«С-с-суки,» – одновременно с Виталием подумал Санек непонятно в чей адрес. Наверное, в адрес инопланетян, засеявших эту планету такой сволочной жизнью.

Я опять заскучал. Открывшаяся возможность видеть суть вещей грозила ввергнуть меня в такую скуку, от которой вылечит разве что самоубийство, да и то, если оно в моем положении возможно. Это ужасно – знать все. Незнание – вот единственное объяснение тому странному факту, что человек разумный все еще живет на Земле. Человек знающий добровольно вымер бы давным-давно. Ну в самом деле: утром уборщица найдет мой труп. Понаедет милиция. Выдернут с дачи опять пьяного Виталия. Пока он под присмотром инспектора будет трезветь, опросят весь дежуривший ночью персонал Крыши, в том числе Санька, Виктора и Женю. В понедельник налоговики осторожно, на всякий случай, перетряхнут все наши финансовые дела. У сотового оператора возьмут запись ночного разговора Санька с машиной Виталия. Обыщут мою квартиру, компьютеры отправят на экспертизу. Облазят дом с крыши до подвала. К концу недели, когда я уже основательно проморожусь в следственном морге, возня начнет стихать по причине полного отсутствия каких-либо зацепок. Примут решение о захоронении. На панихиде будет человек пятнадцать – в основном, сотрудники Крыши. Хорошо выступит Виталий. От имени несуществующих родственников скажет последнее слово и размажет по щеке слезу неожиданно трезвый, несмотря на трехчасовую тряску в электричке, но сильно постаревший дядя Вася, детдомовский истопник, которого я когда-то пацаном подменял в котельной. Через месячишко поставят памятник, очень приличный: покойный, слава Богу, служил в небедной организации. Шесть томов дела покроются пылью в особом шкафу – для заказных «висяков». Скукотища.

Пора кончать эту историю и начинать новую. Я жив и свободен. Что-то не видать пресловутого туннеля и манящего света в его конце. Напутали, видать, авторы книжек про жизнь после смерти. Да я никогда и не верил в этот туннель. Если пережившие клиническую смерть и в самом деле о нем рассказывают, в чем я лично сильно сомневаюсь, то проще объяснить их рассказы тривиальной галлюцинацией голодающего мозга, чем путем сомнительных умопостроений конструировать целое мироздание, в котором существование этого самого туннеля было бы непротиворечиво.

Не видать также ни сонмов душ, стремящихся на Суд, ни строгого бородатого дедушки, ни старухи с косой. Никто никуда не зовет. Никаких обязательств нет. С земными делами рассчитался. Есть-пить не хочется, в туалет тоже. Времени в запасе не знаю сколько, но есть надежда, что много. Может, целая бесконечность. Один, как Демон над Кавказом, и свободен, как голая Маргарита на метле. Вот мы сейчас этой свободой и будем пользоваться. Попутешествуем по местам, которые при жизни только снились. Заодно и новую свою сущность испытаем.

Я почувствовал себя честным советским гражданином, оказавшимся по турпутевке комсомола в западном колбасном магазине. Нет, даже не так. Не просто в колбасном магазине, а чтобы перед этим найти на тротуаре кошелек, набитый баксами. А сопровождающий в это время квасит в гостинице и закусывает привезенной с собой килькой в томатном соусе. То есть возможности открываются неограниченные, и есть средства, чтобы их реализовать. Текут слюнки, трясутся руки, и не знаешь, с чего начать.

Спокойно. Начнем с чего-нибудь простого и красивого.

И я медленно взлетел над Москвой. В конце концов, я ведь любил этот город, так почему бы мне хотя бы напоследок не взглянуть на него с высоты птичьего полета, о чем иногда мечталось, но не моглось, потому что это – не Нью-Йорк, в котором только заплати…

Где-то внизу остывало чужое мертвое тело. Санек рассказывал Жене про эвакуацию из Ханкалы. Иванов все так же одиноко стучал по клавишам. Половой гигант Генка Рогозин, забаррикадировавшись с Маринкой и Ольгой в комнате отдыха, умело подводил их обеих к оргазму на видавшей и не такое кожаной кушетке.

Чем выше я поднимался, тем более далекой становилась суета внизу. Это уже не мой мир. Исчерченный огненными строками проспектов, спящий город отпускал меня в мир другой, огромный и пока еще чуждый, но я хотел познать его, как когда-то познал узенькие улочки возле Моховой и Патриарших, тогда еще Пионерских, как познал пивнушки в Останкино и хрущевки в Черемушках, как познал в этих пивнушках друзей на одну ночь, и подруг на одну ночь в этих хрущовках, и они познали меня. Редкие автомобили, не обращая внимания на светофоры, проносились по уплывающим вниз улицам. Поблескивали синими и красными маячками гаишные «форды», подвывали сиренами «скорые». Гудели немолчным гулом промзоны окраин. Тверская сверкала огнями престижных бутиков и голой кожей ночных девчонок. Во тьме Мавзолея покоилась мумия. Шипели кровавые фонтаны Поклонной. Все это, теплое и родное, медленно уходило все дальше и дальше вниз. Ночь, прохлада и влага дождевых облаков обступали меня. Страха я не чувствовал. Страх умер вместе с телом, вылетел из разбитой двумя пулями головы и остался ошметками на двери. Но жила душа, и это было невыносимо.

…И я оказался в Тихом океане, прямо над Марианской впадиной. Черт знает, зачем мне это понадобилось. Вспомнил читанные в детстве книжки про Пикаров, Огюста и Жака, и батискаф, наполненный керосином. Жарко светило солнце, полный штиль выгладил сверкающую водную поверхность до далекого горизонта. После ночной моросящей Москвы контраст оказался слишком силен. Захотелось зажмуриться, как в детстве, выходя с дневного сеанса из темного кинотеатра на яркий свет. Внизу мерно дышала бездна, то поднимаясь ко мне водяным куполом, то проваливаясь, словно приглашая войти в себя. Я знал то, что находится там, под зыбкой границей двух сред, на каждом метре из одиннадцати с лишним давящих холодных тысяч. Но знать – одно, а нырнуть туда – совсем другое. И я медленно перешел сквозь дрожащую тонкую пленку из солнечного океанского полдня в светло-зеленый, густо настоянный на планктоне, прогретый приповерхностный слой. И позволил себе падать вниз, как падает брошенная с палубы туристского лайнера монета, как падает запеленатое тело с привязанным к ногам грузом, как падает обглоданный акулами скелет старого кита. Зеленые лучи, сконцентрированные волнами, бродили вокруг и сопровождали мое падение. Искрящейся взвесью играл в них планктон. Непрерывно поглощая живой бульон, резвилась рыбья мелочь. Жизнь кишела, жуя, посвистывая и трепыхаясь. Чуть ниже и в стороне прошли и канули в сумрак темные жуткие существа, ища достойной себя добычи. Солнечный свет становился все зеленее и гас.

А может, упасть туда, и там остаться до самого Судного дня? Лежать среди мертвой кашицы под бесконечным дождем новой мертвечины, падающей с черного тысячетонного неба? Тосковать по прожитой зазря и так глупо потерянной жизни? Радоваться каждой упавшей неподалеку монетке, как знамению Божию о том, что есть еще кто-то, кто живет там, наверху, и его жизнь, быть может, не так бездарна? А потом, после две тысячи восьмого, когда монетки перестанут падать, подняться наверх и вернуться в Москву, и увидеть ее пустую, разрушенную, и полететь потом, стеная, над безжизненной Землей?