Соликамского уезда крепостных крестьян. С отменой крепостного права Гумешки стали чахнуть. В 1871 году «в виду обеднения руд, непомерной дороговизны работ, вследствие сильного притока воды и больших затрат на укрепление шахт», Гумешевский рудник был закрыт, шахты оказались затопленными. …И вот — новое рождение Гумешек. В день нашего посещения на выработках встретились комиссия из инженеров, геологов, приехавших из Свердловска и Москвы, и группа старейших жителей Полевского. Встретились, чтобы решить судьбу Гумешек. Богатейшей шахтой на Гумешках была старейшая — Георгиевская. Ее искали с помощью стариков. Долго ходили от одной заброшенной шахты к другой, спорили, судили-рядили. Это новое оживление на Гумешках безмерно радовало Бажова. Он тоже ходил со стариками, тоже подавал советы, где лучше искать, откуда начинать откачку старых шахт, и, глядя на него в эту минуту, трудно было сказать: кто это — писатель или многоопытный, искушенный во всех тайнах земных «кладовушек», горщик, добытчик уральских недр? Поразительны были наблюдательность, зоркость глаза Павла Петровича. Кажется, весь погружен в рассматривание старой «листвяной» крепи; в это время неподалеку, на отвале, взметнулся густой, жирный, черный столб сажи, дыма. Немедленно следует реплика: — А ведь это техническое хулиганство: столько выпускать в воздух! Что они — не видят?! Потолковал с мастером буровой, высказав по пути свои соображения насчет возможных результатов бурения, о том, где, на его взгляд, лучше бурить, чтобы результаты были значимее. — Сегодня ваша лекция? — прощаясь, спрашивает мастер, уважительно глядя на Бажова. — Что вы, какая лекция! Беседа хоть! — скромно отзывается Павел Петрович и старается сразу сделаться незаметным, не мешать работе. Речь шла о беседе, на которую по просьбе Павла Петровича пригласили большую группу рабочих завода и геологоразведки. Изменения, которые он обнаружил на Гумешках, нашли свое отражение первоначально в небольшой записи «На том же месте», а затем в очерке того же названия. Короткая, по существу почти хроникерская, зарисовка эта замечательна тем, что в ней очень скупыми, лаконичными штрихами (что характерно для всей творческой манеры Бажова) убедительно изображено огромное расстояние между тем, что было когда-то и что стало теперь. И изображено «через человека». На следующий день с утра отправились на Северский завод. Сейчас, в дни, когда пишутся эти строки, бывшая «Северка» — вполне современное предприятие. В годы, последовавшие за победоносным окончанием Великой Отечественной войны, в Северске пущены цехи белой жести, оборудованные по последнему слову техники, совершенно изменившие лицо завода, насчитывающего более двухсот лет. А тогда, в 1939 году, очень многое все еще дышало стариной. Еще был «жив» — и даже использовался — неуклюжий и массивный подъемный кран, сделанный полностью из дерева; поднимал он до 16-ти тонн, приводясь в движение ручным воротком. В угловом помещении одного из заводских зданий медленно ржавел ставший ненужным «швам — круг» — гигантское водяное колесо, заставлявшее действовать старинную воздуходувку. Примечательно было не то, что эти сооружения достояли до нашего времени: достойно восхищения, что когда-то это была передовая техника, намного обогнавшая технику Западной Европы. Подстать технике было и мастерство людей того времени. В кузнечном цехе нам показали бездействующий паровой молот, похожий на перевернутую римскую цифру V. На этой неуклюжей для современного глаза машине виртуозно работали крепостные мастера. В анналах истории завода сохранился такой эпизод: однажды в цех пришел владелец с гостями — похвалиться предприятием. Остановились у молота. «Барин» потребовал, чтобы ковач показал свое умение в обращении с молотом. Тогда тот, недолго думая, попросил у хозяина часы-луковицу — дорогую заграничную вещицу — и, прежде чем кто-либо успел ему помешать, положил ее под молот да как «ахнет» по часам! «Барин» побледнел: пропали часы! А ковач спокойно предлагает: вынь-ка. Оказалось, и вынуть нельзя — зажаты, и — целехоньки. Даже крышки не помялись. Настолько точно — с размаху! — опустил молот. «Барин» рассердился, а ковач смеется… Собирательный тип этих замечательных мастеров прошлого, постоянно совершенствовавших свое искусство, выведен П. П. Бажовым в образах Тимохи Малоручко из сказа «Живинка в деле», Иванка-Крылатко из сказа того же названия и ряда других героев. После обхода завода в конторе, в помещении парткома, состоялась продолжительная беседа Бажова со старейшими северскими рабочими. Прошла она очень активно. Говорили главным образом о периоде концессии, когда на заводе было засилье иностранцев, которые душили всякую свежую мысль и не давали развиваться предприятию. Период хозяйничанья «Лена-Голфилдс-Лимитед» — акционерного общества с английским капиталом — был в истории завода самым тяжелым. Перед уходом концессионеры пытались разрушить завод. Помешали рабочие. Вспомнили и про то, как в годы гражданской войны, в 1918—19 годах, на головы неугодных заводскому начальству рабочих обрушились репрессии озверелых колчаковцев. Расстреливали десятками, спускали живьем в стволы шахт. Заброшенные шахты Гумешевского рудника и Северский пруд стали могилой для многих передовых рабочих. Вспоминали и более глубокую старину (о ней были наслышаны от отцов и дедов), но именно — только вспоминали. Насколько мне удалось заметить, Павел Петрович наиболее охотно беседовал на темы, интересовался теми сведениями, которые мог получить из первых рук, то есть услышать из уст очевидцев, а не в пересказе, — всего же остального касался постольку, поскольку в этом возникала необходимость. Не знаю, собирался ли Павел Петрович писать что либо в будущем специально о Северском заводе, так как в его опубликованных работах Северскому заводу уделяется сравнительно немного внимания, но тогда он увез из Северска большой материал. Когда возвращались обратно, шофер неожиданно сказал: — Ну, теперь поедем трость искать. — И свернул с дороги в лес. Оказывается, он не забыл, что Павел Петрович все хотел вырезать вересковую трость потолще, да никак не попадался подходящий вереск. Через четверть часа в руках у Павла Петровича была свежевырубленная «трость» нужного размера. Подавая ее, шофер сказал: — Вот вам, Павел Петрович, прямая и толстая, какую вы хотели. Жидка, кажется, только? Гнется? — Спасибо, спасибо… — Смотрите. Можно еще вырубить. — Что вы, хватит мне! Спасибо. Павел Петрович был тронут подарком, а больше того — вниманием. — Палка из родных лесов, — повторял он, потрясая ею с довольным видом. — А что? Вы знаете, какое это дерево? Кремень! Когда высохнет, так затвердеет — никакой нож не возьмет! Точно так же радовался он, к тому времени — депутат Верховного Совета СССР, воротясь однажды из поездки к избирателям, подарку рабочих Артинского косного завода — набору иголок, освоенных в производстве коллективом завода. Иголки самых разнообразных размеров и форм — кажется, их было двести штук или что-то около того — были аккуратно наколоты на два складывающихся в виде книжечки листика толстой чертежной бумаги. Павел Петрович любил показывать этот, на первый взгляд не заключающий в себе ничего особенного, подарок, непременно сопровождая комментариями: — Ведь вот знали, что подарить! И размерами не велико, а приятно. Поглядишь, и сразу представишь, чем люди занимаются… Кажется — иголка: чего в ней? А не простое дело! В каждой вещи он умел находить что-то свое, особенное, делающее ее не похожей на другие, — видел ту самую точную деталь, до которой доискивался всю жизнь. Заглянули на Церковник, — есть такое урочище в окрестностях Полевского. С нами — Николай Дмитриевич, за проводника — Валов. Валов — весьма интересная личность. В партии с юношеских лет, активный участник гражданской войны на Урале, партизан и сын партизана. Одна нога ломана — падал в детстве в шахту; на боку стреляная рана — память о белых. Его водили на расстрел колчаковцы, грозились убить кулаки в период ликвидации кулачества как класса, а он жив, бодр и надеется прожить еще сто лет. Валов невысок, коренаст, как говорится: «нескладно скроен, да крепко сшит». Лицо простое, с твердыми чертами, будто высеченное из гранита и недошлифованное немного, всегда чуть озабоченное (забот у Валова, действительно, много!), речь по-деловому отрывистая, резкая, рабочая. Он полон планов, и когда говорит, трудно отличить, где личное, а где общественное. Поначалу кажется — вроде личное, а на поверку опять выходит общественное… — Скоро в отпуск пойду, — говорит он, с вожделением предвкушая рыбную ловлю и охоту, и тут же добавляет: — Берильевую руду найду. Один человек свести хотел. Эх, лес — душа моя! Если в лесу раза три не переночую, будто и лета не видал! — Про плавиковый шпат не забудь, — напоминает Павел Петрович. Валов утвердительно кивает головой. Это Д. А. Валов, когда обнаружились находки на Азове, немедленно послал туда одного из работников райисполкома и тот нашел еще четыре предмета. Валовым же были сделаны сообщения для печати. Он позаботился и о том, чтобы ни одна из найденных вещей не была утеряна и вообще не пропала для науки. Ребята, нашедшие чудские украшения, вначале не придали им никакого значения. Зато сразу оценил их, как нечто чрезвычайно редкостное, Д. А. Валов. Павел Петрович отлично знавал отца Валова, старого полевского золотоискателя и рабочего завода. Он справляется о старшем Валове: — Сейчас-то где? Жив? — Председательствует в колхозе. Между Бажовым и председателем РИК’а — бесконечные разговоры, масса волнующих обоих тем, общие интересы. Но сегодня Валову не повезло. Хвалился, что знает все окрестности Полевского, в том числе и дорогу на Церковник, как свои пять пальцев, а заехали поглубже в лес — сбился, потерял ориентиры и никак не может их найти. Он смущен, озабочен, с загорелого лица льет пот в три ручья. Валов сидит позади шофера и, рискуя ежеминутно вывалиться из машины, всем корпусом переваливается через борт, зычно, слегка хрипловатым голосом командует, указывая рукой: — Давай туда! Сейчас Туранова гора откроется, там недалеко!.. Проходит полчаса. Дороги почти никакой, проехали уже не одну, а пять гор, но Церковник как сгинул. Валов не унывает: — Как раз Туранову гору-то с другой стороны охватили! Через десять минут: — Кажись, последняя горушка… Еще через четверть часа: — По средней дороге угадали… На Церковник, однако, никак не угадаем. Николай Дмитриевич нетерпеливо ерзает на сиденье, с досадой поглядывает на Валова. Павел Петрович прячет улыбку в усах и бороде. Наконец машина останавливается. Впереди завал, проезд закрыт. С обеих сторон возвышается сплошная стена молодого осинника, ольхи, березы; над головой щебечут птицы; блестит роса на листве. Валов выскакивает из машины: — Дай оглядеться. Ключ должен быть… — Потом решительно бросает: — Пошел на розыски. Кричать буду, значит, ехать надо! Уходит, долго не возвращается. — Сколько лет здесь не бывал, — произносит Павел Петрович. — А помню, все избегано было… — Забыл Валов, — с сердцем говорит Николай Дмитриевич. — А я не забыл, — невинно замечает Павел Петрович. — А именно? — А я и не знал. У него отличное настроение, и он часто шутит, оставаясь серьезным в то время, как другие смеются. Неудача Валова и вызванная этим задержка не огорчает, а веселит его. Издали доносится крик: — Нашел ключ-от! Напился-а-а! — Сходить и мне напиться, — говорит Николай Дмитриевич, вылезая из машины. — Лягушек в живот напускать, — замечает Павел Петрович. — Что такое?! — Из болота напиться… …Вот, наконец, Церковник. Небольшое лесное озерко, заросшее осокой и рогозом. На воде плавают кувшинки, в воздухе шуршат стрекозы, перепархивают бабочки. Неподалеку скалистое нагромождение каменных глыб — точно ощеренная пасть сказочного дракона. Цепляясь корнями за трещины в камнях, тянутся вверх стройные молодые сосны. Озеро искусственное. Образовалось на месте выработки: мыли золото. По свидетельству старожилов все, кто работал здесь, должны были отчислить 40 процентов от добычи на постройку церкви. Церковь не построили, деньги, конечно, исчезли. Прииск заглох. Так и осталось, как память об этом жульничестве, название «Церковник»… Всюду, куда бы ни поехал здесь, натыкаешься на следы заброшенных старательских работ, на заросшие отвалы «пустой» породы, рытвины и ямы искусственного происхождения. Есть и свежие — золото продолжают «мыть» то там, то сям. Сколько труда отдано той земле, сколько «вбухано силушки» — кто сумеет подсчитать? В лесу, в глухомани, старые шахты — место изуверской расправы белогвардейцев в годы гражданской войны с революционными рабочими. Рабочих заставляли самих прыгать в эти черные дыры, откуда несет могильным холодом. На опушке — скромный мраморный обелиск, установленный полевскими тружениками на месте гибели своих братьев по классу, отдавших свои жизни за торжество социалистической революции. В низинке, через километр, приютилась промывочная фабрика. Поодаль от нее старатели крутят вороток над шурфом. У самой дороги лежит пузатый тяговый барабан (их еще применяют некоторые старательские артели там, где золото залегает на большой глубине) и еще что-то такое, в чем разберешься не сразу. В земле, рядом с дорогой, выкопано неглубокое, но вместительное квадратное углубление. В нем лежат два бревна. Концы их соединены поперечинами, а под середину подсунута толстая железная труба, так, что бревна образуют подобие какого-то неуклюжего коромысла. На одном конце этого коромысла сделан мостик, на котором может свободно уместиться телега, на другом конце, на жердях, навалена куча камней и несколько гирь. Уж не весы ли это? И впрямь — весы. Старинные, сделанные по дедовским образцам, старательские весы для взвешивания руды. — А ну-ко, попробуем взвеситься! — сказал Павел Петрович, ступив на мостик. Мостик даже не дрогнул. Встал второй человек — тот же результат. Третий бок о бок с первыми двумя — и после этого коромысло даже не качнулось… — Да-а, — задумчиво протянул Павел Петрович. — Тут надо грузовик ставить, тогда, возможно, почувствуется… …К вечеру, на закате солнца, мы в деревне Полдневой. В районе Полдневой — истоки знаменитой уральской красавицы реки Чусовой. Только не узнать ее здесь: тиха, смирна, ни скал — «бойцов», ни стремительных «переборов». Русло узкое, заиленное, невысокие берега густо поросли кустарником. Деревню Полдневую можно смело назвать родиной старательства. По возрасту она старше Полевского и первоначально была построена как крепость. В старину тут старательствовали все от мала до велика. Не забыт этот промысел и сейчас. Полдневая за свою почти трехвековую историю дала стране немало благородного металла, драгоценных камней, других полезных ископаемых. Старательство далеко не всегда вызывалось стремлением найти «фарт», разжиться. Чаще всего причина была куда более будничной и простой: «как есть нечего, так и пошел по огородам золото добывать» (Бажов). Такое положение сохранялось вплоть до октября семнадцатого года. К нашему приезду в сельсовете собрались сплошь старатели: кто в прошлом, кто в настоящем. В подавляющем большинстве люди в годах, с бородами. Уселись с достоинством вокруг стола, сдвинулись поплотнее и выжидающе умолкли, поглядывая на Павла Петровича: с какого-де краю беседу начинать? Разговор начался с хризолитов [5] . Близ Полдневой находились хризолитовые прииски, едва ли не единственные на Урале. Один из старателей, возрастом старше других, принялся рассказывать: 5 Научное название — демантоиды. — Крадче [6] добывали. Запрещали хризолит-то искать. А все равно робили. Ночью робили, а днем в горах скрывались. Лесники нагонят, кричат: «Вон они» — и давай дуть! Изобьют до крови. Телеги, снасть изрубят. Почитай, все село пересидело в тюремке за хризолит. — О долгой груде расскажи, — подсказывают сидящие. — Что за «долгая груда»? — настораживается Павел Петрович. Он сидит в центре живописной группы. Крепкие, здоровые, выдубленные на ветру лица; бороды — с проседью, чисто черные, рыжие («черемные»); выгоревшие на солнце волосы, подстриженные по старинке вскобку; глаза хитроватые, по которым ничего не прочтешь, в мелкой сетке беловатых морщинок, в глубине зрачков прячется природная сметка, практический ум; руки у всех заскорузлые, узловатые, точно корни столетних деревьев, в поры кожи въелась не смываемая ничем чернота. Павел Петрович среди них — как председатель этого необычного собрания. Знакомая книжечка-блокнот положена на стол и раскрыта на чистой странице. Рядом карандаш. 6 Крадче — украдкой, тайком (уральское). — «Долгая груда», — объясняет рассказчик, — это тридцать четыре человека решили друг за друга держаться, робить вместе, открыто, никого не бояться, — артелью. А нарядчики — с ружьями. Стрелили, одного ранили. Народ разбежался. Нарядчиков много, человек восемнадцать. Ну, цельная война у нас с ними получилась. Народ тоже стал постреливать ночами в избу, где нарядчики жили… Загораживались они железными листами. Ну, постреливали. Этим и выжили их. Он умолкает, ожидая, когда карандаш перестанет двигаться по бумаге, глядит строго, понимающе. — Что за нарядчики? — От Хомутова. Государство ему место сдавало, а он платил ничтожно, и никто ему сдавать добытое не хотел. Ну, нарядчиков и держал. Чтоб, значит, кто не сдает, на его земле не робил. — Кому же сдавали? — Известно, частные скупщики во много раз больше платили. — А как на сорта делились? — Четыре сорта было. Хризолит первый сорт — крупный, чистый, зеленый. Второй сорт — мельче. Третий — зеленый, с трещинами. Четвертый — желтый. — А сейчас, считаете, можно работать? Есть еще хризолиты-то, не все выбрали? — Можно, можно работать. И зиму, и лето, — зашумели, заволновались вокруг, кивая согласно головами. — Ну, зиму, правда, нельзя, — поправил основной рассказчик. — А можно работать, можно. Собравшиеся, разогретые воспоминаниями, один за другим наперебой принялись рассказывать о том, как работали в старину… В старину? В сущности, все это было не столь уж давно, но — сколько воды утекло с тех пор! Народу в сельсовете все прибывает. Около дверей столпилась молодежь. Пришли две молоденькие учительницы местной школы и через плечи других стараются рассмотреть Бажова. Стемнело. Посредине стола поставили лампу-молнию. Неловкость, какая обычно бывает при встрече между незнакомыми людьми, незаметно прошла. Старики поддакивали один другому, вставляли свои замечания, поправляли, если кто-нибудь говорил не так. Павел Петрович сидел, облокотившись на спинку стула, и время от времени — когда задавал очередной вопрос — вскидывал глаза на собеседника. Со стороны могло показаться, что он слушает плохо и нето погружен в свои мысли, нето дремлет. Но стоило замолчать очередному рассказчику, как немедленно следовал новый вопрос: — На Иткуле теперь работают? Или: — А на Омутинке как? И сейчас же вставлял сам: — Ну, это один пропой был, а не работа. Из этих реплик чувствовалось, как хорошо знает Павел Петрович тему беседы, здешние места. И это еще более оживляло разговор. — Понемногу намывали? — Всяко бывало. Иной раз на лапти только и заработаешь. Ну, подфартит, так сразу сапоги с набором. — Пили, поди? — Не без этого. Известно, в старо-то время все богатство промеж пальцев шло. Найдет старатель золотину, полные ведра вина принесет и поставит посередь майдана. Пей, кто хошь. Ну, и пропьет все. А потом, почитай, нагишом снова мыть идет. — Тоскливо было подолгу в лесу жить? — А это кому как. Есть у нас тут одно место, низменное такое. В лесу. Ничего место, сырое маленько только, долготинка, словом. Сдавна Веселым логом зовут… — Веселым? Это — почему? Полуопущенные веки поднялись, в глазах блеснул огонек любопытства, карандаш в маленькой руке настороженно замер, готовый неторопливо вновь двинуться по бумаге. Следует пространное и довольно запутанное объяснение, почему лог называли веселым, «веселухиным», упоминаются какие-то немцы, приезжавшие в эти места и ни с чем уехавшие обратно, озорная девица, посводившая будто бы всех с ума, и т. д. Но Павел Петрович быстро уловил суть и не спеша набрасывает ее на бумаге. Многое в этих рассказах уже утратило реальные очертания, тем более это возбуждает настойчивый, упорный интерес Павла Петровича, будит в нем новые мысли и предположения, воспламеняет воображение. В голове с выпуклым лбом идет напряженная творческая работа. Что видит в эту минуту мысленный взор Бажова, какие картины проносятся в его мозгу? Может быть, в глухой таежной чаще, где не ступала нога человека, пробирается, сворачивая упругие кольца, диковинный змей — полоз, оставляя за собой след — жилу чистого золота; бьет ногой чудесный козел Серебряное Копытце, рассыпая вокруг пригоршни ослепительных самоцветов-звезд; перекликаются в вышине летящие лебеди — друзья Ермака; бурая кошка бежит, прячась от людей в земле, а где уж и покажется, там ищи — будет «богатимое место», а над всем этим — образ простого русского человека, уральского мастера каменных и огневых дел, неутомимого труженика, владеющего самым большим сокровищем из всех сокровищ мира, знающего самое важное — «коренную тайность», которая даст всему народу самое дорогое — счастье. Вымысел и действительность, сказка и быль — все сплелось воедино и все тянется к одному — к человеку. И разве не благородна после этого задача писателя — показать простой, и самоотверженный в своей простоте труд людей, живших до нас, приоткрыть завесу над прошлым, донести до сознания каждого человека, что могущество и слава Отечества создавались усилиями многих поколений неизвестных трудолюбов! Этой задаче посвятил себя П. П. Бажов. — А вот, кто бы рассказал, как золото искали? — спрашивает он. — По каким приметам? Тут случилось неожиданное. Беседа на минуту прервалась, произошла короткая заминка. Видимо, у стариков где-то в глубине сознания все еще жило по старой памяти опасение, привитое веками подневольной тяжкой доли, как бы не выдать своей тайны, своих испытанных, выработанных поколениями горщиков и известных лишь сравнительно узкому кругу людей приемов поиска благородного металла, своих немудрых, но крайне существенных «примет». Однако они тут же, видно, вспомнили, что время теперь не то и человек, приехавший к ним, не тот, какие наезжали прежде, «при старом режиме», что таиться не к чему и даже, более того, нехорошо, — и беседа возобновилась с прежней готовностью и заинтересованностью с обеих сторон. — Приметы — всякие. Главное дело — попутный лог найти… — Какой, какой лог? — недослышав, переспрашивает Павел Петрович. — Попутный. Это — который с юга на север или с запада на восток идет, тот и попутный. Если его нет, и искать нечего. А есть — копай смело. Копаешь до песочка, песок — на вашгерд. Показалась бусинка-две — значит, надо мыть… Примета эта, известная исстари, не так уж наивна, как может показаться на первый взгляд. Вспомним, как образовалось россыпное золото. При разрушении твердых пород, в которых были заключены кварцевые золотоносные жилы, частицы разрушенных пород уносились реками. Частицы же золота, как наиболее тяжелые, задерживались, отлагались на дне. С веками реки исчезали, остались лишь лога. В любом районе можно подметить преобладающее направление течения рек и падение сухих русел — логов. Это не могло ускользнуть от наблюдательного глаза добытчиков драгоценного металла. «Самоуком» находили они нужные им «знаки», по-своему открывая законы геологического распределения горных пород. Так возник «попутный лог». В книжечке рядом со словами «долгая груда», «веселухин ложок» появляется новая запись: «попутный лог». Туда же заносятся отдельные выражения, неожиданные словообразования и связанные со старательским делом, незнакомые в других местах термины, которыми обильно уснащена речь беседчиков. Вот откуда брал Бажов яркие, самобытные слова-самоцветы, нередко заменяющие собой целое понятие, фразу, вбирающие в себя не только деловое, так сказать, служебное назначение слова, но и образ. В постоянном общении с народом черпал мастер уральского сказа надежный запас впечатлений, непрерывно обогащавших арсенал творческих приемов, разнообразивших палитру красок, которыми Бажов живописал своих героев. Так вошли в его литературный обиход выражения «мелкая жужелка», «золотинка», «таракан» (не насекомое таракан, а мелкий самородок золота весом на 8—10 граммов, действительно похожий формой и размерами на крупного черного таракана) — каждое, включающее целое понятие. Так слетали с его языка при разговоре яркие, образные «чемоданчики», «с полукона бить» и т. д. и т. п. Своеобразие, оригинальность изобразительных средств писателя Бажова проявлялись на каждом шагу — и в обыденной жизни и в творчестве. Но вообще записывал он мало. Случалось, что за всю свою беседу или за целый день нескончаемых разговоров, встреч, передвижений в машине, пешком, на лошади отберет всего одно-два слова (бывало, и ни одного), но зато уж это действительно слова-«золотинки». Даже не руда, отмытая от пустой породы, а уж сам металл — золото, драгоценность. Так он, по его собственному признанию, искал «двойной переклад» — определение особо прочной крепи в шахте. После такой напряженной, продолжительной и очень строгой в отборе черновой работы получается емкость слова необычайная. Труд в высшей степени кропотливый, даже изнурительный, но… «Медленнее-то писать — лучше», — не раз говаривал Павел Петрович. Так говорить о труде литератора мог только человек истинно талантливый и беспощадно строгий к себе. Ряд понятий, слов, услышанных в тот вечер в Полдневой, вошел в постоянную лексику сказов, а также в пояснения, которыми сопровождал тексты своих произведений П. П. Бажов. — А платину не мыли? — снова спрашивает он, шаг за шагом расширяя рамки беседы. — Ну как не мыли! Мыли. Сперва долго не знали, что за платина такая. Старики сказывали: из ружей вместо дроби стреляли. Тяжелая, тяжелее свинца. Чего только не «мыли» здесь! Чего не хранит богатая уральская земля! Платина, золото, драгоценные камни, никель, кобальт… да разве перечислишь все! — У Урала-то еще все богатство впереди, — неожиданно раздается из угла сиповатый, с хрипотцой, голос. — В кои годы, не помню, приезжал сюда один умный человек. Вроде вас такой же — ученый, все наскрозь знал. Я у него кучером робил. Говорливый был, страсть лошадей любил. Часто говаривал: надо каждому охотнику иметь увеличительное стеклышко. Земля-то смешана. У каждого металла свой спутник есть. Спутника найдешь, а он к металлу приведет. В стеклышко-то посмотришь — все и видно: и плохое, и хорошее, золото там, скварец или что. Он, человек тот, без молотка да стеклышка не езживал. Какой камешок подберет, молотком по нему почакает и — в сумку. Приедет, чайку попьет, и — в лаболаторию. И до тех пор не выйдет, покуда все не пропустит, что за день насбирал. Он часто говаривал: эти горы, говорил, снимут когда-нибудь. Большое богатство в них. У Урала еще все впереди. Это — помяни мое слово… …Беседа со старателями затянулась почти до полуночи. Не хочется, а пора ехать. — Приезжайте в другой раз, да пораньше! — приглашали полдневчане, прощаясь. Другие напутствовали: — На березовой горе в перву голову поищите. Богато место должно быть! Они или не повяли, или так и не поверили, что к ним приезжали не геологи-разведчики. Сбил их с толку Бажов — и видом своим, и познаниями в горняцком деле. Совсем свой брат-старатель! Косой Брод — старинное золотоискательское сельцо на восточном склоне Уральского хребта, родной брат деревни Полдневой. Избы крепкие, пятистенные, из столетнего леса. Все ложбинки, все русла высохших речек вокруг селения ископаны, переворошены руками старателей. Местность изрыта до такой степени, как будто по лицу земли прошла оспа. Выше села, у леса, видны новые большие дома городского типа. Там — пионерский лагерь, самый крупный в районе, куда на период летних каникул выезжают дети полевских рабочих и служащих, зюзельских горняков, северских металлургов. Место красивое, открытое. Быстро струится речка, разделяющая село на две неравные части. Берега ее не избежали общей участи — тоже перерыты и, видимо, уже давно: многие ямы затянуло буйной растительностью. Здесь, на берегу этой речки, был найден не так давно четырнадцатикилограммовый самородок, о котором мы услышали еще в поезде и слепок с которого хранится в кабинете секретаря райкома партии. Есть здесь и колхоз. Мы сидим в правлении артели и беседуем с колхозным бригадиром. — Лебеди у вас тут были, — говорит Павел Петрович, — на воротах. Не помните? — Нет… что-то не припомню, — морщит лоб моложавый, молодцеватый бригадир. — Да я вам сейчас стариков представлю, они все должны знать. — И, обернувшись к присутствующему тут же мальчугану, наряженному, невзирая на теплое время года, в треух и стеганую кофту, командует: — Беги-ко к Михаиле Степанычу! Пусть в правление сейчас же идет. Скажи: человек ждет. — Будет гаму-то! — вновь поворачиваясь к гостю, продолжает он. — Недослышит немного — кричит. А старик памятливый, все знает. Минут через десять появляется Михайло Степаныч, немного сутулый. Несмотря на преклонные годы, не седой. Длинноносый, усатый, с небольшой бородкой. В солдатской мятой фуражке и в калошах, надетых поверх шерстяных носков. Разговаривает громко почти кричит. Выглядит нето испуганным чуть-чуть, нето недовольным. — Лебедей-то куда девали? — громко спрашивает, подсев к нему, Павел Петрович. — Каких лебедей? — старик прикладывает руку ковшиком к уху. — На воротах-то сидели! — Я не по тому делу… — Ты не разобрался еще, — пытается разъяснить непонятливому или прикидывающемуся непонятливым старику бригадир. — Ты расскажи. Ты ведь должен знать. Лебеди-то на воротах налеплены были, топором вытесаны. — Вот где-то здесь, на въезде, — помогает Павел Петрович. — Дом небольшой, резьба интересная. Нет, не помнит Михайло Степаныч о лебедях. Пришел другой старик, полная противоположность первому. Бритое лицо, бритая голова, коротко подстриженные рыжеватые усы. Крепко сжатые челюсти. Пригнутый книзу нос. Правое ухо надорвано. На ногах резиновые сапоги. Говорит медленно и деловито, скупо расходуя слова и строго глядя в лицо собеседнику. Опять начинается о лебедях. — Не помню я, Иван Степаныч, — как бы оправдываясь, говорит первый старик второму. — А я скажу — вспомнишь. Криуля стояла в виде гуся на воротах, на крыше… забыл? Но так и не вспомнили, ни тот ни другой, за исключением того, что «была криуля на манер гуся», а что за «криуля», к чему, — не знали. Не помнили и про то, куда исчезли деревянные лебеди. — Жаль, — откровенно-разочарованно говорит Павел Петрович. — Хороший сказ я о них знаю. Хотел кой-какие детали в памяти восстановить. Старики виновато поглядывают на него. Озабочен бригадир. — Вы его спросите, как он на богомолье ходил, — понижая голос, советует бригадир. — Он тогда сразу разговорится. Действительно, напоминание о богомолье оживило разговор. — В Верхотурье я ходил, — охотно принялся рассказывать глухой. — Родитель на меня обет наложил. Женился я, взял, какую родителю не надо. А помириться охота, вот и ходил. — Женихом, значит, ходил? — Не-е. С бабой уж. Заробили с бабой и айда в Верхотурье. Вперед-от пешком все. Мимо Алапаихи. В каждой деревне часовенка на выходе, чтобы деньги клали. Как шли-то? А так и шли. В одном месте болото надо было обходить. Прямо через болото — восемнадцать верст, а на округ — шестьдесят. Нам сказывают: не ходите, разбойники там. А нас дивно [7] собралось, человек восемь. Пошли прямо. Верно: арема [8] , ели навалены. 7 Дивно — много (уральское). 8 Арема — глушь, чаща, тайга, непроходимые места (уральское). Пришли в монастырь на Туре. Монастырь сам по себе, а деревня сама по себе. В монастыре коридор, по нему пройдешь — могилка. Земельку брали, воду святую. Как пришли, документы у нас отобрали. Три дня жили, кормили, потом вытуряют — айда домой… Без печатки не пускали. На исповедь сходишь, священник печатку поставит — значит, что на исповеди был. За все деньги подай. И за просфору, и за обедню. За квартеру, ясное дело, тоже. А как деньги кончатся — сразу и вытуряют, больше делать нечего… «Вытуряют»… Не отсюда ли, не от монастыря ли на реке Туре, куда в прежнее время массами стекались на богомолье обманутые, темные, невежественные люди, беднота, — пошло это выражение? Я привожу этот рассказ не столько потому, что тут фигурирует знаменитый в прошлом Верхотурский монастырь — центр поповского мракобесия на Урале; — сколько ради того, что в нем отразилось в какой-то мере умонастроение горнозаводского населения Урала того времени, в массе не очень богобоязненного, уже понимавшего обман, но еще продолжавшего повиноваться силе привычки, и отнюдь не робкого, как то неоднократно подчеркивает Бажов в своих сказах. П. П. Бажов не раз указывал на необходимость изучения церковной старины, монастырских архивов, позволяющих пролить свет на многие факты истории (не говоря уже о многочисленных любопытных бытовых подробностях). Тема атеизма всегда интересовала Бажова. У него часто срывались острые, бичующие словечки в адрес поповщины: эта тема присутствует и в его творчестве. Пока продолжался рассказ о богомолье, в правление пришел, опираясь на железную трость, еще один старик, самый старый из трех, — лет восьмидесяти, если не больше. Лохматый, седой, с бесцветными, словно вылинявшими глазами. Сильно увеличивающие очки надеты криво на кончик носа. Молча сел к столу, сложил обе руки на трость, поставленную между колен, и, опустив глаза на свои натруженные, морщинистые руки, погрузился в раздумье. Второму и третьему старикам, в сущности, говорить почти не пришлось — глухой говорил теперь уже не останавливаясь. Те двое только качали молча головами, соглашаясь с первым, да поддакивали время от времени. — Расскажи, как робил, — направлял беседу бригадир. — Везде я переробил. На золоте… На железном заводе пять лет. Горновой камень [9] добывал. И на конях робил. Белкина коней гонял. День-от бегал за лошадью, за пятнадцать копеек. А работа, известно, не в бабки играть. Пока валят бадью, успей отгрести. Валят без останову. Два года под бадьями стоял. Опосля в Кунгуре мыл, в воде золото видимо прямо! По фунту, по два добывали в день. Мелкой жужелки [10] бессчетно. Богато золото. 9 Тальк. 10 Небольшие самородки весом в несколько граммов. — Как «видимо»? — спрашивает Павел Петрович. — Вода обмывает, золото-то и видать. — Фартнуло, значит? — Не-е… Припечатывали ведь. — Ну да прилипало! — Не-е… — Не случалось, значит? Глухой хитро смеется. — Калишка, какой-то старичонко был, ему сдавали по пять рублей. Пять рублей лучше, чем рупь восемьдесят. — Ясно, лучше! — соглашается Павел Петрович серьезно, но в тоне голоса чувствуется улыбка. — Теперь государству золото идет, — продолжает тем временем глухой, уже не слушая никого. — Оттого, может, и государство сильное стало. А раньше чужестранны много у нас вывозили… — Какие чужестранны? — Барон Бревер у нас тут был, — поясняет бритый старик, делая рукой знак глухому замолчать. — Усатиком звали. У него усы — во! — были, — показал он, разведя руками шире плеч. — В Германию золото отправлял. — Тебе, поди, годов семьдесят, — неожиданно спросил первый старик, всматриваясь в Бажова. — Близко к тому. — Сколь и мне, значит. — Нехватает маленько. — Грамоте, поди, шибко обучен? — Знаю маленько. Глухой помолчал, пожевал губами и сказал, как бы в раздумье: — Нынче можно учиться-то, не то, что раньше… Три зимы я только учился, дроби не учил, простые задачи нам давали. Раньше по закону божию нас донимали. Вот про Исуса Христа. Его учили. Знаешь про Исуса-то Христа? — Знаю, знаю. — Его и учили, житие. А о лебедях, которые так интересовали гостя, — ни слова, как ни старались Павел Петрович и бригадир натолкнуть стариков на эту тему. И все же главного Павел Петрович достиг: старики подтвердили, что деревянные лебеди на одной из изб в Косом Броду были, память не обманула его. Только значительно позднее я понял, для чего нужны были Павлу Петровичу эти лебеди. «Криули» на воротах позволили ему довести до успешного конца работу над сказом «Ермаковы лебеди», посвященным замечательному русскому землепроходцу. Они являлись важным звеном в цепи догадок и умозаключений автора, на которых строился сказ. Этот знак был необходим Бажову, как вещественное доказательство, подтверждающее основную мысль сказа: об уральском происхождении Ермака. Павел Петрович помнил об этих лебедях с отроческих лет, но хотел еще раз — уже в зрелом возрасте — убедиться, что такой знак существовал. Подозреваю, что исключительно из-за лебедей он и поехал в Косой Брод, исключительно ради них беседовал со стариками. Тут уместно сказать вообще о той добросовестности, с какой Бажов собирал материал, насколько тщательно-придирчиво выверял каждую деталь, прежде чем пустить ее «в дело», тем более — построить на ней какую-то важную догадку. Вся поездка в Полевское — тому пример. Только достоверно изученное, проверенное не раз и не два отбиралось в книжку-памятнушку, да и то не все потом шло в огранку, попадало в «Малахитовую шкатулку». Ничего сомнительного, легковесного не принималось ни под каким видом. Бажов стоял всегда за строго научное освещение истории Урала, будь то труд исследователя-историка, будь повесть, роман, рассказ. Эту линию он неукоснительно проводил и в своем творчестве, не допуская никаких отклонений, поблажек себе, как художнику, имеющему право на домысел и выдумку. Никогда не разрешал он себе недостаточно обоснованных догадок, тем более — типизации малоизученного, не отвечающего марксистско-ленинскому диалектическому методу мышления, требованиям советской, партийной литературы; не отвлекался на ложную занимательность. Именно по этой причине он относился резко отрицательно к продукции одного известного писателя, который в своих книгах о демидовском Урале ввел в повествование массу необоснованного, подчас легкомысленного. Павел Петрович считал, что это затемняет картину прошлого Урала, уводит читателя в сторону от серьезного понимания событий, им описываемых, не отвечает исторической правде. Создать высоко принципиальную, партийную литературу об Урале — таково было желание Бажова, его творческая программа. …Прощаемся со стариками. Они поднялись со своих мест, проводили нас за ворота и долго смотрели вслед… От Косого Брода рукой подать до Мраморского завода, который мы видели из окна вагона в начале нашего путешествия. По пути заехали в пионерский лагерь. Ребята рады были чрезвычайно. Высыпали из всех помещений, облепили машину. Павел Петрович двигался в сплошной массе, почти совсем скрывшей его. Возгласы: — Дедушку Бажова привезли! — Не дедушку, а товарища Бажова! — Не все равно?! — И не привезли, а сам приехал!.. Потом образовался круг, в середине которого — Павел Петрович. С приветственным словом к гостю, подбодряемая взглядами молодой серьезной женщины — начальника лагеря, выступила юная полевчанка с красным галстуком, в белой блузке-безрукавке и физкультурной синей юбочке. — Мы, юные пионеры, — начала она энергичным, звонким голосом, — приветствуем Павла Петровича Бажова… Павел Петрович стоял в знакомой позе, столь ясно говорившей всегда об его отношении к подобного рода официальностям. Внезапно звонкий детский голосок оборвался, наступило неловкое молчание. Павел Петрович заулыбался: — Забыла. — Мы, пионеры, приветствуем нашего дорогого земляка Павла Петровича Бажова… Опять пауза. Павел Петрович просиял окончательно. — Забыла дальше. Ну и ладно, — успокоительно заметил он. — Потом вспомнишь. И на этом «торжественная часть» закончилась. Павел Петрович опустился на поданное ему переносное сиденьице, низенькое, как вся мебель здесь; пионеры придвинулись вплотную, окружив со всех сторон, — началась непринужденная беседа. Первый вопрос: — А вы нам новые сказки привезли? — Нет, не привез, — с виноватым видом развел руками Павел Петрович. — Не написал еще. Но напишу, — пообещал он. Впрочем, ребята недолго были огорчены таким ответом. Возможность лицезреть «дедушку Бажова», о котором им не раз рассказывали взрослые, уже сама по себе радовала их. — А вы откуда столько сказов знаете? — спросила маленькая пухлощекая толстушка с косичками, старавшаяся все время заглянуть в лицо Бажову. — Я маленько вас старше, — ответил он. — Только на пятьдесят лет. У меня уж зуб один. — Верхний, — сказал пионер, стоявший напротив. — А Катюша в стену ушла, так потом куда девалась? — полюбопытствовала загорелая блондинка по фамилии Хмелинина. — А вот в августе выйдет полный сборник сказов, там прочитай про две ящерки, и — узнаешь. А рассказывать не стану, а то читать неинтересно будет. Ребята засмеялись. Беседа в таком духе продолжалась около получаса: затем Павел Петрович вытащил откуда-то из-за пазухи часы и стал прощаться. Ребята были явно разочарованы, что он побыл у них так мало, не пускали его, тянули за рукав. Так, облепленный ими со всех сторон, под руку с двумя самыми маленькими пионерками, в том числе с той, которой не удалось выступление, он дошел до машины. Человек пять мальчишек насело туда; их довезли до околицы, там высадили, и они помчались во всю прыть своих босых пяток обратно. Павел Петрович провожал их ласковым, отцовским взглядом. Мраморский завод. Он, действительно, тих. Стоит около леса, единственное здание рядом — контора завода. Рабочий же поселок находится в нескольких километрах за лесом. Завод не стукнет, не брякнет. Людей почти не видно. Во дворе возвышаются горы битых плит. Они периодически просматриваются и идут в перепиловку на плиты меньшего размера. В старину завод готовил изделия для императорских дворцов — плиты, вазы, столы, камины. Прославился художественностью и чистотой своей работы. В советское время перешел исключительно на выработку мраморных изоляционных плит и ступеней. Занятие, возможно, более прозаическое, но едва ли менее важное, если учесть огромную потребность нашей быстро электрифицирующейся страны в мраморных плитах для распределительных щитов, а также в ступенях для вновь возводимых многоэтажных зданий в социалистических городах и быстро растущих старых рабочих поселках. Завод почти полностью механизирован. Ручной труд остался лишь в небольшом цехе, где понемножку вырабатываются из цветного мрамора различные настольные украшения и письменные приборы. Раньше, чтобы распилить одну глыбу мрамора (блок) — примерно полтора-два кубометра камня, — требовалось полгода. Теперь машина пилит разом несколько десятков блоков, и наблюдают за этим всего несколько человек, — именно наблюдают, а не надрываются, как прежде, в тяжелом, непроизводительном труде. — А змеевика что-то у вас не видно? — спросил Павел Петрович, когда мы вышли из дверей завода. — Не работаем его, — несколько смущенно ответил сопровождавший нас техрук. — А зря. У вас же целая гора его. Твердоватей, конечно, мрамора, зато расцветка хорошая, лучше, чем изрядно надоевший серый мрамор. Надо осваивать новое сырье. В четырех километрах от завода — мраморный карьер. На полпути между ними лежит поселок Мраморский. Примечательного в нем, пожалуй, сохранилось только — два мраморных конусообразных столба еще времен крепостничества, стоящие напротив бывшей земской школы и каменерезной мастерской, да высокий мраморный столб на центральной площади, с солнечными часами наверху. Судя по надписи, столб водружен в 1773 году. Он слегка покосился, и часы утратили точность. Но есть кое-что примечательное и другого порядка. Уже тогда, в 1939 году, шел разговор о том, чтобы возродить старое камнерезное искусство мраморщиков, и не только возродить, но дать ему дальнейшее развитие, обогатив новым, социалистическим содержанием и широко распахнув двери перед молодыми дарованиями из народа. Это было осуществлено. В Мраморском открыли сначала профтехшколу с камнерезным уклоном в преподавании, затем на базе ее возникло специализированное ремесленное училище. Вскоре после окончания Великой Отечественной войны в Полевском была устроена выставка работ молодых художников-камнерезов. Многие из них проявили незаурядные способности и умение обращаться с камнем. Выставка посвящалась П. П. Бажову. Ряд работ был выполнен на мотивы сказов Бажова. Еще несколько позднее возникла необходимость в новой реконструкции и самого Мраморского завода. В перспективе в его производственной программе, наряду с прежними видами продукции — плитами, ступенями, мраморной крошкой для отделки фасадов, — видное место должно занять промышленно-художественное творчество: статуэтки, вазы, шкатулки и другие художественные изделия из уральских поделочных камней. В проекте — комбинированные изделия из металла и хрусталя. Сильно возрастает производственная мощность завода. …Сразу за поселком на дороге начали попадаться куски мрамора. Местами целые блоки лежат в стороне. — Вишь, рассыпали, — говорит Павел Петрович. Хорошенькое «рассыпали»! Кубометр мрамора — это три тонны. А есть блоки по нескольку кубометров. Вот каменоломни. Домик под березой. Близ него старая заброшенная выработка — «пазуха». Название удачно как нельзя больше. Глубокая щель уходит вниз. Поперек ее проложены два бревна. С помощью воротка и этих бревен вытаскивали со два «пазухи» двухсотпудовые блоки. Стенки «пазухи» — из чистого мрамора. От времени камень потемнел и пересечен трещинами. Сверху массив мрамора едва прикрыт тонким слоем дерна. Близ выработки сохранился вертикально вкопанный в землю столб. Вокруг него когда-то ходила лошадь, запряженная в вагу, вращавшую барабан на столбе. На барабан накручивалась веревка, другим концом «зачаленная» за глыбу мрамора. Случалось, веревка, не выдержав тяжести, лопалась и вагу со страшной силой отбрасывало назад. Лошадь и погонщика убивало на месте. А вот современная разработка. Огромная выемка с почти отвесно падающими стенами; сверху донизу — сплошной сероголубой мрамор, зернистый и прекрасно поддающийся обработке. Чем глубже, тем плотнее, качественнее мрамор. Мрамора-сырца лежат здесь и в окрестностях миллионы кубометров. На наших глазах гусеничный «Сталинец», зацепив тросом, легко тащит блок на поверхность с двадцатиметровой глубины. Трехтонная глыба медленно, но податливо ползет вверх по склону. Отжил свой век дедовский вороток! Самое трудное было — транспортировка мрамора. Здесь помнят, как в первые годы после революции, когда устанавливали памятник В. И. Ленину в Нижнем Тагиле, нужно было вытесать две половинки «земного шара», на котором потом встала отлитая из каслинского чугуна фигура бессмертного учителя трудового человечества. Делали их прямо на карьере. Везли до станции летом на санях, сколоченных из бревен. Упряжка была из пятидесяти лошадей. Везли трое суток каждую половинку. Теперь благодаря трактору добыча и транспортировка мрамора стали несложным делом. Трактор без особого напряжения везет три кубометра. А «Сталинец» на прицепах с гусеничным ходом ухитряется тащить даже до десяти кубометров, — то есть тридцать тонн мрамора за один рейс. Мраморщики и мраморный завод нашли свое место в очерке Бажова «У старого рудника», упоминаются в ряде сказов. Мраморное дело неоднократно привлекало пристальное внимание писателя. Вот и сейчас: Павел Петрович долго стоял на краю выработки, сосредоточенно наблюдая, как глыба, влекомая тросом, упрямо выползала наверх, потом оглянулся, ища, кому выразить свое одобрение, и сказал назидательно, как бы продолжая начатый разговор: — Буровит сколько… красота! А было — страшно вспоминать. — Протрясло, парень, бронхит-то, — говорил Павел Петрович вечером на квартире у Бессоновых. — Жена в тревоге была, а выходит, на пользу пошла поездка! Действительно, несмотря на наши ежедневные разъезды, утомительные, пожалуй, и для молодого, он ничуть не чувствует себя разбитым. Только когда возвращались домой, сказал: — Целый день все сидел, а ноги устали. Теперь два часа курить буду! — Стоя у стола? — Обязательно. И вот теперь попил чайку, запалил папиросу (трубку тогда он, кажется, еще не курил) и благодушествует в своей излюбленной позе — стоя у стола, в полусогнутом, неудобном, казалось бы, положении, опираясь локтями на угол столешницы. На предложение сесть, чтобы дать роздых ногам, категорически отвечает: — Ни-ни. Так лучше — привык. У меня для этого дома подушечка есть. Под локти. Всегда так отдыхаю. После поездки на «Мрамор», в Косой Брод разговор, естественно, вертится около камней, золота и прочего. — Аптекарские весы у тебя. Золото, видно, принимаешь! — шутит Павел Петрович, кивая на лабораторные весы, стоящие за стеклом в книжном шкафу. — А все-таки недоволен я, — говорит он, вспоминая посещение мраморного завода, — что ни одной станции метро из змеевика нет. Не умеем еще свои богатства показывать. Он долго критически рассматривает на столе письменный прибор довольно неуклюжей работы и, наконец, выносит суровый приговор: — Мрамора не жалеют… Искусство тоже. — Ученики делали, — вступился Николай Дмитриевич. — В юбилей мне подарили. — Ну, тогда ничего. Мне раз также вот один дед подарок приподнес. Целую плиту вырубил да письменный прибор и сгрохал. Полпуда весом. Подарок от чистого сердца! Он заразительно смеется, забрасывая голову назад и выставляя бороду, смеется, как ребенок, которому очень понравилось что-то; затем закашлялся, на глазах выступили слезы, — бронхит все-таки напоминает о себе. Потом, прокашлявшись, продолжает: — Большой мастер был на выдумки старик! Баню из горнового камня задумал сделать. Гладенькая банька вышла. А как водой дадут, так стены и потекли. А он хвалится: «Ничего не заведется в таком жару!» В другой раз опять сапоги изобрел с подошвой, которая не износится. Стелька железная. Ходил только в церковь. Ясно, износу не было! А он гордился… Наш хозяин — отчаянный фотолюбитель. Ящики письменного стола доверху забиты фотографиями. Тут и гора Азов, и другие окрестности Полевского, сам поселок, собственные ребятишки во всех видах. Многие фотографии будят в Павле Петровиче воспоминания. — Совершенно забыл Глубочинский пруд, — говорит он, поднеся близко к глазам снимок какого-то лесного озера и долго рассматривая его. — А ведь вот какой-то кусок жизни. — Можно закрутить? — спрашивает Николай Дмитриевич, показывая на шкаф с патефонными пластинками. Там их без малого семьсот штук. — Давай, — соглашается Павел Петрович. На полчаса слово предоставляется патефону. Все молчат, слушают. Под конец разгорается спор: кто лучше поет арию из «Продавца птиц» — Брайнин или Демьянов? В коллекции Николая Дмитриевича есть оба. Чтобы разрешить спор, ставят сначала одного, потом другого. Патефон выпевает: «Мой любимый старый дед прожил сто семнадцать лет…» — Павел Петрович шутливо восклицает: — Эге, значит, мне еще пятьдесят семь осталось. Прекрасно! Поет Демьянов ту же арию: «…прожил семьдесят пять лет…» — Павел Петрович недовольно хмурится: — Что же это? Надувают!.. Хуже этот поет! Время далеко за полночь. Николай Дмитриевич включает радиоприемник. В эфире сильные атмосферные разряды. Репродуктор трещит, грохочет, отдельные разряды порой сливаются в один сплошной гул. «Как пятитонка», — замечает Павел Петрович. Несмотря на эти помехи, два друга долго вечеруют около приемника. Выслушав последние московские известия, настроились на какую-то далекую станцию, передающую музыку, покуривают и неторопливо перебрасываются словами, вспоминая о тех временах, когда оба были в одной школе: один — учителем, другой — учеником. Павел Петрович охотно вспоминал о своей прошлой работе в качестве народного учителя и вообще обо всем, что было связано с этим. — Встречаю как-то на плотинке в Свердловске двух женщин. Одна — дама, располневшая, другая — моложе. Пожилая идет, на меня заглядывает, молодая ей говорит: «Что ты, мама!» А та подходит и спрашивает: «Павел Петрович?» — «Я», — говорю. — «Вы меня узнаете?» — «Нет». — «Я — Перова». — «А, узнал!» — Сделал вид, что узнал… Раз «Павел Петрович» — значит, бывший ученик или ученица. У него — неиссякаемый источник воспоминаний, наблюдений всякого рода, совершенно неожиданных подчас высказываний и выводов. Он все время раздумывает над мастерством писателя и тут же, словно бы невзначай, роняет критическое замечание в адрес инженеров от радиотехники, которые никак не придумают, как избавиться от помех: «Пора бы». А через минуту: «Ну да, когда не знаешь, всегда кажется легко». И спустя еще какое-то время, в той манере, которая была так характерна для него (не поймешь сразу: порицает или соглашается, шутит или говорит серьезно): «Вот и про нас говорят тоже: плохо пишем… А попробуй-ко, напиши!» Необычно широк круг его интересов, нескончаем перечень лиц, с которыми встречался он только в этой поездке: от секретаря партийного комитета до уборщицы, от пионера до старика-старателя. Многим молодым литераторам (да и не только молодым) следовало бы поучиться у него неутомимости в сборе материала, жизненных наблюдений, той жажде познания мира, которая не оставляла его до последнего дня. В самом деле: кажется, не осталось такого места на Урале, где бы не побывал Бажов! Любит музыку. Джаз, на который было настроился Николай Дмитриевич, нравится ему меньше, даже совсем не нравится, зато симфоническую, особенно оперную музыку и пение слушает охотно… И тут же начинается интереснейший разговор — чем плох джаз («Говорят, у негров такая музыка — я думаю, врут») и в чем сила воздействия настоящей музыки. Искусство было близко ему во всех формах. Он аккуратно смотрел все новые спектакли в театрах Свердловска, часто бывал в опере. Нередко, придешь на какой-нибудь спектакль, идущий на сцене уже давно и, казалось бы, не представлявший особого интереса, и вдруг видишь в первом ряду знакомую фигуру, слышишь знакомое покашливание. Павел Петрович любил театр, и с неизменным спутником своим, женой Валентиной Александровной, часто посещал его. В беседах с литературной молодежью Павел Петрович всегда подчеркивал важность, необходимость для писателя много ездить, смотреть, впитывать в себя, вдумываться в увиденное, советовал больше читать. Сам он читал необыкновенно много (несмотря на скверное зрение, ухудшавшееся год от году) и нередко то, о чем, казалось бы, в голову не могло придти. Как-то встретились на улице, в руках у Павла Петровича томик — только что из магазина. На вопрос — что или, вернее, кто это? — ответил: «Чосер. Стихи»! — И добавил, как бы оправдываясь: «Надо». Это «надо» прозвучало как: писатель обязан все знать. Ночь, а он и не помышляет о сне, голова ясна, мысли глубоки и оригинальны. Интересно следить за ходом его рассуждений. Как не будешь сидеть с таким собеседником хоть до утра, — когда каждая минута общения с ним обогащает тебя новыми званиями, раздвигает рамки понимания жизни, учит правильно разбираться во многих явлениях. Беседовать с таким человеком — наслаждение. Наша последняя поездка — на Марков камень. Долго думали, на чем ехать: на лошади или на автомобиле. На лошади — долго, на машине, говорят, не проехать. Набрались храбрости и поехали на автомобиле. С каждым километром верный «газик» уносит нас все дальше в глубь леса. Глушь невообразимая. Вот уже с полчаса как расстались с лесобазой, и не повстречали ни одной живой души. Дорога идет, как в коридоре, между двух стен леса. Сначала шел березняк. Машина свернула вправо. Неожиданно пошел сосняк. Местность слегка всхолмленная. Лес как бы стремится сгладить неровности земли: в низинах он выше, тянется вверх, на вершине холмов принижен, не так густ. Напрямик проехать из Полевского к Маркову камню невозможно — болото. Приходится делать объезд, что в два с лишним раза длиннее. Сегодня мы забираемся уже за пределы района: Марков камень стоит ближе к Сысерти, чем к Полевскому. Но все это — территория бывшего Сысертского горного округа. А ваше путешествие можно было бы смело назвать путешествием в прошлое — так много старины встречаешь здесь на каждом шагу. Дорога разветвляется. Куда ехать? Взяли наугад влево. Едем-едем и даже спросить не у кого — правильно ли едем. Шофер неожиданно заявляет: — Правильно. — Почему? — Трактор шел. Верно, на земле видны следы гусениц. В какую глухомань только не идут нынче следы трактора! Выехали на открытое место. Над давней вырубкой подымается молодая березовая поросль. Сзади стена леса. Далеко впереди — тоже. А вправо и влево далекая перспектива — холмы и холмы, с пушистыми от молодой поросли склонами и плоскими вершинами, на которых белеют округлые камни, словно кости давно-давно живших здесь каких-то неизвестных человеку гигантских животных. Стоп! Дорогу пересекла полоса воды. К счастью, неглубоко. Шофер «дал газу» и машина, подняв каскады брызг, вынеслась на пригорок. Дорога резко свернула в сторону, и… из-за поворота на третьей скорости вылетела встречная трехтонка. Мы уцепились за борта, шофер закусил губу, резко затормозил, переключил молниеносно скорости, крутнул «баранку», отчего «газик» резво прыгнул в сторону, чуть не задев радиатором кусты. Водитель встречной машины рванул свой автомобиль в другую сторону, и мы пронеслись мимо друг друга на расстоянии каких-нибудь десяти-пятнадцати сантиметров. В следующие три секунды встречная машина скрылась из виду, и только медленно оседавшая на дороге пыль напоминала о едва не происшедшей аварии. Шофер вздохнул от всего сердца и сказал: — А ведь этого чорта оштрафовать бы следовало. Гонит, не гудит, и тормоза не в порядке. Поближе к городу — живо научили бы, как ездить. Да, автоинспектора на дороге к Маркову камню пока еще не поставили! Павел Петрович остался невозмутим. А вот на очередном разветвлении пути впереди возник столб с дощечкой. На дощечке надпись: На Марк. кам. Ага! Значит, все в порядке — едем правильно. Заросли кустарника кончились. Опять начался сосновый бор. Дорога сразу сделалась сырой, вязкой, местами настоящее болото. Как бы не засесть! Но нет; на опасных участках дороги насыпан валежник, а то и настоящая слань из жердей сделана. Хоть тряско, зато проходимо. Совсем, кажется, уже не остается таких мест, где бы нельзя было проехать на машине. Опять столб с надписью: Заповедник. Лес в заповеднике захламлен невероятно. Когда-то тут пронесся лесной пожар. Подгоревшие деревья упали. Над ними успели подняться молодые, а обгорелые стволы лежат по сию пору, черные, безжизненные, медленно зарастающие травой. Лежат целые штабеля бревен, тысячи кубометров сухих, горючих, как спички, дров. Так, наверное, миллионы лет назад падал в первобытные топи лес, чтобы потом, под толщами осадочных пород, превратиться в каменный уголь. Только этот упавший лес, что видим мы проезжая, едва ли постигнет такая же судьба. Скорей всего он может превратиться в другое: в костер. Об этом не мешало бы подумать, кому следует. А то не без иронии звучит следующая надпись на очередном столбе: Помни! Огонь — это стихия. Будь с ним осторожен! — Столб с воззванием поставили, а вот прибрать лес не соберутся, — ворчит Павел Петрович. Его хозяйский глаз примечает всякий непорядок. Проехали длинную слань через ручей. Говорят, что это один из истоков Чусовой. Трудно поверить. Ручей мал, тих, шириной в один метр, глубиной того меньше. Струится тихонечко в болото, упрятавшись от солнца под низко нависшие ветви берез и какого-то неизвестного всем нам мелколистного кустарника. Кажется, что мы перемещаемся не только в пространстве, но и во времени. Мы движемся по следам легенд, и с каждым вздохом мотора все ближе, ближе истоки тех увлекательных и таинственных «преданий старины глубокой», без понимания, вдумчивого изучения которых невозможно познать и настоящее, невозможно заглянуть в будущее. Лес то сожмет дорогу, то расступится, открывая на высоких местах горизонт. Все холмы, увалы… нет конца им! Время от времени близ дороги попадаются большие камни, как бы предвестники близости Маркова камня. Мы их в шутку называем «Марковичами». Дорога спускается в глубокий, обрывистый лог. Через лог переброшен мосточек, довольно ветхий на вид. У моста путь пересекает широкая, прямая просека, уходящая в глубину леса. Это — тракторная трасса. Зимой по этому пути тракторы вывозят заготовленную за лето древесину. Еще несколько километров, и машина вкатывается на большую вырубку. Стоят добротные, новенькие бараки. Один, два, три, четыре… Ого, целый городок! Вот тебе и «таинственная» старина! Ехали, ехали и приехали в совершенно очевидную современность… А где же Марков камень? Здесь Марков камень. В сотне метров в лесу. Только не так уж глухо теперь около него, как в те времена, когда складывался устный сказ о Марке Береговике. Вырос у подножия камня городок лесорубов, новая жизнь пришла и обосновалась накрепко, как приходит она везде. Стало понятно, почему на глухой дороге к Маркову камню стоят указатели и сама дорога по возможности поддерживается в пригодном для проезда состоянии. Здесь — лесозаготовки В ближайшие годы они примут еще больший размах. По тропинке поднимаемся к камню. Его еще не видно из-за леса. Гранитным клыком выдался над лесом Марков камень на плоской вершине его, прикрепленная стальными тросами — чтобы не снесло в сильный ветер, — новенькая светложелтая вышка. На вышку ведет высоченная лестница, срубленная из целых бревен и упирающаяся нижним концом в два дерева. Взбираемся по лестнице. Павел Петрович следует позади, деловитый, спокойный, как всегда. Высоко. Спирает дыхание. На верхних перилах кто-то из работников пожарной охраны устроил солнечные часы. Вертикально вбит гвоздь. Вокруг гвоздя обведена карандашом окружность, разбитая на деления. Каждое деление соответствует получасу. Гвоздь отбрасывает тень, которая, по мере движения солнца по небосводу, перемещается по окружности. Вот и вся механика. А удобно! Не так же ли вел наблюдение за временем, скрываясь здесь, Марк Береговик? Русская смекалка — ее встречаешь на каждом шагу. Не она ли, по сути, является основным героем бажовских сказов? Проверили эти самодельные «ходики» по карманным часам. Точно. Расхождение в пределах десяти-пятнадцати минут. Абсолютная высота камня — 416 метров. Под ногами бескрайний океан леса, темнозеленый, чуть волнистый, торжественный. Синеватым светлым пятнышком проглядывает вдали озеро Щучье. На много километров вокруг, если не считать бараков лесорубов, ни одного селения. Здесь, на камне, до недавнего времени существовала надпись: «Марк Петрович Турчанинов». Не подумайте, что отсюда пошло название камня. Нет. Пошло оно от полевского рабочего Марка, по прозвищу Береговик, который укрывался здесь вместе с любимой женой от турчаниновского произвола. А уж потом, когда стали звать камень «Марковым», появилась на нем эта надпись. Даже тут жадный заводовладелец хотел обокрасть своего крепостного! Да не вышло. В устных рабочих сказах сохранилась подлинная история вольнолюбивого Марка Береговика, в глухую пору крепостничества поднявшего свой голос протеста против рабства, защитившего свое человеческое достоинство. Как напоминание об этой не напрасно прожитой жизни, стоит, высоко взметнув свою непокорную голову, камень, носящий имя человека. И как памятник человеку-бойцу, символ стремления к счастью, неодолимой воли к свободе, будет восприниматься всегда сказ Бажова — «Марков камень». В последний раз поднялись на гору Думную. Посвежело. На Думной гуляет ветер, раздувает полы пальто Павла Петровича. Бажов, не отрываясь, медленно обводит взглядом горизонт. Да, много добра хранится в этих холмах. Вон, накрытый облаками, синеет Азов. Там, у подошвы его, богатый рудник Зюзелька — «Синюшкин колодец». Кто знает, может, и сам Азов где-нибудь в недоступной пока глубине своих недр хранит неисчислимые богатства. Вон плоский, как зеркало, блестит в долине Северский пруд. Дым «Криолита» закрывает Гумешки… И они не сказали еще своего последнего слова. Думная… В старину здесь тоже был медный рудник. Но самое главное богатство — люди, живущие среди этих гор, лесов, озер, прудов; люди, которые разрабатывают недра гор, плавят руду в печах, куют из нее металл, создают все блага. Людям-труженикам посвящено все творчество Бажова. Их воспел он в своих сказах. О них думает и сейчас, сидя на Думной. Думная… Откуда название такое? По преданиям, в пору строительства Полевского медеплавильного завода на горе был сход рабочих, бунтовавших против каторжных условий труда, против господского произвола. По другим сказаниям, на горе сидел три дня и три ночи, «думал думу» «батюшка Омельян Иваныч» — Пугачев. А если забраться еще дальше в глубь веков, то — как повествуют легенды — совещались на горе и «стары люди»… — Вот тут, — говорит, нарушая молчание, Павел Петрович, — дедушка Слышко и рассказывал нам, ребятам, свои истории… О чем рассказывали в старину? Грамота была недоступна крепостному человеку. И мысли свои показывать было нельзя. Вот и прятали их — и мысли, и мечты, и желания — в устных сказах — легендах, которые передавали один другому. В сказах же объяснялось многое, что казалось тогда непонятным. К примеру, откуда такое скопление руды и малахита в Гумешках, кто оставил там ямы-копани. В сказах бедный человек одерживал верх над богатым. В сказах же, уж коли приходилось невмоготу, он уходил «за Камень», за Урал. И было это отзвуком действительности: беглые, примкнув к вольнице, шли в Сибирь. Сказывать сказы находились особые мастера. Мне выпало счастье слышать такого мастера — дедушку Слышко… И Павел Петрович опять погружается в раздумье. Сегодня он прощается с родными местами — с Полевским, с Зюзелькой, с Азовом, снова и снова перебирая в памяти впечатления последней недели, шестидневную поездку на машине… Кто знает, когда увидит еще? — Слышко говорил, — вспоминает Павел Петрович, — пещера под Думной. Завалена. Мне ее увидеть не довелось. А вот как медь на Полевском плавили — помню. Мы, ребята, медную пену собирали. Когда медь плавят, тянут березовой жердью, брызги на крышу выбрасывало. Считалось, что таким образом медь от примеси очищается. Мы эти застывшие брызги собирали — разменный знак для игры в бабки. Крупная, с бекасинник — пять бабок. Редкая белая — десять бабок. А в народе эту медную пену пили, как лекарство. От желудка там или еще от чего. Кажется — предел невежества? А вот теперь оказывается, что это была не медь, а сопутствующий ей висмут. Висмут же применяется в медицине, как лечебное средство. И как раз при болезнях желудка. Не так уж глупо получается… Напоминаю о цапле, которую мы рассматривали в первый вечер своего пребывания в Полевском. — Цапля? Это — тоже деталь. Каждый владелец завода старался себя перед другими поинтереснее выказать. Ну и — фабричный знак. Для этого у Яковлевых был «старый соболь», у Демидовых — медведь. А здешний-то, Турчанинов, вот цаплю придумал. Дескать, птица и не так чтобы слишком большая, а летает высоко… Знай-де наших, хоть мы и победнее других. Против других-то Турчанинов был пожиже маленько. Это у них в крови было — гнаться за чем-нибудь таким, чтобы хоть чем-то быть на отличку… Павел Петрович стукнул палкой о замшелый камень, лежавший у его ног, последил за тем, как камень, шурша, катился вниз по склону, и продолжал: — Ну, а если глубже копнуть, то можно сказать еще и другое. Всякая геральдика всегда была в особом ходу за границей. Значит, подражали. Тянулись за всем иноземным. Отсюда и погоня за титулами, особенно за заграничными. Один — в ранге «сухопутного капитана», хотя никаким капитаном никогда не был; другой — «князь Сан-Донато»… Тоже итальянский вельможа выискался. Или — Злоказов, бывший владелец Полевского сернокислотного завода: получил… купил, правильнее сказать, — звание баронета Англии. Русский купчина, Англию в глаза не видал, и вдруг — баронет Англии?! Так и жили — гнались за всем иностранным, иностранному подражали. Отсюда и знак — цапля. Это они знали. А свое — ни во что не ставили. Взять, к примеру, Демидовых. Первые-то Демидовы, хоть крепостники были, а крупные деятели. Дело знали. Последние же даже по-русски говорить не умели, все по заграницам жили. А Россия — что им? Денежный мешок. Им одно было важно: была бы мошна потолще. Вот так-то… А это уж самое последнее дело — за чужим гнаться, перед каждой чужестранной дрянью благоговеть, а свое в грязь топтать. Самое последнее дело… Павел Петрович помолчал и добавил: — Теперь все это уж предмет истории. И — хорошо. Всех из кона вышибли. Но пример поучительный. Поучительный для тех, кто свою цаплю хотел бы выше всех воткнуть. А такие охотники еще не перевелись. Думают: если я золотым мешком владею, могу весь мир переиначить по-своему, всех — под свой кулак… Но — переведутся. Переведут! Ветер гонит по небу быстрые облака, освещенные закатным солнцем, непрерывно меняющие свои очертания. И так же непрерывной чередой идут мысли Павла Петровича. Тем не менее, он умолкает и молчит долго, полностью отдавшись им. Красные полосы прорезались на голубом фоне неба. На этом фоне четко рисуется фигура человека, сидящего на остром выступе скалы. Солнце село, но какая-то прозрачность, какой-то спокойный, тихий свет разлиты вокруг. Близок час отъезда. До свиданья, Полевское, до свиданья, Думная, Азов, Зюзелька, Косой Брод, Полдневая, — до свиданья! Побывав здесь, увидев вас воочию, полюбишь весь Урал за щедрую его землю — «золотое дно», как говорили в старину; а еще больше — за людей, которых взрастила эта земля, простых и честных тружеников, прославлению деяний которых отдал свой самобытный и яркий талант П. П. Бажов. Здесь, в этом крае, родились рабочие сказы — устная история Урала, послужившая основой для творчества Бажова. Как никто другой до него, Бажов сумел показать в своих произведениях жизнь и думы горнорабочих Урала — простых людей минувшего века, создал запоминающиеся образы умельцев, для которых труд — радость, творчество, раскрыл своеобразие их духовного мира, их одаренность, высокие моральные качества, их любовь к отечеству. В их поступках и характерах Бажов показал типическое в русском народе. Он наполнил свои книги ароматом эпохи, края. Как живые, полнокровные люди, воспринимаются герои бажовских сказов, от фантастической девки Азовки, изображенной в виде дочери старшины «старых людей», и кончая совершенно реальной фигурой бунтаря против барского насилья Марка Береговика, — мир, воссозданный пером художника. Бажова, как будущего художника слова, формировала вся эта богато одаренная среда горных рабочих, старателей и плавильщиков, камнерезов и мастеров ювелирной огранки самоцветов, тонких искусников хотя и будничного, черного, но по-своему тоже поэтического дела, — углежогов, вроде Тимохи Малоручко, и многих, многих других. Эта среда должна была выдвинуть из своих глубин выдающегося художника, и она его выдвинула. Им стал Бажов. Все, что было лучшего в Бажове, он получил от народа. И все полученное он — в новом качестве — с лихвой вернул туда, откуда вышел сам, ибо вся жизнь его пример служения народу. Писатель-коммунист, выросший в эпоху всепобеждающих идей ленинизма, прошедший школу в рядах великой Коммунистической партии, Бажов очень остро чувствовал запросы своего времени, постоянно учитывал нужды и стремления своего народа. Уральской горнозаводской легендой интересовались и до Бажова. Отдельные легенды и предания записаны в очерках В. И. Немировича-Данченко «По Уралу и Каме», в книгах. Д. Н. Мамина-Сибиряка. Однако именно Бажову суждено было первому по-настоящему «открыть» ее, осмыслить научно и философски, ввести в мир большой литературы. Более полувека отдал он изучению, осмыслению уральской горнозаводской легенды-сказки. В легендах он воспроизвел широкую картину жизни прошлого Урала. В написанных им сказах ярко проявилось своеобразие его дарования, его широкий взгляд на жизнь, незаурядные знания. Примечательно, что живописуя события далекого прошлого, Бажов все время оставался на уровне требований своего времени. Постоянная работа над историческим материалом не привела его к любованию стариной, к забвению вопросов современности. Как раз наоборот! Всё творчество замечательного уральского сказочника, как назвала его газета «Правда», учит смотреть на прошлое с позиций современности. И поэтому П. П. Бажов по праву — глубоко современный, советский, партийный писатель, хотя писал он о явлениях и вещах, отделенных от нас целыми столетиями. В этом проявилась политическая зрелость писателя. Помнится, в одной из статей по искусству, опубликованных на страницах советской печати, я прочел: «Сила величайших художников заключается именно в том, что их рукой движет не желание скопировать внешний рисунок действительности, а глубокое знание, понимание и, если хотите, переживание тех законов, которые этой действительностью управляют». Это высказывание целиком приложимо к Бажову. Его «живинка в деле» стала символом рабочей смекалки, неустанного стремления двинуть вперед свой труд, сделать его искусством, добиваться новых высот мастерства. Это выражение стало теперь крылатым, его знает каждый советский рабочий. Оно вошло в наш обиход. Напоминая постоянно своим товарищам по ремеслу, что «все в писательском котле должно перекипеть так, чтобы получилось новое качество», сам он действительно создавал это качество — качество большой партийной литературы, достойной современницы великой социалистической эпохи. И в этом — самая большая победа писателя. Встречаясь со знакомыми на улице, на собрании, в театре, на традиционный вопрос: «Как живете?» — Павел Петрович частенько отвечал: — Живой еще. Эти два слова стали у него в последние годы жизни привычной формулой ответа на приветствие. Здоровье его к тому времени значительно пошатнулось, начали одолевать болезни. Он понимал, что жить осталось немного… повидимому, не раз думал об этом. Принимал это с той спокойной, трезвой рассудительностью, которая была так характерна для всего образа действий Бажова, для склада его мышления. Мучило лишь сознание, что многое еще остается нереализованным, голова была переполнена планами, для выполнения которых требовались годы и годы… Пришло подлинное мастерство, добытое усилиями целой жизни, но кончались силы. Как-то показывал «вечный» календарь, привезенный ему дочерью из Москвы, — никелированную, изящно сделанную вещицу. Перевертываешь, и автоматически, с легким стуком, выскакивает число на завтрашний день. Повертел, любуясь, в руках (хорошая, чистая работа, да если еще с выдумкой, всегда нравилась ему), затем сказал: — Занятная штучка. Плохо только, что заставляет задумываться. — И, видя недоуменный взгляд, сказал: — Щелк — и день прошел! Только тебе-то что! У тебя еще много впереди. А вот мне… — И не договорил. «Живой еще»… Сейчас эти адова приобрели звучание почти символическое. Живой и будет живой. Силой своего таланта Бажов перешагнул обычные границы жизни и смерти. Павел Петрович Бажов умер 3 декабря 1950 года, на семьдесят втором году жизни, в Москве. 7 декабря тело писателя специальным вагоном привезли в Свердловск. Похороны П. П. Бажова вылились в широкую демонстрацию любви и уважения советских людей к человеку, который высоко пронес знамя «инженера человеческих душ» и обязывающее звание депутата высшего органа власти нашего государства — Верховного Совета Союза ССР, к партии, членом которой он состоял с 1918 года, к советской культуре, взрастившей такого мастера слова. Гроб с телом покойного был установлен в концертном зале филармонии — том самом зале, куда живой Бажов приходил столько раз на фортепианные и симфонические концерты, где праздновался его 70-летний юбилей, где он принимал приветствия и подарки, поцелуи и рукопожатия от многочисленных делегаций рабочих, колхозников, интеллигенции Урала… В лютый мороз тысячи людей стояли на улице, дожидаясь своей очереди, чтобы сказать последнее «прости» любимому писателю, в последний раз увидеть его. Непрерывное, медленное движение у гроба продолжалось до глубокой ночи. В день погребения траурная процессия растянулась на несколько кварталов. За гробом Бажова шли люди самых разнообразных профессий, мужчины, женщины, дети. Многие приехали из районов, из Челябинска, Молотова, Нижнего Тагила, Сысерти, Полевского… Приехал проститься со старым другом Д. А. Валов — наш спутник в поездках на «Криолит», Гумешки, Церковник. В числе провожающих было много прежних учеников П. П. Бажова, его личные друзья, партийные работники, представители советской интеллигенции, мира науки и искусства. 10 декабря 1950 года прах П. П. Бажова был предан земле — той уральской земле, которую он так любил при жизни, по которой столько путешествовал… С высокого пригорка, где тихо шумят на ветру ветви берез и сосен, виден весь широко раскинувшийся трудовой Свердловск. Видны его новые, большие, залитые светом дома, встают дымы заводов, слышны гудки… И смотрит задумчиво на город с голубого обелиска тот, кого уральские пионеры и по сей день продолжают звать любовно «дедушка Бажов». Бажов умер. Но имя, труды его остались жить. Хорошо сказал об этом старый большевик — уралец Анишев в годовщину со дня смерти П. П. Бажова. — Все, что сделано нами на Урале, — дело наших, рабочих рук. И во всем этом есть доля труда Павла Петровича Бажова, который до последних дней своей жизни неутомимо и страстно боролся силой своего слова и делом как коммунист и народный депутат. Еще лучше сказал сам Бажов: «Работа — она штука долговекая. Человек умрет, а дело его останется». Ефим Ховив ПАРОХОД «МАЯКОВСКИЙ» Золотится зари полоска За лесами невдалеке. Не спеша идет «Маяковский» По сибирской большой реке. Гулким басом на поворотах Берегов тревожа покой, Он, как тезка его, работой Не гнушается никакой. Он известен по всей округе, Что раскинулась вдоль реки, И встречают его, как друга, Лесорубы и рыбаки. Он идет по широкой глади, Рассекая простор речной. Сколько нового будет за день! Сколько встреч уже за спиной! Вот команда подана: «Полный!» Впереди еще путь большой. По-сибирски на «о», довольный, Он басит гудком: «Хорошо!» И покажется вдруг, что ветер Чей-то голос принес в ответ. Это с Юга «Товарищ Нетте» Посылает ему привет. Андрей Александров ПОЭТЫ СИНЬЦЗЯНА — В БОРЬБЕ ЗА МИР Синьцзян — самая большая провинция народного Китая, она занимает шестую часть всей территории страны и лежит на ее северо-западе. Синьцзян граничит с Союзом ССР, Монгольской Народной Республикой и Кашмиром. В прошлом эту провинцию Китая называли частью «мертвого сердца Азии». Осенью 1949 года Китайская народно-освободительная армия принесла сюда новую жизнь, навсегда освободила пятимиллионное население провинции от кабалы и гнета феодалов и гоминдановского господства. Синьцзян, по-китайски — Новая Территория, стал свободным. Народная власть установила между населением провинции, состоящим из 13 национальностей, дружбу, тесное сотрудничество и успешно превращает мертвую пустыню Гоби в цветущие, обновленные земли. За сравнительно короткий срок значительно окрепла экономика Синьцзяна, поднялась и расцвела его новая культура. Столица провинции — Дихуа (Урумги) — в прошлом город тюрем, превратилась в центр культуры народов Синьцзяна. В городе действует Синьцзянский университет, двери которого открыты для уйгуров и казахов, китайцев и дунган, монголов и сибо, киргизов и манчжуров. Здесь выходят газеты и журналы почти на всех языках народов Синьцзяна. Новая жизнь вызвала расцвет литературы, подняла из народных низов новых поэтов и писателей, активно участвующих в общественно-политической жизни провинции и государства. Молодое поколение писателей свободного Синьцзяна принесло в литературу новые темы, выдвинуло на первый план новых героев. Новая литература Синьцзяна, как и вся литература Китая стала действенным орудием воспитания масс, активным пропагандистом великих преобразований, которые принесла в бывшую часть «мертвого сердца Азии» народная власть, народно-демократическое правительство. Главной темой литературы стал сам народ, свободный труд рабочих и крестьян, их нужды и запросы, их интересы и дела. Литература Синьцзяна теперь является подлинно народной литературой, служащей великим целям трудящихся масс, а отряд писателей — глашатаем всего нового и передового. Писатели Синьцзяна внимательно наблюдают не только за бурной жизнью на своей обновленной земле, но и пристально следят за событиями, происходящими за рубежами их родины. Они быстро откликаются на все, что волнует прогрессивное человечество, чутко прислушиваясь к голосу народов Советского Союза — знаменосца борьбы за мир на земном шаре. Тема мира и мирного труда, тема дружбы и единения всех народов в борьбе за мир против поджигателей войны является сейчас главной темой в народной литературе Синьцзяна. «Китайский народ желает дружно и мирно жить со всеми народами света, — говорит Эмио Сяо. — Китайский народ хочет защищать свою страну и нацию, чтобы они не подверглись снова агрессии со стороны империалистов, из-за которой китайский народ много страдал за последние сто с лишним лет. Сто лет китайский народ непрерывно, самоотверженно боролся против агрессии чужеземцев. Сейчас он одержал окончательную победу и хочет рука об руку защищать мир со всеми народами». Мысли, высказанные Эмио Сяо, близки всем народам Китая, и это нашло свое яркое отражение в произведениях писателей Синьцзяна — одного из отрядов многонациональной китайской литературы. Готовые всем сердцем, всеми помыслами служить своему народу, писатели Синьцзяна свое вдохновение, свое горячее слово посвятили борьбе за мир. В обширной статье Теипджана Илиева «Несколько замечаний о дальнейшем развитии нашей литературы», опубликованной в «Синьцзянской газете», подробно рассказывается о состоянии новой литературы. «Вся наша сегодняшняя жизнь связана с политическими событиями, происходящими в мире, — говорит автор. — Наша боевая задача сейчас — неустанно разоблачать американо-английских поджигателей войны, широко показывать борьбу за мир всего прогрессивного человечества, дружбу между СССР и странами народной демократии, дружбу, без которой не может быть прочной и окончательной победы за мир». Синьцзянские газеты из номера в номер печатают стихи поэтов, выступления писателей. Иногда появляются литературные страницы, полностью посвященные теме мира и мирного труда. На страницах газет встречаются имена писателей, пришедших в литературу из народных низов, поднятых народной властью. В газетах систематически печатают свои стихи поэты Бахтияр, Абдурахим Юсуп, Кадыр Таип, Курбан Басити, Кочкар, Туфти и другие. Пишут они на актуальные темы современности, прекрасно осознают великое назначение литературы — верно и преданно служить делу народа. Их творчества — убедительное тому доказательство. Поэт Бахтияр в стихотворении «Наша борьба» говорит: Мобилизовались мы для борьбы, Желая счастья человечеству, Вышли мы все на священную дорогу, Под лозунгом счастья и правды! Бахтияр пишет, что только свободный труд «дает сердцу силу», «объединяя в одну армию всех тружеников». Это им, труженикам, оказывает «истинную помощь во всех уголках земного шара слово — мир». С этим словом еще раз озаряются Глаза измученных, глаза угнетенных. Писатели Синьцзяна стремятся претворить в жизнь указание Мао Цзэ-дуна, призывающего народы Китая учиться у Советского Союза: «Чтобы построить нашу страну, мы должны довести дело учебы у Советского Союза до общенациональных масштабов». Полны патриотизма поэтические строки Абдурахима Юсупа. В стихотворении «Мир» поэт говорит: Черные тучи враждебны лучам яркого солнца, Если посягнут на нас империалисты, Миллионы встанут за мир. Люди любят мир — цветущий сад жизни, Люди с настоящей совестью всегда за мир. Клеймя американских империалистов позором, поэт пишет, что с каждым новым днем лагерь сторонников мира крепнет и растет. Абдурахим Юсуп показывает, что это происходит в первую очередь потому, что на земном шаре существует крепость мира — Советский Союз. Великое государство Советов — оплот мира, Великий Китай тебе поможет. Миллионы людей земного шара С честью будут отстаивать мир — истинную красоту жизни. Уверенность в победе мира над силами войны глубоко выражена в стихах другого поэта — Курбана Басити: Истинные люди всего мира Голосуют за мир. Лозунг «Долой войну» — Сильнее атомной бомбы. Единое желание сторонников мира, как «волна прокатилась по земному шару». Для поэта ясно, что от грандиозного, еще не виданного по своим размерам в истории движения за мир, захватившего прогрессивное человечество, рухнут все планы империалистов. Все замыслы поджигателей войны Позорно провалятся, В конце концов мир победит, — Жизнь будет озарена лучами мира. Поэты Синьцзяна своими стихами, посвященными борьбе за мир, воспитывают в своем народе ненависть к американо-английским империалистам — поджигателям новой войны. В этом отношении очень характерно стихотворение «За мир» Х. Туфти. Как бы ни кричал Белый Дом, Как бы ни бесился Пентагон, С нами вместе вся земля, В нашем строю поэт Арагон. В великом строю борцов за мир — лучшие люди земли. Поэт называет имена передовых борцов — деятелей культуры, литературы, науки всего земного шара. Это участники Всемирных конгрессов сторонников мира. Их имена Х. Туфти произносит с глубокой любовью и уважением. С нами вместе Пабло Неруда, Назым Хикмет тоже с нами. За нас знаменитый Поль Робсон, Фадеев тоже с нами. С нами вместе лучшие люди: Жолио Кюри в нашей семье, За нас Эжени Коттон, С нами Турсун Заде… Как родные, за руки взялись, Сегодня объединились. Наше желание очень свято, Наше желание — прочный мир! Поэт выражает горячие симпатии к народам, борющимся за свою независимость и свободу, за мир во всем мире. Мир! — говорит Корея, Мир! — говорит мужественный Вьетнам, Мир! — говорят Египет и Ирак, Мир! — говорит великая Индия. Мир! — говорит даже Андорра, Мир! — говорят девушки Греции, Взоры французских докеров обращены к миру. Много стихов посвящают поэты Синьцзяна героической Корее. В них говорится, что все народы нового Китая протягивают братскую руку помощи корейским патриотам, с оружием в руках отстоявшим свою землю от американских интервентов и лисынмановской банды. Все сыны и дочери великого Китая желают корейскому народу скорее залечить раны, нанесенные врагом, и сделать свою родину цветущей крепостью мира. Вот одно из таких стихотворений — «Письмо в Корею», написанное Кадыром Таипом, полное неподдельных патриотических чувств: Много крови пролито, Корея. Прими меня как друга, Стремлюсь нетерпеливо быть другом твоим. До последней капли крови отдам тебе силу свою. Синьцзянские поэты постоянно обращают свои взоры к великому Советскому Союзу и его Коммунистической партии, воспевают свою родину и китайских коммунистов. Поэт Х. Багван в одном из стихотворений пишет: Я очень счастлив, в сердце моем светят лучи мира, Поэтому я расту крепким, стальным и звучно воспеваю новую жизнь, Растущую с каждым днем борьбу за мир, Борьбу, направляемую лучами кремлевских звезд. СТИХИ ПОЭТОВ СИНЬЦЗЯНА [11] Х. Багван С ВОСТОКА — НОВОМУ МИРУ В часы зари я шлю привет народу, В борьбе и буре взявшему свободу, И путь нам указавшему к восходу В холодный день семнадцатого года. Союз Советский — правды бастион, Нам в коммунизм открыл дорогу он. Родное имя Ленина, как свет, Мы помним каждый ленинский завет, Учения священней в мире нет, На все твои вопросы в нем ответ. Веками будут зажигать сердца Дела его — героя и борца. В семье народов радостно живем, Иосиф Сталин счастье ввел к нам в дом, Его ученье светит нам огнем, Светло с ним людям ночью, словно днем. Становится светлее вся земля От яркого сияния Кремля. Навек Пекин с Москвой объединен, Лучами правды мир наш освещен, Борьбою многолетней закален, И с каждым днем прекраснее все он. И видит мир наш исполинский рост, Он всем ясней в заре Кремлевских звезд! 1951. 11 Переводы с уйгурского М. Гроссмана. Курбан Басити МИР ПОБЕДИТ! На всей земле встают народы, И громче клич: «Войне — война!», За мирный труд и за свободу Моя сражается страна. Все люди доброй воли с нами, Еще сильнее фронт труда, И наше знамя — мира знамя Не сжечь напалмом никогда. Наш фронт и спаян и огромен, Идет вперед путем одним, И черный ворон в Белом Доме Дрожит от страха перед ним. И мракобесы с палачами, И атомщик в подземной мгле — Да будут сожжены лучами Великой жизни на земле! Бахтияр НАШЕ ЖЕЛАНИЕ Одно на сердце у всех желанье: Вперед, без войны чтоб итти свободно, Посадим сад и построим зданье Радостной жизни общенародной. По всему по Китаю речей звучанье. Наше желанье — войне конец! Весь Китай подписал Воззванье Кровью живою своих сердец. Войне не дадим растекаться лавой, Руки обрубим, с огнем которые. Прославим Китай трудовою славой, За нас настоящее, с нами история. Родина наша с тобой и со мною, Путь освещает нам шелк на древке. Нет, не позволим, чтоб рыло свиное В нашем бесчинствовало цветнике. Рабочим, крестьянам, трудящимся людям Всегда начеку надлежит находиться. Нам ненавистны рычанье орудий, Бомбы вашей вытье, убийцы. Нужен нам мир: мы растем и строим, Мир для работы во всей вселенной! Черное дело врага раскроем Дрожи перед нами, палач презренный! Мирного дела сильней сиянье, Дело мира убить нельзя. Миру дорогу — наше желанье! И мы за него постоим, друзья! Шахитдин Гухари МОЕ СЛОВО Привет душевный, родина, тебе, Тебе, рожденной в буре и борьбе. Все для отчизны сделаю, любя. Сыновний долг — оборонять тебя. Земля великой родины моей, Бесценна ты для сердца сыновей. Захватчикам не будет жизни тут — Народный гнев и сила их сотрут. Земля моя, ты радости родник, Плодов не счесть в садах твоих родных. Наш Мао с нами, наш спокоен взор. Врагам народа — гибель и позор. Огнем борьбы свой освещаем шаг, В руках у нас навеки красный флаг. Родной Китай, тебе отдать я рад Все песни, что в душе моей звенят. Отныне мы, как соколы, вольны, Наш мирный труд — величие страны. И я пою о мире в час зари — Поэт и сын народа — Гухари. Аршитдин Татлик АРМИЯ-ГЕРОЙ Ты закалялась партией в борьбе, Твоя судьба — в ее большой судьбе, Народ слагает песни о тебе, Моя родная армия-герой! Ты много лет сражалась за народ, Ты шла вперед и ты прошла вперед, Тебя в Китае каждый назовет: — Моя родная армия-герой! Твоих ударов испытали шквал И злобный гоминдановец-шакал, И старый кровопийца-феодал, Моя родная армия-герой! Прочны запоры рубежей страны. В огне боев святых закалены, Стоят на страже родины сыны — Моя родная армия-герой! Ты закалялась партией в борьбе, Народ слагает песни о тебе, Прими привет сердечный мой, Чжу Дэ, Моя родная армия-герой! Шох Аркин МАО ЦЗЭ-ДУНУ Учитель наш и сын народа! Мы победили силы зла. В мою страну пришла свобода И правда чистая пришла. Народ веками жил, страдая, Но в полный рост поднялись мы, В боях Компартия Китая Нас к солнцу вывела из тьмы. Родная партия! С тобою Мы — словно с матерью родной — Навеки связаны судьбою, Трудом одним, мечтой одной. Конец и горю и оковам! Дорогой Маркса мы идем К счастливым дням, к вершинам новым За нашим другом и вождем. Ф. Иминова РАСТЕМ! Мы жили в рабстве сотни лет, Мир узким был и тусклым свет, Теперь врагов в помине нет, — Людьми свободными растем! От нашей боли хохотал В года былые феодал, Народ его с пути убрал, И мы — свободные — растем! Отточен слух и зорок глаз, Стальная партия у нас, Прекрасен жизни каждый час, — В учебе и труде растем! А. Абдулхамид СЕСТРЕ Моя сестра, измученная горем, В страданьях детство у тебя прошло, Господским детям — радости и зори, Тебе — работа тяжкая и зло. И сколько б ни стонала от обиды, И сколько б ни молилась богу ты, — Он бедняков не слышит и не видит, Он глух и слеп к мученьям нищеты. В слезах и муках детство пролетело, Не бог тебя от доли рабской спас, — Нас Мао вел на праведное дело, К победе, к счастью всех привел он нас. Рассвет Китая озарен борьбою, Ты с ней связала всю судьбу свою. И я горжусь, сестра моя, тобою — Подругой равноправною в бою! Курбан Басити ЖЕНЩИНАМ КИТАЯ Пришла к вам, женщины Китая, Эпоха счастья навсегда, И наша родина святая Делами вашими горда. С мужчиной рядом в бой вступая И прославляя наш народ, Борьбою сердца закаляя, Смелее, женщины, вперед! У вас теперь своя газета [12] — Ваш друг на жизненном пути. Пусть голос дружбы и привета Поможет к цели вам итти! 12 В январе 1951 г. вышел первый номер газеты женщин Синьцзяна «Рост». Курбан Басити ПИШИ, ПОЭТ Пиши, пиши, не уставая И славя мирные бои, С народной песнею сливая Слова сердечные свои. Пиши, писатель, для отчизны, И с нею сам иди вперед, Ты для нее работать призван По зову сердца, патриот. Как птица звонкая лесная Поет о росах на заре, Ты пой, поэт, не уставая О мирной солнечной поре, О новых буднях, новой силе, О том величии идей, Которые навек сплотили Под красным знаменем людей. КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ Александр Шмаков НЕИЗВЕСТНЫЕ СЛУЖЕБНЫЕ БУМАГИ А. Н. РАДИЩЕВА За последние годы советскими радищеведами обнаружено много документов о А. Н. Радищеве и неизвестных трудов писателя-революционера, восполняющих его творческую биографию. Эти розыски упорно продолжаются в государственных архивах нашей страны. Каждый вновь найденный документ А. Н. Радищева — литературного, служебного или личного характера, или бумаги, говорящие о нем, представляют большой научный интерес и помогают полнее воссоздать общественную и государственную деятельность выдающегося русского мыслителя-борца. Знакомясь с богатейшими фондами Воронцова, хранящимися во Владимирском государственном архиве, нам удалось найти неизвестные служебные бумаги А. Н. Радищева, состоящие из «Краткого рапорта о сборе в Санкт-Петербургской портовой таможне сего 1790 года в апреле месяце в казну Ея Императорского величества о привозных и отвозных товарах ефимочной и денежной суммы что в расходе и затем в остатке» [13] и «Инструкции от государственной коммерц-коллегии определенному в Гамбурге, Любеке и Бремене Российским Генеральным консулом Стокгольмскому уроженцу господину Фридрих Сентполе» [14] . 13 Фонд Воронцова. Дело № 1564, листы 21—22. 14 Фонд Воронцова. Дело № 187, листы 113—116. Первый из этих документов, собственноручно подписанный А. Радищевым, является отчетом С-Петербургской таможни о сборе пошлин с привозимых товаров и распределении полученных средств по соответствующим статьям расхода. Краткий рапорт дает представление о размерах пошлинного сбора в портовой таможне и характере расхода этих средств. Но значение документа не исчерпывается этим. Он является одним из первых документов, подписанных А. Радищевым после назначения его указом Сената в должности советника таможенных дел, и одним из последних, подписанных писателем перед его арестом за издание книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Краткий рапорт о пошлинном сборе составлен по состоянию на первое мая 1790 года. Значит и подписан он Радищевым не раньше этого времени. Важно заметить, что апрель — май 1790 года были самыми напряженными месяцами в жизни Радищева, характеризовались его бурной деятельностью. В это время писатель заканчивал печатать свою книгу «Путешествие», занимался организацией «городовой команды» из людей «низкого звания», предназначенной для защиты столицы России от вторжения неприятеля, помогал русскому командованию в борьбе с военным шведским флотом, собирая сведения о силах противника. Одновременно А. Радищев добросовестно исполнял свои большие служебные обязанности. Второй документ — «Инструкция», датированная мартом 1778 года, восполняет мало известные страницы в биографии А. Радищева, связанные с первыми годами работы писателя в коммерц-коллегии, куда он был назначен на службу в качестве асессора в декабре 1777 года. Этот документ дает не только яркое представление о том, насколько серьезны были поручения А. Радищеву на третьем месяце его работы в коммерц-коллегии, но и показывает близкое окружение писателя. К этому времени А. Радищев уже становится известен, как писатель, он по поручению «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг» переводит «Размышление о греческой истории» Мабли и пишет к переводу свое знаменитое примечание «Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». «Инструкция», кроме А. Радищева, подписана Сергеем Беклемишевым, Х. Фербером, Андреем Поливановым и Михайло Чулковым. О Фербере и Поливанове не осталось каких-либо сведений. Видимо, это были рядовые младшие члены коммерц-коллегии. Имя Сергея Беклемишева — старшего члена коммерц-коллегии — имеет отношение к одному примечательному факту в биографии А. Радищева. Однажды в коммерц-коллегии рассматривали дело о пеньковых браковщиках. Они несправедливо обвинялись в преднамеренном упущении по службе. Все члены коммерц-коллегии во главе с ее президентом А. Р. Воронцовым считали обвинение браковщиков правильным и подписали приговор. Один Радищев не согласился с решением, уже утвержденным президентом, и заявил свое особое мнение. Его стали уговаривать, в том числе Беклемишев, доказывая, что неприлично младшему члену коммерц-коллегии высказывать особое мнение. Радищев стоял на своем и защищал браковщиков. Тогда Беклемишев доложил Воронцову об отказе младшего члена коммерц-коллегии подписать утвержденный документ. Президент прочитал бумагу, написанную Радищевым, затем выслушал его доводы и, убежденный логикой доказательств, изменил свое решение. Браковщики были оправданы. Этот случай не только сблизил по службе Воронцова с Радищевым, но и помог им подружиться на всю жизнь. Наибольший интерес и значение из лиц, подписавших «Инструкцию», представляет Михайло Чулков. Это — известный поэт и историк, журналист и экономист конца XVIII века. Он является автором многотомного «Исторического описания Российской коммерции при всех портах и границах с древнейших времен до настоящего времени», вышедшего в 1785 году. В этом сочинении М. Чулков приводит ряд интересных и важных данных о торговле с Китаем и Монголией через Кяхту, описывает Иркутск и Кяхту, прилагает документы о торговых связях России с Китаем. Это сочинение было известно А. Радищеву. Оно являлось одним из печатных источников, которым пользовался писатель, работая над своим экономическим трактатом «Письмом о Китайском торге», написанным в годы сибирской ссылки. Обнаруженная «Инструкция», подписанная Радищевым и Чулковым, указывает на то, что они, будучи сослуживцами, знали друг друга с 1778 года. Это очень важный факт, расширяющий круг не только служебных, но и творческих, более тесных связей Радищева со своими современниками — людьми с передовыми взглядами и убеждениями. Трудно сказать с уверенностью, кто составлял «Инструкцию». Скорее всего она принадлежит перу А. Радищева и М. Чулкова, судя по тому, с какой четкостью и знанием дела она написана. Несмотря на официальный язык «Инструкции», она является образцом подлинно патриотического документа, составленного людьми, горячо любящими свою родину и болеющими за ее международный авторитет. Прежде всего авторы «Инструкции» предписывали Российскому генеральному консулу поступать «во всяком случае прилично своему званию, как того требует слава Российской нации и должность честного человека» и наблюдать «честь Российского флага во всех портах». Заботой о «чести Российской нации» насыщены все положения «Инструкции», касаются ли они качества продаваемых товаров «на чужестранном рынке» или поведения русских купцов и матросов, прибывших на кораблях из России, или решения спорных торговых вопросов, относящихся к Российскому торгу и т. п. Тем более вероятно, что Радищев имел непосредственное отношение к составлению этой «Инструкции», так как в ней заложены мысли «о коммерческой честности России» в торговле с иностранными государствами. Писатель позднее глубоко развил и горячо отстаивал их в своих «Таможенных проектах», а также в «Письме о Китайском торге». Публикуя неизвестные служебные бумаги А. Н. Радищева, пользуемся случаем выразить искреннюю благодарность сотрудникам Владимирского архива и Государственного литературного музея в Москве за полезные советы и помощь, оказанную при работе над документами. ИНСТРУКЦИЯ От государственной коммерц-коллегии определенному в Гамбурге, Любеке и Бремене Российским Генеральным консулом Стокгольмскому уроженцу господину Фридрих Сентполе. По высочайшему Ея Императорского величества указу, поведено Вам быть в вольных рейхе городах Любеке, Бремене и Гамбурге генеральным консулом, чего ради от сей коллегии по коммерческим делам в том чине предписуется Вам следующее: I Поступать Вам во всяком случае прилично своему званию, как того требует слава Российской нации и должность честного человека. II Наблюдать Вам честь Российского флага во всех портах, подавать военным и купеческим Российским кораблям всевозможныя вспоможения и защищать их во всех справедливых могущих случиться делах. III Корабельным экипажам и пассажирам подданных Российским давать Вы должны все приличныя известия и наставления, чтоб не допустить их ничего зделать противного от незнания тамошних законов, напротив того шхиперы Российские должны уведомлять Вас тотчас о прибытии своем, для получения оных нужных наставлений. IV В спорах, могущих случиться между Российскими купцами, поселившимися в Любеке, Бремене и Гамбурге, ежели дело не касается до криминальных дел, запрещается приносить жалобы чужестранному правительству, но должны они в том положиться на решение Ваше, предоставляется им однако законное свободу защищать правость своего дела, где по указам надлежит своем отечестве; Вам же поступать равномерно и в матрозских и пассажирских ссорах, междоусобных, или с лоцманами и шкиперами. Ежели Вы их как закон или обыкновенные требует спора решить, или их помирить не сможете, то должны об оном обстоятельным образом рапортовать коммерц-коллегию, назвав поимянно тех людей, на поступку которых приносить будете жалобу; дабы надлежащие меры принять; было можно, чтоб их оттого впредь воздержать, и тем удержать их в кредит и доверенность от иностранно торгующих. V Со всех товаров привозных на щет либо наказенной или Российских подданных не требовать Вам никакого себе доходу, кроме обыкновенных в коммерции комиссионских денег, то-есть товары к Вам персонально для продажи адресованы будут, того ради не дозволяется Вам брать никаких консульских зборов с кораблей, или товаров, привозимых или отвозимых под каким бы про-текстом ни было. VI Понеже Германия, а особлево Рейхс города, как-то: Гамбург, Любек и Бремен с Россиею немалый торг производят, и как известно, что из России множество невыработанных также и мануфактурных товаров вывозимо бывает, а Германия сими отчасти сама столь изобилует, что может ежегодно снабжать оными чужие места; сего ради коллегия сочла за нужное преподать Вашему прилежнейшему рассмотрение: 1. Чтоб Вы прозорливостию и просвященным своим разумом, старались предускорить всякой случай, могущий воспрепядствовать торгу туда привозимых Российских товаров, или уменьшить оный, и бдети дабы оной ежегодно увеличивался и товары повозможно высшей цене продаваемы были. 2. Наблюдать, чтоб все товары как сырые, так и выделанные имели б надлежащие качества, то-есть, чтоб первые в браке и другой какой работе приуготовлены были здешним или тамо при продаже обычайным порядком, вторые же надлежащим ли образом в здешних фабриках приуготовляемы по сортам и качествам разделены были; дабы в продаже лутчей успех имели, третие же наблюдать, чтоб тамошним судным или соседственными правлениями Российские товары небольше были отягощаемы пошлинами или подобными тому расходами, как таковые же товары из других земель привозимые, а буде вы нечто в пользу Российского торга откроете, то в том удостоверясь немедля оной коллегии мнения свое Вам предложить. VII В Российских холщевых фабриках; холщевые и пеньковые разных родов товары в столь великом количестве бывает приуготовляемы, что оными все пожелания снабжены быть могут, то сие несомненно важнейший есть предмет иностранной торговли, понеже Россия в состоянии оным превзойти все протчие нации, а как известно, что большему привозу холста из Германии для отпуску за море бывает вкладка в Гамбурге, и что оной город сам, важной на свой щет и по комиссиям, а особлево с Гишпаниею для снабжения Америки производит торг, то Вам яко главному консулю рекомендуется государственной коммерц-коллегии ежегодно доставлять подробные описания о течении сего торга, и о точном положении его с Гишпаниею, из каких продуктов и мануфактур оной составляется, и в чем с Российским хоть некоторые сходство или сношения имеет; присовокупля при сем мнение Ваше, каким средством здешней торг в наицветущее состояние привесть можно было. VIII Все коммерческие ссоры, споры и требования, могущия против упования случиться между Вами и Российскими подданными, должно Вам представлять в коммерц-коллегию, а не в судное какое-либо правительство, для немедленнаго решения, как спора и жалобы и Ваше изъяснение письменно будут представлены. IX Ежели кто из матрозов или других служителей о военного корабля, или с купеческого судна ушед скроется, или же буде кто на самом корабле учинит какое главное преступление, то в первом случае Вам прилагать старание, чтоб беглеца сыскать отдали своему начальнику; а в другом случае не допускать, чтоб преступника наказали чрез тамошней суд, но чтоб он для наказания под караулом отправлен был в Россию, расходы ж Вам возвратятся за купеческой корабль хозяевами; а за казенной из казны, по представленным от Вас верным щетам. X Все расходы употребленные на переписку касавшихся до торгу в тех Вам щеты свои вести с купцами российскими, с которыми Вы дело иметь будете, издержки же касающияся на переписку и на протчее принадлежащее генерально до коммерции и пользы Российскаго государства, с казенными местами Вам заплачены будут по представлении от Вас верных щетов. XI Ежели какой Российский корабль будет иметь нещастие погибнуть на берегах Любских, Гамбургских и Бременских, то Вы по своей должности обязаны таковой корабль и груз онаго, со всеми принадлежностями, под чьим бы оные ведением ни находились, требовать и поступить с ними по коммерческим законам и обычаям, так, как бы сам хозяин, присудствуя при том, поступить мог. XII Во всех протчих несчастных приключениях могущих причинить вред, или препядство Российскому торгу, поступать Вам вышереченным образом и смотря по обстоятельству. XIII В заключение сей инструкции напоминается Вам чтоб Вы неинако вмешивалися по консульскому звание в дела торгующего Российского купечества, как точно посему данному Вам предписанию, и в сем случае не чинили бы им никакого притеснения; но напротив того всякое возможное подавали им вспоможение, а чтоб российское купечество, о определении Вашем в Любеке, Гамбурге и Бремене известно было, и к Вам в нуждах своих адресовались, и надлежащее повиновение имели, о том оному чрез главный магистрат объявлено в случае же какого упорства можете окредитование свое объявлять о том Российскому Министру, находящемуся в Голландии, и о вспоможении Вам и всем Российским подданным во всех обстоятельствах, где в справедливости потребно будет от него защишения, о чем ему Министру от государственной коллегии иностранных дел рекомендовано, к вящему ж Вашему обозрению коммерц-коллегии обнадеживает Вас высочайшим покровительством Ея Императорского величества, надеясь, что Вы поступать будете во всем так, как долг и присяга Ея Императорскому величеству Вас обязывает. XIV Наконец Вам предписуется, что касается до дел Вам вверенных чтоб они оставались в надлежащей тайности, так как оное и разными указами и установлениями здесь предписано. Уподлинной подписано Сергей Беклемишев Х. Фарбер Андрей Поливанов Александр Радищев Секретарь Михайло Чулков Марта дня 1778 года. Юлия Соколовская В. Г. КОРОЛЕНКО — АКТИВНЫЙ БОРЕЦ ПРОТИВ САМОДЕРЖАВИЯ Владимир Ильич Ленин назвал В. Г. Короленко прогрессивным писателем. Имя Короленко дорого советскому народу и всему прогрессивному человечеству, как имя тонкого художника, талантливого публициста, стойкого и неутомимого общественного деятеля. На протяжении всей своей жизни Владимир Галактионович боролся с гнетом самодержавия. Произведения писателя переведены на 31 язык народов Советского Союза и на многие языки зарубежных стран. О В. Г. Короленко написано много статей и монографий, посвященных исследованию различных сторон его творчества и деятельности. Творчество В. Г. Короленко высоко ценил Максим Горький, писавший о нем, как о художнике-демократе, чья деятельность «разбудила дремавшее правосознание огромного количества русских людей». Владимир Галактионович — сын уездного судьи. Отец писателя был исключением из тогдашних судей. В обстановке сплошного взяточничества, он был честен, и неподкупен и глубоко страдал от жестокости царских законов, которые он, как судья, должен был выполнять. Впечатления детства впоследствии послужили материалом для ряда художественных произведений писателя. За свои убеждения писатель неоднократно подвергался судебным и административным преследованиям царского правительства. Впервые Короленко был арестован в 1876 году и приговорен к ссылке в Вологодскую губернию, в Усть-Сысольск. Затем ссылку заменили поселением под надзор полиции в Кронштадте, где жили родные писателя. В то время Короленко был студентом. В 1877 году Владимир Галактионович был снова арестован и освобожден из-за недостаточности улик. Через два года его арестовали и сослали в город Глазов Вятской губернии. Боясь влияния Короленко на население, власти перевели писателя в глухие Березовские Починки, которые даже не были селом. В 1880 году писатель, содержится в заключении в Вышневолоцкой пересыльной тюрьме, а впоследствии в Пермской тюрьме. В 1881 году Короленко отказался присягать Александру III и снова был арестован. Свой отказ от присяги писатель мотивировал тем, что невозможно присягать строю, вопиющее беззаконие которого испытывал он сам и другие. Пермский губернатор уговаривал Короленко присягнуть Александру III и тем добиться своего освобождения. На эти уговоры писатель ответил: «Умейте гордо держать голову перед силой самой крупной, если по вашему убеждению, она враждебна вашей святыне». 11 августа 1881 года Короленко был сослан в Восточную Сибирь, в далекую и холодную Якутскую область. Ему было назначено поселение в слободе Амга, в 300 верстах от Якутска. В Амге Владимир Галактионович пробыл три года. Пребывание в Сибири, связи со ссыльными и местным населением помогли Короленко глубоко узнать жизнь края, способствовали развитию таланта писателя. Ссылка в Амге, по словам писателя, была самым здоровым периодом его жизни. Здесь он начал работать над повестью «В дурном обществе» и другими произведениями. Он писал, что им владело «страстное желание вмешаться в жизнь, громко крикнуть, чтобы рассеять кошмарное молчание обществах Преследования и репрессии Короленко испытывал до Великой Октябрьской социалистической революции. В 1903 году, в связи с пятидесятилетием, писатель получил много поздравлений. Юбиляр был назван «защитником невинно осужденных». Среди телеграмм, полученных Короленко, была телеграмма от «Отправляемых в Восточную Сибирь». В этой телеграмме писалось: «Живите, пишите, будите заснувшую совесть». В 1913 году, по поводу 60-летия Владимира Галактионовича, Тимирязев писал, что он приветствует писателя, как славного художника, у которого каждое слово является делом. В. Г. Короленко был страстным борцом против национального гнета. Преследование неполноправных наций, где бы оно ни было — в России или за границей — вызывало у писателя гневный протест. Неизгладимый след в истории развития русской прогрессивной мысли оставили статьи и очерки Короленко о лицемерии царского «правосудия», напряженная борьба писателя за оправдание удмуртов (мултанское дело) и дело Бейлиса. Осуждение семи крестьян села Старый Мултан по обвинению в ритуальном убийстве взволновало всю Россию. В 1894 году в городе Малмыже суд вынес им обвинительный приговор. Короленко был потрясен этим жестоким и несправедливым приговором. Он писал своим близким: «Люди погибают невинно, совершается вопиющее дело, — и я не могу сейчас ни о чем больше думать». В 1895 году писатель, изучив детально все материалы дела, пришел к убеждению, что обвиняемые не виновны. Владимир Галактионович выехал в Елабугу, чтобы лично присутствовать на втором разборе дела. Сенат отменил первый приговор за нарушение судопроизводства. Был напечатан подробный документально точный отчет о мултанском деле, написанный Короленко, в котором писатель доказал, что следствие было фальсифицировано царскими судебными чиновниками, что полицейские истязали подсудимых и свидетелей, вымогая пытками у обвиняемых ложные показания. Удмурты были вторично осуждены. В ряде публицистических статей Короленко выразил гневный протест против несправедливого приговора. В одной из статей, посвященных мултанскому делу, Короленко писал: «Я сидел рядом с подсудимыми, мне было тяжело смотреть на них, и я не мог смотреть в другую сторону. Прямо на меня смотрел Василий Кузнецов, молодой еще человек с черными выразительными глазами… в его лице я прочитал выражение как будто вопроса и смертной тоски, мне кажется, такое выражение должно быть у человека, попавшего под поезд, еще живого, но чувствующего себя уже мертвым». Короленко не мог отнестись равнодушно к осуждению невинных людей. Он поклялся добиться нового расследования этого дела. Появляются в печати статьи писателя, посвященные мултанскому делу. Короленко требует отмены приговора. Мотивы, высказанные писателем, были развиты адвокатами, как аргументы, в их кассационных жалобах. Второй приговор был также отменен. В 1895 году, глубокой осенью, Короленко выехал в глухое село Старый Мултан. Там он беседовал с жителями, осмотрел и зарисовал обстановку, в которой было совершено убийство и даже ложился на то место, где лежал убитый, чтобы проверить показания свидетелей. В сущности это были действия, которые надлежало провести следователю. Короленко считал, что «производится суд над целой народностью или целым общественным строем». Дело нашло широкий отклик и в России и за рубежом. Третий разбор дела был в глухом городишке Мамадыше. Короленко поехал из дома на суд, переживая большое личное горе. Тяжело заболела его горячо любимая младшая дочь. Во время процесса писатель получил телеграмму о смерти дочери. Превозмогая свое большое горе, Короленко все же принял участие в суде, как защитник удмуртов. 8 дней происходило заседание суда. Сутки перед судом писатель не спал, готовясь к выступлению. Всех поразило исключительно хорошее знание материалов следствия писателем и его умение пользоваться этим материалом. Корреспондент, присутствующий на процессе, писал: «Задушевным, проникновенным голосом, с глубокой искренностью и сердечностью заговорил он и сразу же приковал внимание всех. Такова была сила этой речи, что все мы, корреспонденты, даже стенографистки, положили свои карандаши, совершенно забыв о записи, боясь проронить хоть слово… Волнение В. Г. все росло, наконец, он не смог справиться с ним — заплакал и вышел из зала. Все были захвачены, потрясены». Процесс закончился оправданием удмуртов. Это была настоящая победа прогрессивной русской мысли, победа Короленко. Максим Горький по этому поводу писал: «Мултанское жертвоприношение — процесс не менее позорный, чем дело Бейлиса, и принял бы еще более мрачный характер, если бы В. Г. Короленко не вмешался бы в этот процесс и не заставил прессу обратить внимание на идиотское мракобесие самодержавной власти». Та же неразрывная связь между словом и делом Короленко, между публицистикой и его общественной деятельностью выражена в участии писателя в деле Бейлиса. Дело по обвинению Бейлиса было организовано главарями киевских черносотенцев при содействии министра юстиции Щегловитова. Это дело взволновало всю Россию. В 1911 году в Петербурге, ввиду предстоящего процесса по обвинению Бейлиса в ритуальном убийстве, происходило совещание юристов и прогрессивных писателей. В. Г. Короленко присутствовал на этом совещании. Он составил коллективный протест «К русскому обществу». В этом обращении было сказано: «Исстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения. И в наше время, как это бывало всегда — те самые люди, которые стоят за бесправие собственного народа, всегда настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и племенной ненависти». Под этим протестом подписалось много прогрессивных деятелей. Первыми протест подписали Короленко и Горький. В декабре 1911 года в 12-й книге «Русского богатства» была опубликована статья Владимира Галактионовича: «К вопросу о ритуальных убийствах». Эта статья так же, как и статья «К русскому обществу», имела цель сосредоточить внимание всей страны на фальсификации обвинения Бейлиса в ритуальном убийстве. Дело Бейлиса слушалось в Киеве осенью 1913 года. Короленко был в то время серьезно болен. Несмотря на болезнь, писатель хотел сам участвовать в деле в качестве защитника Бейлиса, но врачи категорически это ему запретили. Однако Короленко все же поехал в Киев и хотел выступить на суде. По этому поводу врачи и писатель Елпатьевский, бывший на суде, как корреспондент, писал о Короленко: «Ему нездоровилось… и все же он тотчас же отдался работе… Он собрал точные сведения о присяжных заседателях… ездил на Лукьяновку, на место нахождения трупа Ющинского, расспрашивал тамошних осведомленных людей… Сидел целые дни на процессе, устраивал совещания с адвокатами. Больше всего меня беспокоило предполагавшееся его выступление в качестве защитника. Я долго убеждал его отказаться от выступления. Предупреждал, что на суде с ним может сделаться тяжелый сердечный припадок». Короленко написал ряд статей о деле Бейлиса, и гневный протест его нашел отклик и сочувствие во всей стране среди прогрессивных слоев общества. Для того, чтобы собрать необходимый материал, опровергающий обвинение Бейлиса в ритуальном убийстве, Короленко с группой киевлян отправлялся на окраину города — Лукьяновку, где жил Бейлис и где произошло убийство Ющинского. В очерке под названием «На Лукьяновке» Короленко описывает свои разговоры с жителями этой окраины. Жители были за Бейлиса. Обвинение Бейлиса было делом крайних правых. Короленко написал еще две корреспонденции под названием «Господа присяжные заседатели», опубликованные в 1913 году в газетах «Русские ведомости» и «Речь». В этих статьях писатель высказал удивление по поводу подбора исключительно малообразованных присяжных заседателей в деле Бейлиса. За эти корреспонденции Короленко был привлечен к уголовной ответственности. Процесс Бейлиса был политическим процессом. И Короленко, выступая по этому делу в печати, находился на передовой линии борьбы с самодержавием. Он не был одинок. Статьи Короленко «Господа присяжные заседатели» и «Присяжные ответили…» были направлены на защиту не только невинного человека — Бейлиса, а также были одной из форм борьбы с ненавистным писателю самодержавным строем. В марте 1902 года в Полтавской губернии началось широкое движение безземельных крестьян против помещиков. Зачинщиков аграрных волнений арестовывали и судили зверски. Короленко взялся за организацию защиты крестьян на суде. В своих статьях писатель требует судить не крестьян, а полицию за ее расправы. К концу 1905 года царское правительство жестоко наказывало лиц, участвующих в аграрном движении. В Полтавской губернии с особенной жестокостью бесчинствовала военная карательная экспедиция во главе со статским советником Филоновым. Глубоко потрясенный жестокостью Филонова, Короленко опубликовал в газете «Полтавщина» в январе 1906 года открытое письмо статскому советнику Филонову. Письмо Короленко заканчивалось такими словами: «Пусть страна видит, к какому порядку, к какой силе законов, к какой ответственности должностных лиц, к какому ограждению прав русских граждан зовут ее два месяца спустя после манифеста 17 октября». Письмо Короленко перепечатали все газеты, по телеграфу его передали за границу. Газета «Полтавщина» за опубликование письма Короленко была закрыта. Филонов был вскоре после напечатания письма убит террористами. Короленко был привлечен к суду за «клевету» на Филонова и «подстрекательство» к его убийству. Дело до суда не дошло, так как на следствии подтвердились зверства Филонова. В годы реакции военно-полевые суды неоднократно выносили смертные приговоры осужденным за борьбу с самодержавием. Короленко опубликовал в печати статьи под названием «Бытовое явление и черты военного правосудия». Писатель горячо протестовал против смертной казни, которая стала бытовым явлением в царской России. Л. Н. Толстой писал Владимиру Галактионовичу: «Сейчас прослушал Вашу статью о смертной казни и всячески во время чтения старался, но не мог удержать не слезы, а рыдания. Не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою благодарность и любовь за эту и по выражению, и по мысли и, главное, по чувству превосходную статью. Ее надо перепечатать и распространить в миллионах экземплярах. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячи доли того благотворного действия, какое должна произвести эта статья». Так упорно и неутомимо боролся с гнетом самодержавного строя и с несправедливостью царской юстиции В. Г. Короленко. У писателя не было ясного представления о социальном строе, который должен придти на смену самодержавию. Он страстно стремился к свержению несправедливого эксплуататорского строя, но не находил верных путей, не имел программы социального переустройства, не разделял идей марксизма. Правильную оценку русскому писателю-борцу с самодержавием дала дооктябрьская ««Правда». «Короленко не смог осознать всемирно-исторического значения Великой Октябрьской социалистической революции, — писала газета, — это была ошибка Короленко. Но он сам несомненный демократ, всякий шаг народа на пути к демократии всегда найдет в нем сочувствие и поддержку. Такие люди, как Короленко, редки и ценны. Мы чтим в нем чуткого, будящего художника-писателя-гражданина, писателя-демократа». Боевой темперамент, мужество и твердость Короленко сохранил до глубокой старости. В годы гражданской войны, в июне 1919 года, в Полтаве, где жил писатель, белогвардейцы обрекли на голод и смерть свыше 6000 детей. Короленко со свойственной ему энергией организовал кампанию помощи детям. В тот момент, когда в городе произошла смена властей, писателю принесли на сохранение «детские деньги». Бандиты, вооруженные револьверами, угрожали писателю, требовали выдачи денег, собранных для детей. Короленко в ответ на требование «руки вверх!» кинулся на бандита и схватил его за руку, державшую револьвер. Бандит выстрелил и промахнулся. В. Г. Короленко было тогда 68 лет. Он был тяжко болен, но, как и прежде, был мужествен и тверд. Владимир Галактионович прожил при Советской власти несколько лет. В эти годы писатель был тяжко болен. Многого он не сумел понять в первые годы революции. Однако он не перешел на сторону врагов, не уехал за границу. По свидетельству Луначарского, Короленко сохранил понимание того, что «коммунисты — это великий отряд армии блага». Писатель резко отрицательно отозвался о врагах советского государства, временно захвативших территорию Украины. В 1918 году Короленко писал: «…Сия «гетмановщина» — бутафория из пьес Крапивницкого. Власти никакой, кроме, конечно, немецкой. Ползет отовсюду «реставрация», — лезут какие-то бывшие «чиновники особых поручений». Мне в Полтаве приходится порой писать статьи, какие я писал когда-то из Нижнего Новгорода…» О деникинцах Короленко отзывался так: «Когда нас завоевала «партия порядка» — деникинцы, то установился такой порядок, который мало отличается от разбоя. Три дня прямо грабили еврейское население без перерыва, потом стали грабить с перерывами. А перед уходом устроили в Фастове и других местах прямо резню». В 1920 году Короленко писал: «Я говорю знакомым большевикам, что они умеют отлично приходить. Сразу прекращаются грабежи и убийства». В. И. Ленин, заботясь о здоровье Короленко, писал Наркомздраву тов. Семашко о том, что Короленко надо отправить для лечения за границу. Короленко умер 25 декабря 1921 года. IX Всероссийский съезд Советов, заседавший в то время, на утреннем заседании 27 декабря 1921 года почтил память Короленко, как «погибшего борца, поборника правды». Правительство УССР приняло решение об увековечении памяти Короленко. Со дня смерти писателя прошло много лет, но светлый образ его по-прежнему помнят миллионы людей. В 1926 году в Полтаве была организована детская трудовая колония имени В. Г. Короленко. Воспитанники ее получили письмо от Н. К. Крупской, в котором говорилось: «Короленко боролся горячо с безобразиями царского правительства, с угнетением евреев и других национальностей. У него многому может научиться наша молодежь». За годы, прошедшие со дня смерти писателя, коренным образом изменилась жизнь в нашей великой стране, являющейся авангардом мира во всем мире. Глухое село Старый Мултан, в котором Владимир Галактионович собирал материал к суду над удмуртами, теперь называется селом Короленко. Именем писателя назван один из передовых колхозов Удмуртской республики. Имя Короленко присвоено высшим учебным заведениям в Полтаве, Глазове, Якутске, Горьком. До Великой Отечественной войны 1941 года в Полтаве, где жил и работал В. Г. Короленко, был дом-музей его имени. Фашисты, временно оккупировавшие Полтаву, уничтожили музей. По этому поводу дочь писателя С. В. Короленко писала: «Немецкий комендант, занявший дом, зная, какую ценность для нашей Родины представляет дом и его содержимое, 22 сентября 1943 года, перед отступлением, собственноручно сжег его. Внутренность дома и вещи были облиты горючей жидкостью, затем выбиты все окна, чтобы пламя легче охватило деревянный особняк» [15] . 15 С. В. Короленко, «Дом-музей Короленко будет восстановлен», «Огонек», 1944 год, № 8, стр. 6. В огне погибла большая часть библиотеки писателя и вещи семьи Короленко. Однако все основные ценности музея удалось своевременно эвакуировать. Материалы личного архива писателя были спасены, и дом-музей восстановлен в Полтаве. В. Г. Короленко является одним из любимых писателей в нашей стране. Он был любимым писателем Николая Островского, Олега Кошевого, Зои Космодемьянской и многих, многих советских людей. В июле 1953 года советская страна широко отметила столетие со дня рождения выдающегося русского писателя В. Г. Короленко. Не только в столицах и городах нашего великого Советского Союза, но и в самых отдаленных уголках его проводились лекции и доклады о творчестве и деятельности писателя. Значение В. Г. Короленко для современности глубоко оценил Максим Горький: «В великой работе строения новой России найдет должную оценку и прекрасный труд честнейшего человека В. Г. Короленко, человека с большим и сильным сердцем». Дмитрий Макаров О СТИХАХ ДЛЯ ДЕТЕЙ Советская литература для детей, являясь составной частью всей нашей литературы, имеет свои специфические признаки. Писатель, адресующийся к детям, обязан, прежде всего, не забывать о своеобразии своего читателя, видеть в этом читателе не ребенка вообще, а ребенка определенного возраста. Иначе он рискует быть непонятым, не сможет оказать необходимого воздействия на читателя. В свое время В. Г. Белинский указывал, что глубокое знание потребностей и особенностей детского возраста есть одно из важнейших качеств писателя для детей. Писатель для детей должен всегда памятовать о том, что в детские и юношеские годы у человека закладываются основы всего его идейно-политического и морального облика, что именно в это время идет бурный процесс формирования взглядов, характера человека. Короче говоря, основными специфическими признаками детской литературы и является обязательный учет возрастных особенностей читателя-ребенка и органическая связь с принципами советской школы. Только единство этих признаков и может определить подлинно детскую художественную книгу. Эта особенность детской литературы не выделяет, однако, ее резко из всей литературы. Не выделяет, во-первых, потому, что детская литература это тоже литература, т. е. «мышление в образах» (В. Г. Белинский), «искусство слова» (А. М. Горький). Естественно, эти самые общие признаки литературы представлены в детской литературе в своеобразном виде, но они обязательны в первую очередь. «Для детей предметы те же, что и для взрослых людей, только изложенные сообразно с их понятием, а в этом и заключается одна из важных сторон этого дела» (В. Г. Белинский) [16] . Детская литература не выделяется резко из всей литературы, во-вторых, потому, что она имеет в поле своего зрения не только детского, но также и взрослого читателя. В самом деле, может ли взрослый читатель игнорировать произведения, адресованные детям? Ведь он всегда является или отцом, матерью, старшим братом, или другом и воспитателем ребенка, т. е. всегда участвует в воспитании ребенка. И поэтому он не может быть равнодушен к детской книжке, не может не знать ее, как не может учитель не знать того учебника, по которому учатся его ученики. 16 «О воспитательном значении советской детской литературы». Москва, 1952, стр. 13. Кроме этого, детская литература оказывает эстетическое, а значит и воспитательное, воздействие и на взрослого читателя. Для кого из взрослых не обаятельны, например, повести А. Гайдара или стихи В. Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо?» и многие другие замечательные произведения литературы для детей? Общеизвестна истина, что интересной для детей является лишь та книга, которая может быть интересной и для взрослых. Вышедшие в последнее время в Челябинском издательстве новые книги стихов для детей представляют для взрослого читателя некоторый интерес. Однако они не свободны от существенных недостатков. * * * В конце 1953 гола вышел в свет сборник Т. Вдовина «Про Олю». Существенным недостатком большинства стихов Т. Вдовина является надуманность, абстрактность их. Так, в первом же стихотворении «Коля» говорится о том, что «нет его (Коли. — Д. М.) счастливей, нет его богаче», потому что Генерал сраженье Выиграл для Коли. Для него пшеница Колосится в поле… Инженер для Коли Создает машину и т. д. Сколько подобных стихов читали мы уже! Можно, конечно, и на старую тему писать, но надо внести в нее свои личные и прочувствованные, но отнюдь не вычитанные наблюдения. Недостатком, о котором говорилось выше, страдают стихотворения «Весна», «Скоро в школу», «Первомай» и некоторые другие произведения сборника. А. М. Горький неоднократно подчеркивал, что для детей надо писать особенно образно и конкретно, так, чтобы дети видели, представляли то, о чем прочли. В стихах Т. Вдовина этого нет. Прочитаешь, и почти ничего не видишь, не запоминаешь. Другим серьезным недостатком стихов сборника является их бессюжетность. Бессюжетные стихи, в принципе, имеют право на существование в детской литературе, но стихи сюжетные куда более популярны среди ребят, и это легко объясняется особенностями детского восприятия. Сюжет уже сам по себе в какой-то мере привносит некоторое движение, динамику в произведение. Бессюжетные же стихи зачастую статичны, мертвы. Особое мастерство и талант необходимы, чтобы написать отличное бессюжетное стихотворение. В сборнике Т. Вдовина наиболее удачным является стихотворение «Про Олю». Здесь есть сюжет, стихотворение запоминается. Однако и это стихотворение имеет недостатки. Начинается оно так: В сентябре на дворе Мы играли с Олей, И учила нас она, Как сидеть И как вставать На уроках в школе. В школе, действительно, начинают с того, что учат детей сидеть за партой. Но как же Оля учила этому ребятишек во дворе? Парты во дворе, конечно не было. Что заменяло ее, автор не говорит. Значит, представить конкретно, наглядно картину читатели-дети не смогут. Неясно, наконец, почему злая собака не страшна семилетней Оле. Тоже следовало убедить в этом читателя, а не просто полагаться на одно лишь его доверие. Серьезным недостатком книжки Т. Вдовина является то, что в ней совершенно не видно взрослых. Как будто дети живут сами по себе, а взрослые — сами по себе. Показательно, что в иллюстрации к стихотворению «Первомай» изображена воспитательница, ведущая детей на демонстрацию. Чутье реальной жизни подсказало художнику эту немаловажную «деталь». Но в самом стихотворении никакой воспитательницы нет. И около Оли нет взрослых. Упоминаемый в стихотворении «Скоро в школу» папа очень бледен и пассивен. Генерал и инженер в стихотворении «Коля» лишь называются, но не показаны. А без этого, без показа активнейшей роли взрослых в жизни детей, невозможно, конечно, сколько-нибудь правдиво и полнокровно отобразить жизнь детей. Опыт основоположников советской детской литературы учит тому, что в детских книжках следует показывать не узенький, искусственно-замкнутый, якобы «типично-детский мир», а весь большой мир разнообразной нашей жизни, надо показывать педагогов, коммунистов, стахановцев, родителей, старших друзей вокруг детей. В стихотворениях Т. Вдовина неоднократно заходит речь об октябрятах. В печати справедливо замечено по этому поводу, что такой организации давно уже не существует. Это также свидетельствует о том, что автор сборника «Про Олю» мало знает своих героев, от этого — ошибки. Там же, где Т. Вдовин пишет о вещах, хорошо ему известных, он достигает определенных успехов. Таковы «Загадки» в конце сборника. Здесь автор обнаруживает определенное умение владеть поэтическим словом, образно видеть и показывать явления, предметы. Хороши загадки о венике, об азбуке, радуге, крапиве и поезде. На этот жанр также необходимо обратить нашим авторам больше внимания, так как загадки весьма популярны среди маленьких читателей, имеют немаловажное воспитательное значение, развивая детское воображение, сообразительность, наблюдательность. Т. Вдовину, очевидно, следует активнее работать в тех жанрах детской поэзии, которые более близки духу устного народного творчества. В этом убеждают нас его «Загадки». * * * Сборник Л. Преображенской «Не боимся мы зимы» открывается стихотворением «Зимним вечером», в котором рассказывается о том, что старший брат начинает читать малышам «новенькую книжку про лисицу и мишку… И про всех лесных зверят…» Все последующие стихи сборника и раскрывают содержание этой «новенькой книжки» про птиц и зверей Южного Урала. Сборник Л. Преображенской уже в этом плане выигрывает по сравнению с другими своей композиционной определенностью, тематической цельностью. Книга называется «Не боимся мы зимы». Против такого названия резко возражает рецензент «Сталинской смены» В. Володин. Он пишет: «Название книги не соответствует ее содержанию. В самом деле, кто эти храбрецы, не боящиеся «злой зимы»? Дети? Но они сидят в тепле, а гуляют хорошо одетыми и в ясную, теплую погоду. Тогда, может быть, птицы и звери? Но для них зима — самый тяжелый период… Все они жалуются в книге на зиму». На сложный для рецензента вопрос о том, кто же подразумевается под словами: «Мы не боимся зимы» — дети или животные, — вполне членораздельно отвечает сама книжка стихотворением «Сороки», из которого и взяты слова для названия книги: …Бойко прыгают сороки, Стрекотуньи-белобоки, И трещат хвастливо: — Мы Не боимся злой зимы! …Не страшны нам холода, Мы зимуем здесь всегда. Вполне ясно и резонно, как видим, сказано, что речь в книге идет о животных, и именно о тех животных нашего края, которые «зимуют здесь всегда». Возражая против названия книги, рецензент далее весьма односторонне по сути дела искаженно, передает содержание книжки: «По книге, — пишет он, — бродят голодные волки, лисицы и косули, трусливый зайчик, порхает уставший долбить кору дятел, «бедняжка»-воробей и другие обитатели лесов и полей. Они жалуются в книге на зиму». Так ли это? Нет, не так. Внимательное ознакомление с книгой обязывает изложить ее содержание иначе. Из книги дети узнают, что к зиме зайчики, например, нарядились в «шубку беленькую вместо серенькой», так что теперь их «лиса, не увидит на снегу», у лисы же зимой появилась «красная шубейка. Хороша, удобна и тепла она…» Л. Преображенская рассказывает, как приспосабливаются к зиме птицы и животные наших лесов. Маленькие читатели отчетливо видят, что все животные, каждый по-своему, неплохо приспособились к зиме, каждый живет своей жизнью, так что зима, действительно, не так уж и страшна им, как это может показаться с первого, поверхностного взгляда. Правда, только волки зимой «прячутся за елками да зубами щелкают…», но на то ведь они и «волки»! Нельзя не согласиться, в этой связи, с «белочкой», заявляющей из своего «теплого дупла» волку: Кто трудился летом — Сыт всегда зимой. Только ты надеешься На один разбой. Главная ценность книжки Л. Преображенской — в ее познавательности. Адресованная детям дошкольного и младшего школьного возраста, книга рисует конкретные картинки из жизни животных. Дети, несомненно, получают немало новых для них сведений, развивающих их ум, питающих пытливую любознательность ребенка. Интересный материал дан Л. Преображенской и в интересной для детей форме. Рассмотрим это на примере стихотворение «Дятел». Стихотворение, как и все другие, снабжено иллюстрацией. На картинке изображен прильнувший к стволу дерева дятел. Заметим, кстати, что совсем незаметно примет зимы на этой картинке. Наоборот, на веточках даже висят листочки… Дятел изображен неподвижно-мертвым, как чучело. В стихотворении — иное: Дятел. Красный Колпачок Опустился на сучок. Как по лесенке высокой, По стволу прошелся боком. Вот мы уже и видим движущегося дятла — он откуда-то прилетел, опустился на дерево и легко и привычно, «как по лесенке высокой», «прошелся боком» по стволу. Неподвижно-мертвый в изображении художницы В. Челинцовой, дятел сразу ожил, пришел в движение. Показав зимнюю жизнь дятла, автор говорит в заключение: Много шишек у сосны. Значит, есть ему всегда И зимой в лесу еда. Маленький читатель в итоге не только кое-что узнал о том, как и чем живет зимою дятел, но и увидел живую, как это и необходимо в художественной литературе, картинку. Удача этого стихотворения достигнута рядом приемов. Во-первых, динамикой изложения. Глаголы — «опустился», «прошелся», «устал долбить», «осмотрелся» помогают нам видеть дятла все время в движении, как живого. Несомненно, достоинством является также и умение Л. Преображенской находить образные, живописные определения и сравнения: «Дятел Красный Колпачок», «Как по лесенке высокой, по стволу прошелся боком», «Как стальной у дятла нос…» Нередко встречаются в книжке стихотворения с более или менее развитым сюжетом, о роли которого в детском стихотворении выше уже говорилось. Все это, в результате, позволяет поэтессе избежать основной опасности — статического, натуралистического описательства. Слабостью книги Л. Преображенской является почти полное отсутствие пейзажа. Картин природы крайне мало в книжке. Многие стихи были бы только украшены зарисовками живописной южноуральской природы. Значительно обогатилось бы содержание книги, если бы в чей мир животных был более тесно связан с жизнью людей. Именно из этой книжки дети, кроме всего прочего, должны были узнать и о том, какую пользу (или вред) приносят людям те или иные животные, чем ценны они для человека, почему человек организует, например, заповедники и т. д. Упоминаемый в стихотворении «Косуля» заповедник в этом плане — обильный материал не только для особого, отдельного стихотворения, но и для целого, нужного и интересного цикла стихов. Напоминаем, что в своей программной статье «О детской литературе» А. М. Горький выдвигал перед писателями и такую тему, как «Животные и растения на службе у человека». В заключение укажем на серьезный недостаток книжки, заключающийся в том, что привычки и повадки зверей подчас трактуются Л. Преображенской неверно. Волк в книге охотится за белкой («Белочка»), а лиса и рысь — за вороной («Лисанька», «Рысь»). * * * А. Гольдберг в книжке «Для тебя» поставил перед собой серьезную задачу — рассказать детям о славном пути трудящихся нашей Родины, начиная с того времени, когда «под ярмом своих господ в нужде и горе жил народ», и кончая событиями наших дней. Центрального, стержневого эпизода в книге нет. Автор дает не конкретное изображение действительности, а приводит расплывчато-абстрактные выражения, которые, конечно, не запечатлеваются в детском представлении. В итоге получается не связный, пронизанный единой мыслью, выразительный рассказ, а простое перечисление. Такое перечисление — на каждой странице: «Он бастовал, он восставал — его на каторгу вели. Но он бороться продолжал… Он для себя ковал металл и сеял и косил». Книга А. Гольдберга, кратко и поверхностно рассказывающая об истории нашей Родины, к сожалению, не заключает в себе ничего такого, что не было бы ребенку известно даже из начальной школы. Повторять, конечно, можно, но необходимо общеизвестное раскрывать в каком-то новом и в более глубоком плане, в новой форме, подмеченной наблюдательным глазом самого художника. Рассказ А. Гольдберга о пути Советского Союза по размеру невелик — всего около двухсот строк, но, тем не менее, страдает растянутостью, рыхлостью композиции. Критикуя подобные недостатки, Н. Г. Чернышевский, например, указывал: «Посмотрите, любит ли ребенок растянутость, водянистость рассказа? Нет, он беспрестанно понукает вас: «Говорите скорей, скорей ведите к концу сказку, говорите только самое существенное». И в силу того, что А. Гольдберг не сумел ярко выделить и показать «самое существенное», его рассказ получился, действительно, водянистым. Не в пример другим нашим детским авторам А. Гольдберг решил нарисовать в своей книжке для детей образ взрослого. Представленный в лице отца-рассказчика, он наличествует во всем повествовании, от первой до последней страницы. И все же мы его не видим и не слышим так, как видели и слышали, скажем, генерала, который встретился с первоклассником Митей в стихотворении «В добрый час» В. Кузнецова. Это следствие того, что отец-рассказчик у А. Гольдберга совершенно лишен какой бы то ни было индивидуальной окраски, разговаривает языком трафаретным, безликим. * * * В поэме Т. Тюричева «Про наш завод» описана экскурсия пионерского отряда на ферросплавный завод. Пришедших вместе с педагогом экскурсантов встречает инженер завода. Он рассказывает им о значении заводской продукции, проводит их по заводу. Дети наблюдают за шихтованием, за работой дробилки и транспортера, за процессами электросварки, выпуска металла из печи. Перед детьми проходят люди различных профессий: инженер, слесарь, плавильщик, горновой, крановщица… В конце книги, завершая экскурсию, «долго ребята смотрят на цех, где дело найдется по сердцу для всех». Автор использует удачный, хотя, правда, и не новый в детской литературе, композиционный прием экскурсии, представляющий широкие возможности для выражения замысла. Благодаря этому встречи, наблюдения представлены читателю не хаотически, а в определенной последовательности. Авторское внимание правомерно привлечено лишь к наиболее важным моментам во всей производстве, к наиболее важным профессиям. В результате, маленькому читателю дается самое первое и самое общее представление о заводе, о производстве металла. В поэме нехватает, на наш взгляд, более широкого обобщения. Была бы очень желательна еще одна главка, подобная вступительной, в которой кратко были бы подведены итоги экскурсии. Автор уже в самом начале книги совсем забыл, что дети пошли на завод вместе со своим педагогом. А вот тут, в конце, после экскурсии, как раз и следовало бы автору вспомнить про педагога и дать ему слово для заключения. Тем более, что в действительности-то любой педагог, конечно, всегда обобщает и заключает результаты впечатлений и наблюдений маленьких экскурсантов. Здесь снова мы видим показательный пример блеклости и пассивности образов взрослых в детских книгах. Автор говорит не вообще о заводе, а о том, что и как увидели дети здесь. В ряде мест Т. Тюричеву удалось найти нужные слова для передачи детских впечатлений. Так, например, весьма предметно и четко описаны электрокраны: Высоко, под крышей В движении плавном Проходят огромные Электрокраны. Крюки их похожи На знаки вопроса, Их держат витые Железные тросы. Здесь одно только сравнение крюков с хорошо известными школьникам знаками вопроса делает описание четким и передает особенность детского восприятия. Типично детское восхищение слышится и в гордых словах Пети, пожелавшего стать плавильщиком: — Мне нравится очень Работа такая. Смотрите, как льется Река огневая! И ты ею правишь, Пути ей даешь, В ковши наливаешь, В изложницы льешь. С первого взгляда может показаться сомнительным — не рано ли мальчик так свободно в своей речи оперирует терминами «ковши», «изложницы»? Но если вспомнить, что Петя особенно любознателен, что — «ведь не зря он прочитал много книжек про металл», а на экскурсии он «смотрит и вопросы непрерывно задает», — то станет понятным, что он действительно, хорошо знаком хотя бы с наиболее распространенными техническими терминами. А тем более теперь, пройдя по заводу, он определенно чувствует себя таким знатоком дела, словно сам уж и металл плавить помогал. Такой «знаток», конечно, постарается приукрасить свою речь и соответствующей терминологией. В описании производства есть значительные неточности. В частности, вполне очевидно, что комсорг не может давать рабочим производственные задания. Это не входит в его функции, это дело руководителей производства. В целом ряде случаев автор забывает о своих читателях, пишет так, что дети, заведомо его не поймут. Весьма серьезных упреков заслуживает язык книжки. Вся поэма пестрит узко-специальной терминологией: «ферросплавы», «вольфрамы», «молибден», «шихта», «грейдер», «электроды» и т. п. Писатель для детей обязан, как и любой педагог, воспитатель, обогащать речь детей, расширять их словарь. Но в этом деле необходимо, во-первых, чувство меры, во-вторых, уменье. Т. Тюричев не мог, конечно, да и не обязан, совсем игнорировать техническую терминологию, поскольку он пишет о производстве, о людях производства. Но необходимо раскрывать читателю смысл этих терминов. Опыт литературы для детей свидетельствует о том, что речь детей можно, и в довольно широких масштабах, обогащать новыми словами, если эти слова точно и понятно объяснять. В. Маяковский, например, в своей большой работе для детей не избегал многих малоизвестных для них слов. Вот нарисованная им картинка, изображающая английского купца, который «на китайца кидается» и самодовольно хвастает: На людях мы кататься привыкши. Китайцев таких называем «рикши» И маленькому читателю сразу ясен смысл нового слова. А как точно объяснены многие названия зверей в его книжке «Что ни страница, — то слон, то львица!» Другой большой мастер детской поэзии — С. Маршак в стихотворении «Как печатали эту книжку», знакомя детей с особенностями печатного дела, также объясняет непонятные слова по ходу повествования. Там в самой первой мастерской Есть ящики без крышки, Их люди кассами зовут. В них буквы разные живут… На клетки ящик разделен — По букве в каждой клетке. Много новых слов удачно объясняет С. Маршак в поэме «Быль — небылица». На этом опыте и следует учиться нашим авторам. У Т. Тюричева в этом плане есть отдельные успехи, — так, например, он удачно объясняет слово «силиций». Но такой пример, пожалуй, встречается как исключение. Другая попытка в этом направлении уже явно неудачна. Мы имеем в виду объяснение слова «грануль». Горновой… дал сигнал Гранулировать металл. (Грануль — мелкая частица. Вроде шарика она. Чтоб металл мог раздробиться, В бак вода подведена). Из такого описания нельзя понять, что такое «грануль». Кстати, почему «грануль», а не литературно-правильное «гранула»? Нельзя не вспомнить в этой связи слова Н. Г. Чернышевского: «Детям очень многое можно объяснить очень легко, лишь бы только объясняющий сам понимал ясно предмет, о котором взялся говорить с детьми, и умел говорить человеческим языком». Книга Т. Тюричева, не лишенная некоторых достоинств, нуждается в серьезной переработке. * * * Обзор четырех новых книжек для детей приводит нас в итоге к следующим выводам. Во-первых, обращает на себя внимание узкий круг тем, разрабатываемых в рецензируемых книгах. Наша советская жизнь многогранна и содержательна. Жизнь детей не отгорожена от всей нашей жизни — все явления, все факты нашей «взрослой» действительности находят то или иное отражение, преломление и в мире детей, обязательно оказывают влияние на них. И тем не менее как слабо все это отражается в наших детских книжках! Трижды прав в этом отношении А. С. Макаренко, заявляющий, что «трудно представить себе такую тему, которая не могла бы быть предложена детям. Сколько-нибудь серьезных и принципиальных ограничений «детской тематики» указать нельзя». В рассмотренных же нами книжках не видно многих тем, например, грандиозного размаха нашего созидательного труда, энергичной борьбы советских людей и людей всего земного шара за сохранение и упрочение мира. Нельзя представить себе детской жизни без школы, без пионерской и комсомольской организаций, без педагогов и воспитателей. А в рецензируемых стихах, как видим, если кое-где и упоминается педагог или отец, то он вскоре же и забывается. Вспомним, что у Гайдара, например, нет ни одного произведения для детей без ярких образов взрослых. Очень слабый интерес наши детские поэты проявляют к родному краю — к его людям, его богатствам, его красотам. Расширение тематики, особое внимание к изображению образов взрослых составляет одну из первоочередных задач южноуральских детских поэтов. Бедность и узость тематики неминуемо порождают и однообразие жанров. Это также весьма заметно на материале рецензируемых книжек. Совершенна отсутствует очень важный, успешно разрабатывавшийся В. В. Маяковским, а затем С. Маршаком и С. Михалковым, публицистический жанр в детской поэзии. Отсутствуют очень популярные среди детей жанры сказки, басни, сатиры, юмористические стихи. А все это как раз такие жанры, которые позволяют в наиболее удобной и доходчивой форме разговаривать с детьми на самые разные темы. Почему нет в сборниках наших авторов, например, хлестких стихов, бичующих те или иные недостатки? Почему совершенно нет отрицательных образов? Вспомним показательные на этот счет образы В. В. Маяковского, зло высмеивавшего маленького «Власа, лентяя и лоботряса», или знаменитые стихи С. Маршака «Лодыри и кот», или стихи того же автора, в которых высмеивались «художники и художницы», вырезающие «на партах узор». А как действенны стихи С. Маршака про неряху Гришку, у которого «жили-были книжки, грязные, лохматые, рваные, горбатые…» Г. М. Маленков подчеркнул, что «нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнем сатиры выжигали бы из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, все то, что тормозит движение вперед». Следовательно, и детские писатели обязаны развивать сатирические жанры; в решении этой задачи должны принять участие и поэты нашей организации, если они не хотят отстать от жизни. Не занял подобающего места в творчестве наших авторов и жанр сказки. В поэзии для детей обязательно надо стремиться к сюжетным стихам, и сюжеты находить яркие, остро конфликтные. Во многих же рассмотренных нами стихотворениях сюжета или совсем нет, или он очень расплывчат, как в книгах Тюричева и Гольдберга. Почему-то забыли наши поэты про традиционные уже в советской детской литературе героические и «необыкновенные» сюжеты. Или их в жизни мало? Совсем нет. А. М. Горький указывал: «Природе ребенка свойственно стремление к яркому, необычайному. Необычайным и ярким у нас в Союзе является то новое, что создает революционная энергия рабочего класса. Вот на этом необходимо закреплять внимание детей, это должно быть главнейшим материалом их социального воспитания. Но об этом надо рассказывать, это надо показывать талантливо, умело, в формах, легко усвояемых». Детская книжка должна быть и веселой и смешной. Горький указывал, что «с ребенком нужно говорить «забавно». Если в сборнике Л. Преображенской кое-где и есть юмор, то остальные авторы явно предпочитают говорить с детьми сугубо серьезно. Показательно, что иллюстрация художника Фехнера в книжке Т. Тюричева изображает инженера, беседующего с пионерами, веселым, улыбающимся. А в тексте этот «самый знатный инженер» опять-таки сугубо серьезен. В разговора с детьми он говорит про то, что «ферросплавы службу важную несут», говорит про феррохром да ферросилиций, вспоминает даже про латинский язык, а не скажет ни одного приветливого слова, остроумного замечания, веселой шутки. Столь же серьезны и папа-рассказчик в книжке А. Гольдберга. Да к сами дети в стихах редко смеются, играют, забавляются. Сообразно с возрастными особенностями детей должны пользоваться авторы и средствами языка. Книжка А. Гольдберга начинается так: Мой сын! Садись поговорим. Ты стал совсем уже большим И ходишь в пятый класс. Уже ты знаешь, Мальчик мой, Что ты растешь в стране такой, Где весь народ наш трудовой Живет одним сейчас: Своим стахановским трудом Прекрасней сделать жизнь и т. д. Уже эти первые, казалось бы, самые ответственные строки вызывают серьезные возражения. Прежде всего, следует отметить, что так официально никогда не начинает никакой отец задушевную беседу с сыном, тем более беседу о Родине. Такие беседы возникают, как правило, случайно, по какому-нибудь непредвиденному поводу. А если иной отец и решил заранее провести с сыном такую беседу, так он ее начнет с какого-нибудь конкретного, самого обыденного факта, случая, а не с подобного вступления. Об аналогичной беседе на тему о прошлом и настоящем нашей Родины рассказывает С. Маршак в «Были-небылице». Там люди, захваченные на улице дождем, собираются в подъезде большого дома. Среди них и пионеры, интересующиеся естественным в этой ситуации вопросом: «Чей это дом?» Оказывается, раньше им владел богатый купец, а теперь — Моссовет. По этому поводу и завязалась и пошла непринужденная интересная беседа. Возникшая сама по себе, она овладела вниманием ребят, они задают один за другим вопросы своему собеседнику, старому москвичу. А. Гольдберг, как видим, поступает иначе. Непонятно, далее, какой же оттенок мысли хочет выразить автор второй половиной фразы: «Ты стал совсем уже большим и ходишь в пятый класс». Если здесь после союза «и» нет необходимого по смыслу «уже», то непонятно, зачем автор заставляет отца сообщать сыну хорошо известный ему факт, что он ходит в пятый класс. И дальше: «Народ наш трудовой живет одним сейчас…» — трафаретно и абстрактно, невыразительно. У Т. Тюричева о комсомольце-плавильщике сказано: Ниже в шихту опустив электроды, Он медленным шагом в сторонку отходит, Чтоб воздухом свежим слегка освежиться. Все как будто на месте и все правильно. А между тем как искажают эти тяжелые, медлительные стихи образ боевого комсомольца! Как не подходят к его характеристике «медленный шаг», «тихонько садится», «в сторонку отходит». Автор совсем, очевидно, забыл, что на этой же странице он характеризовал своего героя совсем иными словами: «торопливая походка», «к печи подбегает», «стремительно встал»… Подобных фактов холодного, бесстрастного отношения к слову можно найти немало в рецензируемых книгах. Оставляет желать много лучшего и работа наших поэтов в области рифмы и ритма стихов. Так, Т. Тюричев рифмует «летку-сторонку». Л. Преображенская «ничуть — поют» и т. п. Большинство стихов написано одинаковыми размерами. Дальнейшее совершенствование мастерства, учеба на лучших образцах — такова сейчас одна из важных задач детских писателей. Наша писательская организация, писатели, работающие в области детской литературы, должны выполнить свой долг перед маленькими читателями — дать им полноценные и интересные книжки о замечательной жизни нашего края, нашей Родины. Виктор Гусев ВАСИЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ КУЗНЕЦОВ 1 июня 1953 года после тяжелой болезни скончался старейший писатель Южного Урала — Василий Николаевич Кузнецов. Незадолго перед этим общественность Челябинской области тепло отметила 60-летний юбилей поэта. В. Н. Кузнецов получил большое количество приветствий из городов и сел Урала, из Москвы. Многочисленные письма читателей свидетельствовали о большой популярности творчества В. Н. Кузнецова, о любви к нему пионеров и школьников, об уважении, которое снискал поэт у родителей. После В. Н. Кузнецова осталось небольшое наследство — несколько небольших книжек да десятка два стихотворений, опубликованных в разных периодических изданиях и газетах. Однако написанное В. Н. Кузнецовым заслуживает внимания как скромный, но полезный вклад в советскую детскую литературу, в дело коммунистического воспитания подрастающего поколения. Трудным и необычным был путь В. Н. Кузнецова в литературу. Он родился 12 февраля 1893 года в бедной крестьянской семье, с восьми лет работал подпаском, а затем пастухом, батрачил у кулаков-казаков. Вспоминая свое детство и юность, поэт писал: Сколько песен грустных спето, Сколько здесь пролито слез! Звал я счастье: — Счастье, где ты? Счастье не отозвалось. . . . . . . . . . . Счастье лишь поздней, солдатом, Я с отцом и старшим братом В Октябре завоевал. Только Великая Октябрьская социалистическая революция открыла В. Н. Кузнецову, как и миллионам трудящихся, путь к знаниям, культуре, позволила ему стать писателем-профессионалом. Способный мальчик имел возможность окончить только начальную сельскую школу. Уже значительно позже, после гражданской войны, будучи взрослым человеком, В. Н. Кузнецов смог заняться самообразованием. Родная литература явилась для него подлинным учебником жизни. Работая на строительстве Челябинского тракторного завода, В. Н. Кузнецов вступил в организованный из строителей литературный кружок. С этого времени, по существу, начинается творческая биография В. Н. Кузнецова. Нелегко было сорокалетнему человеку вместе с молодежью, окончившей советскую школу, учиться основам литературного творчества. Немало было неудач и огорчений, не раз В. Н. Кузнецов подумывал о том, чтобы бросить перо. Но он проявил большую настойчивость и волю, упорно учился искусству делать стихи и вскоре стал писать произведения, обратившие на себя внимание товарищей-рабочих. В 1935 году в сборнике «Первые звенья», составленном из лучших произведений рабочих ЧТЗ, появились и стихи В. Н. Кузнецова «Чечетка» и «Марш пилотов». В 1937 году вышло в свет его первое произведение для детей — сказка-шутка «Базар». Маленькая книжечка быстро разошлась среди читателей и вскоре понадобилось второе издание, затем — третье. «Базар» неоднократно перепечатывался в московских и областных сборниках. Успех «Базара» определил призвание В. Н. Кузнецова как детского писателя. С тех пор в газетах и журналах стали появляться стихи В. Н. Кузнецова, посвященные малышам и школьникам. В годы Великой Отечественной войны В. Н. Кузнецов, несмотря на болезнь, самоотверженно работал на производстве, за что был награжден медалью. В послевоенные годы В. Н. Кузнецов целиком отдался литературной работе и выпустил несколько книжек для детей: «На прополке», «Рыжик», «В добрый час», «Здравствуй, школа!» В 1949 году В. Н. Кузнецов был принят в члены Союза советских писателей. Его сборник «В добрый час» был отмечен на республиканском конкурсе на лучшую книгу для детей. С творческой работой В. Н. Кузнецов сочетал активное участие в общественной жизни города и области. Он был избран членом Челябинского городского Совета депутатов трудящихся, на протяжении многих лет работал в бюро областной писательской организации, был членом редколлегии альманаха, часто выступал перед трудящимися Южного Урала на заводах, в госпиталях, в школах, в пионерских лагерях. В. Н. Кузнецова, как человека и поэта, отличали большое трудолюбие, скромность, простота, светлый, жизнерадостный взгляд на мир, любовь к детям. В творчестве В. Н. Кузнецова нашли отражение мысли и чувства, которые волнуют советскую детвору. Поэт живо и увлекательно рассказывал о жизни пионеров и школьников, о мечтах счастливого детства. Стихи В. Н. Кузнецова способствовали воспитанию в маленьких читателях и слушателях чувства гордости за свою могучую Родину. В одном из лучших своих стихотворений, созданных вскоре после окончания Великой Отечественной войны, В. Н. Кузнецов воспел трудовой подвиг советского народа, грозное боевое оружие, сделанное руками уральских рабочих: Не забыть фашистам Сорок пятый год: Очень уж басиста Пушка-самоход. В разговоре веском Все слова ясны: Это наш, Советский Русский бог войны. Выражая чувство советского патриотизма, В. Н. Кузнецов учитывал особенности сознания своего читателя. Поэт не прибегал к сложным формулам, избегал деклараций и общих слов, а конкретно показывал, как «хорошо в стране родной живется ленинским внучатам». О чем бы ни писал В. Н. Кузнецов — о школе или о работе пионеров на колхозном поле, об увлекательном походе в горы или о работе юннатов — он стремился подвести своего читателя к выводу, что всем хорошим и радостным в своей жизни советские ребята обязаны социалистической Родине, народу, партии. Любовное отношение советского народа к нашим детям нашло художественное воплощение в образе генерала из стихотворения «В добрый час», заботливо уступившего дорогу первокласснику, идущему первый раз в школу. В стихотворении ясно и живо выражена большая мысль о том, что ради вот таких малышей, погожим осенним утром спокойно отправляющихся в школу, и совершались героические подвиги Советской Армией на полях сражений в годы Великой Отечественной войны, мысль о том, что советский народ, отстоявший в боях с врагами Родины свою свободу, является надежным защитником счастливого детства советских школьников. Точно так же и ответное чувство любви советских детей к своей Родине, народу, партии выражено в лучших стихах В. Н. Кузнецова не в общих фразах, как это еще нередко можно встретить в стихах иных поэтов, пишущих для детей, а в поэтической, по-детски непосредственной и конкретной форме: В этот вечер, мы, ребята, Зажигаем наш костер, Чтобы птицею крылатой Он взметнулся выше гор. Взвейтесь к небу, искры, пламя, Светом озарись, земля, Чтоб костер, зажженный нами, Видел Сталин из Кремля. Здесь очень емкий образ пионерского костра воплощает и свет и тепло идей Коммунистической партии, озаривших всю землю и притягивающих к себе юные сердца пионеров, воплощает и крылатую детскую мечту, не знающую преград, и горячую детскую любовь к партии. Любовь к социалистической Родине неотделима от интернационализма, от уважения к народам, борющимся за свою независимость, и от ненависти к империалистическим поработителям. В наше время все большее и большее значение приобретает освободительная борьба народов Азии и колониальных стран — это могучее движение народов потрясает основы империалистического господства, и поэтому правители капиталистических стран делают все возможное, чтобы остановить неизбежный, неумолимый ход истории. Известна безнадежная попытка США спасти сброшенного в море врага китайского народа — Чан Кай-ши. В. Н. Кузнецов, отражая большие симпатии советских детей к великому китайскому народу, посвятил одно из своих стихотворений обличению политики США в отношении к Китайской Народной Республике. Есть у нас цепной, лохматый Рыжий пес — большой-большой. Так его Сережа, брат мой, Называет Чанкайшой. Я не знала, кто такая, Где такая Чанкайша. Брат сказал, Что в океане, Там, на острове Тайване Есть одна собака злая — На народ китайский лает, На цепочке Лает с кочки За подачки, За кусочки От какой-то там США. Вот какая Чанкайша. Стихотворение может служить примером удачного решения трудной и актуальной проблемы создания сатиры для детей. Обличая поджигателей новой войны, В. Н. Кузнецов воспевал мирный созидательный труд советского народа. Отталкиваясь от близких и понятных детям фактов и событий, поэт доносил до своего читателя величественную тему борьбы за мир. Рассказывая в одном из своих стихотворений о том, что строители воздвигли новые просторные здания в городе уральских металлургов и назвали новую улицу проспектом Мира, В. Н. Кузнецов устами бригадира обращается к детям: — Мы строим город — строим светлый мир, . . . . . . . . . . . . . . . Чтоб больше света, счастья и тепла Дать городам, поселкам и квартирам Пресечь войну, развеять тучи зла, Чтоб для народов вся земля была Проспектом Мира. В. Н. Кузнецов раскрывает красоту и романтику груда советского человека — преобразователя мира, преобразователя природы, на конкретных, убедительных для ребенка примерах, показывая реальность мечты советского человека Там, где вечные пустыни, Где ни капельки воды. Зашумят леса густые, Будут реки и пруды. Зацветут сады и травы Там, где тучей вьется пыль. Жизнь такая наша, право, — Нынче — сказка, Завтра — быль. Ценным качеством многих стихов В. Н. Кузнецова является то, что их герои — малыши и школьники выступают как деятельные помощники взрослых, стремящиеся принять посильное участие в их работе («Обида», «На уборке», «На прополке»). Стихи В. Н. Кузнецова прививают любовь к труду, учат в самом труде находить удовольствие и наслаждение. Учеба в школе — тема многих стихов В. Н. Кузнецова. Поэт воспитывает в читателях сознательное отношение к учебе, показывает, что пребывание в школе — необходимое условие для полезной и плодотворной деятельности на благо народа («Счастливое детство», «Здравствуй, школа!»). Учеба — не скучная обязанность, а увлекательное занятие, она открывает человеку тайны природы и жизни, дает радость познания, указывает, «как строить мир и счастье на земле» («Книга — друг мой»). Умея показать привлекательные стороны трудовых будней школьника, В. Н. Кузнецов писал веселые стихи и о пионерском лете, о лагерном быте, о походах по родному краю, об играх с мячом, о лыжных прогулках, о «сражениях» снежками, о говорливых весенних ручьях, о нарядной уральской осени. В стихах В. Н. Кузнецова возникал светлый, солнечный мир, куда бодро и уверенно вступал его герой — ребенок. Стихи В. Н. Кузнецова воспитывали любовь к природе, к родному Уралу («Наше озеро»), активное стремление познакомиться с его красотой и богатствами («В добрый путь», «Выступим в поход»), влечение к туризму, к спорту («Смена комсомольская»), стремление к борьбе с трудностями («С горы, с крутого бережка»). Создавая в своих стихах положительный образ советского школьника, воспитывая своих читателей прежде всего на положительном примере, В. Н. Кузнецов изгонял из своего творчества пай-мальчиков и пай-девочек, избегал того сентиментально-умиленного тона, которым иногда переслащают стихи для детей. Его герои — живые дети, им присущи и неудачи, и ошибки, и шалости. Не все и не сразу им удается, — как умный педагог В. Н. Кузнецов показывает, что ребенок достигает успеха после многих усилий, проявляя упорство в достижении цели («Про новый год», «С горы, с крутого бережка»). Герои стихов В. Н. Кузнецова жизненны и достоверны, их нельзя не любить, они отличаются естественной, не наигранной непосредственностью, вызывающей улыбку серьезностью и неподдельной, искренней веселостью. Вместе с тем В. Н. Кузнецову присущ и строгий, требовательный взгляд, острая насмешка над тем, что мешает нормально жить и трудиться советской детворе. В. Н. Кузнецов высмеивал лень, зазнайство, себялюбие, невежество («Всезнайка» и др.). Среди стихов В. Н. Кузнецова особое место занимают шуточные стихи для детей — «Базар», скороговорки, считалки. В этих произведениях для малышей привлекает незамысловатое, но занимательное содержание («Базар», «Про сестрицу», «Белка на елке») и очень удачное использование звукоподражаний. Эти стихи воспитывают у детей любовь и внимание к слову, знакомят их с богатством и красотой родного языка. Характерной особенностью творческой индивидуальности В. Н. Кузнецова являлось тонко развитое чувство юмора, причем чисто русского, мягкого, добродушного, лукавого. Нельзя и взрослым читать без улыбки такие его стихи, как «Новогодние нагрузки», «Обида», «В добрый час», «Рыжик» и многие другие, а в детских аудиториях, где выступал сам В. Н. Кузнецов, всегда звенел дружный, заразительный смех. Поэт знал особенности детской психологии, склад детского ума, владел секретом детского смеха — даром редким и ценным. Двадцать лет скромно и добросовестно, в меру своих сил, работал в литературе В. Н. Кузнецов. Разумеется, не все одинаково хорошо, не все удачно было в его стихах. Многие важные темы богатой, разнообразной, быстро развивающейся жизни советских ребят поэт не успел отразить в своем творчестве. Недостаточно была показана в его стихах воспитательная роль комсомола. Среди его героев читатель не встречал взрослых воспитателей — педагогов и родителей. Там, где В. Н. Кузнецов боялся довериться присущему ему чувству юмора и своему умению о самых значительных и священных для советского человека вещах говорить просто, — там у него появлялись стихи холодные, прозаические. Иногда в его стихах встречались неудачные выражения, рифмы. Но все эти недостатки не могут лишить его творчества в целом большого воспитательного значения и обаяния. Лучшие стихи талантливого детского поэта В. Н. Кузнецова долго еще будут радовать детей, а родители и педагоги с благодарностью и удовлетворением будут обращаться к этим стихам, видя в них хорошее подспорье в своей воспитательной работе. САТИРА И ЮМОР Кузьма Самойлов ГЛУХАРЬ-КОНСУЛЬТАНТ (Басня) В одном издательстве лесном Отделом музыки и пенья Заведовал Глухарь. В масштабе областном Решающим его считалось мненье. Дрозды, Чечётки и Синицы, — Все к певчим относящиеся птицы, К нему в надежде и волненьи Несли свои произведенья. А Глухарю медведь ступил на оба уха, И что до пенья, то скорей Собачий лай иль скрип дверей Его б достигли слуха. Но он без капельки смущенья Всех поучал и всем давал совет: «М-да… что-то есть у вас в произведеньи, Но, знаете, в нем все ж чего-то нет. И должен вам заметить я, Вам далеко до Соловья. Чтоб мастерства высокого добиться, Вам у него советую учиться». Совет не отличался содержимым, Зато был неопровержимым. Но даже Глухарю не чуждо вдохновенье. Однажды он, взволнованный весной, Сам сел и написал стихотворенье И тут же в центр, редакции одной Послал его на заключенье. Весну и половину лета Глухарь, волнуясь, ждал ответа. Вот, наконец, в надежде и волненьи Разорван ожидаемый пакет: «Да… что-то есть у вас в произведеньи, Но знаете, в нем все ж чего-то нет. Чтоб мастерства высокого добиться, У Соловья советую учиться…» Мораль: подобных консультантов Встречаем мы в редакциях иных, Хоть нет и малой пользы в них Ни для бездарностей, ни для талантов. Леонид Чернышев КАК ГУСАК ПОПАЛ ВПРОСАК (Басня) На очень важный разговор С утра собрался птичий двор. Петух с высокого плетня Пропел двору повестку дня: — Итоги нашего труда. Как? Утвердим? — Конечно! Да!.. — Единогласно… Очень рад. Гусак нам сделает доклад! Очки надев на красный нос, Гусак пошел!.. Гусак понес!.. Себя неистово хваля, Он час твердил все «я» да «я». И весь известный алфавит Был этой буквою закрыт… Однако же с началом прений, С потоком резких выступлений Руководящий сей Гусак Попал впросак. Сказал Петух собранью так: — Мы ждали, что Гусак ответит, — Когда ж дела пойдут на лад? Но он в дубовом кабинете Состряпал «липовый» доклад!.. Спросила Утка с расстановкой: «Кого курортною путевкой Гусак снабжает каждый год? За что такой большой почет Одной лишь птице? Кто она?» И все ответили: — Жена! Индейка выступила смело: — Гусак наш плохо делал дело, Гусак не слушался совета… Вскипел докладчик важный тут: — Прошу для справки и ответа Мне предоставить пять минут. Он пот со лба смахнул крылом И в рост поднялся над плетнем, — Критиковать? Меня? Да это — Прямой подрыв авторитета! Индейка выступила лихо, — Но ведь она лишь сторожиха!.. Да Утка крякнула некстати, — Она совсем не в нашем штате. Индюк жену мою задел, — Он, видно, вовсе обалдел: Моя Гусыня-молодуха Сестра главбуха Из «Главпуха»! Я завтра ж сообщу ему, А он по знаку моему Расправится с задирою — Я, га-га, гарантирую! Гусак в ораторском пылу Ударил Утку по крылу, Затем, давая дальше «справку», Он Петуха погнал под лавку, И, израсходовав весь «пыл», Он… сам собрание закрыл! * * * Призвали Гусака к ответу: Сначала он попал в газету, Потом, ощипанный, вчера С позором выгнан со двора! Марк Гроссман НЕ ВСЯКОЕ ВДОХНОВЕНИЕ НА ПОЛЬЗУ (Вместо фельетона) Решил Букашкин стать поэтом И выдающимся при этом. Всю жизнь не ведал он науки, И в русской речи не силен, Решил Мефодий наш, что звуки Без маяты постигнет он. Он сел за стол, обдумал тему, Потратил вечер на поэму, С утра Мефодий на ногах: Несет поэму в альманах. — Букашкин, — там ему сказали, Прочтя рифмованный рассказ, — Вы сами знаете едва ли, О чем написано у вас. Вы поженили Таню с Ваней И Колю с Олей в миг один, Вы их свели без основанья И разлучили без причин. Нет никакого смысла в теме, Нет вдохновения в поэме, Пишите реже да с душою, И может быть (все может быть), Стихотворенье небольшое Удастся в книжке поместить. Проходит день, Букашкин снова Несет рифмованное слово. Его с вниманьем почитали, Но почитать его не стали. — Ах, так! — сказал Мефодий с чувством. — Вам нужен штамп и трафарет: Без мыслей, значит, нет искусства. Стихов без ритма, значит, нет! Мне наплевать теперь на славу! Мне дорог высший идеал, И я найду на вас управу… Я вас… Я все уже сказал! С тех пор в журналы и газеты Букашкин шлет свои наветы, Он пишет страстно и с волненьем, Строчит он яростно и зло, — Горит Букашкин вдохновеньем. Оно пришло к нему! Пришло! …Бывает так: бушует пламень, Кипит в пустой душе родник, И появляется пред нами Весьма способный… клеветник!