Женские праздники (сборник)

Аннотация

 

Герои этих рассказов и повестей, при всем несходстве сюжетов, связаны общими музыкальными темами. Чем дальше, тем отчетливее. Джем-сешн? Духовой оркестр на ярмарочной площади? Не так уж важно. Главное — праздник.

Сергей Эмильевич Таск Женские праздники ЖЕНСКИЕ ПРАЗДНИКИ А на Петровке было бы дешевле Решение жениться у людей, как вы да я, вызревает долго. Это как купить столовый сервиз: чтобы стоил пятьсот, а выглядел на пять тысяч. Главное соусник, то бишь невеста, но ведь там, прости господи, набирается предметов на шесть персон, если не на все двенадцать, и в каждом какой-нибудь дефект и даже прямое оскорбление для чувствительного сердца. А вот Женьшень, дачный мой сосед, обязанный своим прозвищем полукитайскому происхождению, женился в одночасье. Все решил случай. Он переодевался в доме, чтобы совершить с гостями так называемый большой гипертонический круг (весенняя жижица, первые байдарки на быстрой воде), когда в комнату заглянула приблудная девятиклассница с бессмысленным выражением красивых серых глаз. Застав хозяина без штанов, она стала перед ним на колени, как перед иконой, и совершила ритуал, вследствие чего Женьшень, старше ее вдвое и, между прочим, консультант по юридическим вопросам, воспарил духом и телом, а его судьба устроилась на ближайшие десять лет. Насколько я мог понять из его рассказа, он был покорен эдемской простотой отроковицы – она так истово целовала свое новое распятие, что не слыхала ни веселой перебранки на террасе, ни тонких всхлипов чайника из кухни. Кончив дело, она облизнула по-детски припухшие губы и, тряхнув перед зеркалом мелкой рыжей стружкой, произнесла задумчиво: «А на Петровке было бы дешевле». Что было бы дешевле на Петровке, так и осталось не проясненным, зато о некоторых обстоятельствах накануне исторического события, которое, как известно, бывает раз в жизни (все предшествующие не в счет), можно говорить более или менее определенно. Но прежде несколько слов о моем приятеле. В нем причудливо соединялись два равно сильных свойства – чувство социальной справедливости и махровый мужской эгоизм. По гороскопу он был Овен, знак огня, к тому же еще и Дракон, так что страсти там пылали нешуточные. Он сопел во сне от обиды, когда какой-то хам оттирал его, честного и неподкупного, от прилавка, а наяву с большевистским «я стоял!» протискивался вперед, гордый Данко с пылающим чеком в высоко поднятой руке, и расступалась толпа перед пророком. В день получки он бывал щедрым к нищим и калекам, но с таксистами дрался насмерть из-за лишнего рубля. Многие еще помнят, как во время оно блестящий, отнюдь не геройского вида студент подписал некую хартию, за что был с треском выгнан (позже восстановлен) из университета, но мало кто знает, что эта благородная душа выставила на улицу первую жену, когда та приладила ему рога с продавцом мясного отдела. Одним словом, Женьшень был большой путаник. Судите сами. Шли свадебные приготовления, невеста, завалив половину экзаменов, отдалась более приятным заботам, люди в штатском отлавливали в магазинах и парикмахерских нарушителей трудовой дисциплины, во дворах ребятня жгла тополиный пух, и треск веток при въезде в Серебряный бор под оленьим напором троллейбуса № 21, рвущегося из потного города к берегам Москвы-реки, заставлял пассажиров инстинктивно пригибать головы. Для Женьшеня это было поистине горячее время: в сжатые сроки ему предстояло разобраться с тремя женщинами, чтобы с чистой совестью протянуть руку четвертой. Его романы, в разной стадии развития, ставили перед ним различные, но в чем-то схожие задачи: самолюбие требовало форсированной победы, благоразумие – уклонения от эндшпильных осложнений. Положение усугублялось тем, что при виде женских слез у него заклинивало нижнюю челюсть. Вместо того чтобы с гордо поднятыми тремя головами пуститься в свободный полет, этот змей горыныч поджимал хвост, заранее сдаваясь на милость коварной жертвы. Из боя он выходил с потерями, заметными невооруженному глазу. В этом смысле самых серьезных неприятностей он был вправе ожидать от продавщицы из Академкниги, чья миловидность так и не была отмечена князем Юрием Долгоруким, упрямо скачущим в Моссовет с секретной депешей. Светлана (ночью – Светлячок) придерживала для разборчивого клиента редкие издания, а тот в свою очередь оказывал ей разные мелкие услуги. У Светланы в доме из двух ячеек (ребенок, муж) одна временно пустовала. Жила она в Подмосковье, куда в двух тягловых сумках с упорством тяжеловоза пыталась перетаскать все, чем тогда была богата столица. Женьшень раз в две недели, не чаще, чтобы не показаться назойливым, предлагал посильную помощь – до электрички. Шутил: сегодня Сергеев перевешивает Ценского. Светлана хмыкала в варежку. Она была, как выработавшаяся лошадь, пугающе худа, но умело скрывала это под самовязаными свитерами и свободной длинной юбкой. Нравилась ли она Женьшеню? Скажем так: книги нравились ему больше. Но однажды, сумки ли оказались тяжелее, дорога ли глаже, проводил он Светика до самого порога. Дальше – по канону: водочка с мороза и ночь с бабой. Для истории отметим: Женьшень предпринял отчаянный шаг супротив природы; распрощавшись у подъезда, он решительно повернул назад к станции – хвать, нет ключей от квартиры! Не в сугробе же ночевать! Отогрелся у Светлячка и даже синяков от выпиравших косточек не осталось. Одно плохо, все молча, из-за ребенка, как в немом кино. Ранней электричкой Женьшень возвращался в Москву, накормленный, выглаженный, – а как же, сделал общественно полезное дело. Под стук колес сами сочинялись стихи: Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево, горят облетевшие листья в бороздах. Как вальс, на три счета, ритм поезда здешнего, и, как одиночество, призрачен воздух. Про горящие осенние листья приврал для красоты слога, а что до одиночества… после любовного приключения это как малосольный огурец после варенья. Сладко ныло в паху, и тело, вдруг утратив центр тяжести, заваливалось на сторону. Нет, хорошая девка, домовитая, нетребовательная. И в постели не квелая. Хотя посопротивлялась, не без этого. Опять же, маленькая дочка рядом, соседей не позовешь. Как все складно вышло. И ключи нашлись, ага. За подкладку завалились! Приятно додремывать в пустом вагоне, зная, что показал себя молодцом, где таской, а где лаской, сифон прочистил, прокладочки сменил, распишитесь. Был у него такой тайный критерий – «Адамов тест». При свете дня, в шеломе да в доспехах, и аника-воин, а ты сыми с себя все до петушьей синевы, тогда дадим тебе настоящую цену. Ибо непригляден человек в наготе своей, и звероподобен весьма. По-ба-бам. По-ба-бам. Веселая электричка! Женьшень во сне раззявил рот. «Хорошо бы поближе к работе перебраться». Что такое? Засемафорил светлячок впотьмах. Это она о переезде! Ну да, а он ей пообещал зайти в обменное бюро, навести справки. Вот это зря. Переберется в город, потом захочет съехаться. Стоп. Кажется, она его про холостяцкую квартиру расспрашивала? Зондировала! Точно! Женьшень заморгал ресницами, уставясь на свое грязное отражение. Книгоноша хренов. Всё. Рубить концы. Прощай, князь. Решение было принято, после чего их жизнь втроем потекла сама собой. Он отводил Женечку в детсад, Светлана-то уезжала ни свет ни заря, а его консультации могли и подождать. Обмен затянулся, но тут было важно не торопиться, найти что-то приличное и к нему поближе. А пока суд да дело, он купил, – вот и не угадали, не детскую кроватку, нашли дурака! – ни к чему не обязывающий матрас, компактненький такой, тюзовский, чтобы Женечке было где переночевать, когда они с мамой задерживались в городе. Потом это как-то незаметно вошло в правило: Светлана готовила в его берлоге вкусный завтрак, и они все ехали в зоопарк или еще куда-нибудь, в магазинах приценивались к женскому белью, тут требовался искушенный мужской взгляд, обедали в недорогих кафешках, заглядывали к его друзьям, чтобы, как говорила Светик, он не засахарился в женской компании. Все это было бы приятно и необременительно, если бы не накладывалось на побочный роман. Хронологически его следовало бы назвать главным, но его невнятность или, лучше сказать, пунктирность, напоминавшая нитевидный пульс больного, дает нам основания поставить его на второе место. А как славно начиналось! Еще до того как он увидел Настю, скромную на вид училку, в деле, Женьшень не мог не оценить темперамент Никифора, ушастого старичка спаниеля, который на глазах у публики со страстью, увы, столь редкой в наших северных широтах, разорвал его сандалету в жаркий летний день возле Останкинского пруда. Для освидетельствования рваной обувки пострадавший был приглашен в соседний дом на улице Цандера, откуда он ушел за полночь, еще более потрепанный, но уже другим персонажем. В память о знакомстве сандалета была подвешена над Настиной кроватью, и всякий раз, когда слезящиеся глаза Никифора невольно поднимались к сыромятной недожеванной луне, пес принимался выкусывать блох с таким остервенением, словно хотел стереть всякую память о былом. Вот так же Настя, волнуясь, расчесывала себя до крови. Они вообще были как брат и сестра, даже болели одними болезнями. А как они друг друга ревновали! Когда хозяйка и этот прохиндей, как для себя определил его Никифор, занимались любовью, пес ломился в дверь шумно, грубо, как пьяный мужик, и, если ему таки удавалось справиться с защелкой, плюхался в кресло и устремлял на них тяжелый немигающий взгляд, сопровождая его сопением и инфернальными вздохами. Было от чего вздыхать. Роман закручивался быстрее, чем иной раз Никифор в попытке ухватить себя за хвост. Август: турпоход в Крым вместе с Настиным восьмым «Б» (Бахчисарай, гитары, стертые ноги). Сентябрь: куплен неземной красоты перуанский ошейник, жест, значивший для Насти больше, нежели обручальное кольцо. Октябрь: решительный отказ от продукции Ваковского завода. Ноябрьские праздники: перекрестное знакомство с родителями. Никифор не запил, зато почти не притрагивался к еде. Он лежал в прихожей на подстилке, притворяясь спящим, двенадцать килограммов собачьей тоски, и только нервное подрагивание обвислых ушей свидетельствовало, что из своего философского далека он вынужден отвлекаться на эти пошлые щенячьи восторги, долетающие из-за двери. Вот и другой месячишко проскочил, с метелями, со шварканьем лопаты в утренних потемках, слабый пол ответил на вызов шерстяными рейтузами, в чумах выпили неразбавленный спирт, и тут – получите, распишитесь – привет из Баковки: «Месячные задерживаются тчк желаем новом году прибавления семейства». Следующая неделя прошла в лихорадке осмысления свалившейся на них радости, и на Рождество Настя, все поняв, сделала аборт. Здесь кончается история мужского эгоизма и начинается повесть о рыцаре без страха и упрека. В последующие два года Женьшень превзошел самого себя. Нет, он не женился, нельзя требовать невозможного, но! Ремонт, о котором так долго говорили большевики, был сделан им с революционной стремительностью, пока Настя, опять же за его счет, восстанавливала силы в пансионате «Тихий омут». Май они провели в Коктебеле, в писательском Доме творчества, где с Настей любезничали олимпийцы, выигрышно отличавшиеся от ретушированных фотографий (высокое чело, млечный взгляд) в школьной хрестоматии, – с ней она ходила по рядам, сея разумное, доброе, вечное. Цвело Иудино дерево, приятно зудела просоленная кожа, и известный поэт, выйдя в трусах на балкон, ронял в вечность: «Написал о соловьях, закрыл тему». Никогда, ни прежде, ни потом, Женьшень так не пропитывался запахами текущей женщины. Ни душ три раза в день, ни Настины кремы не могли истребить этот особый аромат, заставлявший их сотрапезников подозрительно принюхиваться к вареной нототении. По ночам они устраивали кошачьи концерты, а утром громко возмущались: «Сколько можно это терпеть! Надо сообщить в администрацию!» В конце концов, кто-то сообщил, но нашелся вариант получше – яйла. Они расстилали на траве розовое покрывало с официальной меткой и предавались утехам под благосклонным небосклоном, среди коз и овец, воспринимавших их как часть пейзажа. Было ощущение райской безмятежности, особенно после того как Настя вставила спиральку. В Москве Никифор, брошенный на соседку, вернулся к старым привычкам: жрал на пустыре всякую дрянь, потом его рвало, и он лежал пластом, прикрыв черные печальные глаза, представляя, как умрет, и этот подлец захочет выбросить его коврик, а она ляжет на подстилку и тихо скажет: «Ты можешь выбросить ее только вместе со мной!» Глаза Никифора сочились какой-то мутью, он засыпал, поскуливая от боли и не догадываясь, что виной тому не пищевое отравление, а болезнь, пустившая в желудке цепкие корешки. Но впереди еще добрых полгода – именно добрых, потому что после Коктебеля страсть, выгорев, как трава за лето, пожухла, полегла, а больше там ничего и не оказалось. А как же, вспомним, врожденное чувство социальной справедливости? О, с этим было все в порядке. Когда Настю лишили какой-то там надбавки, Женьшень не поленился нанести визит директору школы, и одного имени, как бы случайно оброненного им в разговоре, хватило, чтобы статус-кво было восстановлено. А еще был эпизод в винном отделе, где его подруге предложили билет на историческую родину в один конец. Это Анастасии-то Романовой! Тут уж в нем взыграла китайская кровь, которую ему в детстве, в разгар пограничной бузы, в патриотическом порыве пустил его друган в подворотне. Опуская подробности, заметим лишь, что в самые критические дни июля, когда возле пивной цистерны в ожидании завоза погибали лучшие из лучших, для Насти всегда была припасена бутылочка-другая в подсобке у Сан Саныча, который так до конца своих дней и не понял, откуда при такой фамилии взялась у нее в глазах эта жидомасонская поволока. Мораль? Если и была за Женьшенем какая вина, то он ее искупил многократно. Или есть еще сомневающиеся? Ну и зря. А вот Настина родня продолжала его привечать как ни в чем не бывало. Интеллигентные люди! Даже Никифор, уж на что принципиален, перед смертью ему руку лизал, видать, прощения просил! Отлетела собачья душа, и в доме поселилась тоска. У нее был цвет зеленых больничных стен. «Тебе тяжело со мной, я вижу», – говорила Настя, простоволосая, подурневшая, с каким-то дурацким вязаньем на коленях. «Не говори глупости», – отвечал он, глядя в окно. Зобастый голубь в третий раз перемерял подоконник деловитыми шажками, словно никак не мог решить, устраивает ли его этот метраж. «Улетит!» – с завистью подумал Женьшень. «Ты на меня даже не смотришь». Он перевел взгляд на скомканную фигурку в кресле. «Извини, мне пора». В самом деле, год пролетел. Сегодня он Светика выводит в театр. Лучше удавиться! Опять наденет это кимоно с брюхатыми тонконогими птицами, и в буфете все будут гадать, фламинго это или журавль. А тут еще у Женечки прорезались музыкальные таланты, с которыми надо срочно что-то делать. Вырезать, как гланды! Женьшень злился на себя, на осеннюю слякоть, а пуще всего на Господа Бога, злорадно взирающего на то, как эти мелкие людишки барахтаются во вселенской паутине. Между тем счастье – вот оно, шестимесячное! – выпирало с каждым днем все больше, такой растущий на дрожжах колобок, – тыкался в него, требуя внимания, отлеживался на диване, чтобы снова покатиться по сусекам, гонял челядь в хвост и в гриву, ни в чем не зная отказа. 1 сентября, вместо школы, невесту ждал ЗАГС. Откладывать дальше было бы неприлично. Осенние свадьбы – весенние дети. Ах, как это напоминает о лете! Настя лежала в больнице на обследовании. Ничего определенного врачи не говорили, но ее взгляд был такой же потухший, как когда-то еврейские глаза Никифора. Разве он мог порвать с ней в такую минуту! А что, молчать часами – лучше? Все давно перемыто-переглажено. Женьшень давно уж занес свое вечное перо, чтобы поставить жирную точку, да все не придумывалась концовочная фраза. И вдруг как-то так само получилось – Настя попросила его не приходить к ней больше. Он отнесся с пониманием: приятного мало, когда тебя застают в разобранном виде. Надо им взять тайм-аут. Еще успеют объясниться. А, собственно, чего объясняться? Ну познакомил ее с родителями, делов-то! С абортом – согласен, тут кривовато вышло, хотя, если разобраться, по-своему логично. Ребенок – это была Настина идея, что ж, он не спорил, но факт остается фактом, ему выкрутили руки, а такие вещи всегда выходят боком. Да, во всем скрыт глубокий смысл, размышлял Женьшень в такси по дороге к невесте, откуда большая черная машина должна была доставить их с пузом непосредственно к месту кольцевания. Глубокий смысл, да, чтобы не сказать – глубинный. Иной раз сразу и не выудишь. Взять хотя бы сегодняшнюю ночь. Зачем он провел ее с Алатырцевой? Когда-то они закончили один факультет. Других поводов не было, если не считать звонка их общей подруги. У Алены был семилетний сын, которого она родила без мужа, и вот это обстоятельство сыграло с ним злую шутку. Почему Алатырцева решила последовать примеру подружки и с какого боку возник он, Женьшень, в роли сеятеля, он так и не понял. «Ты ж за ней ухлестывал на втором курсе!» – «Кто?» – изумился он в трубку. «Неважно. Что, есть проблемы?» Вообще-то у меня свадьба, хотел он ответить, но почему-то промолчал. «Встретитесь у меня. Приезжай завтра часам к десяти, она тебя будет ждать. Учти, ни грамма алкоголя». Последний день его холостяцкой жизни выдался насыщенным: новые туфли, ресторанное меню, гости, родственники, невеста, подарок Женечке-первокласснице, обед у Светланы, цветы Насте с запиской, что уезжает на месяц, а еще надо было срочно раздобыть денег в долг, рублей пятьсот, но удалось собрать только триста пятьдесят, и на том спасибо. Ну а потом была Алатырцева. Ни грамма алкоголя? Ну уж, дудки! Армянский коньяк в момент зачатия еще никому не повредил. Надо напряжение снять. И дернул же его черт согласиться! Безотказность его погубит. Ну да ладно. Вместо мальчишника. Хлопнуть дверью напоследок. Он нажал на кнопку звонка с легким сердцебиением. Какая она стала? Все-таки двенадцать лет! В памяти осталось что-то такое курносое, в кудряшках. Недотрога. Вот-вот, а теперь он накануне своей брачной ночи должен заниматься спасательными работами! Ему открыла уверенная в себе молодая женщина с короткой модной стрижкой. Она вовсе не смутилась и от коньяка, между прочим, не отказалась. Вспоминали тех и этих, у Алатырцевой обнаружился острый язычок, и чем раскованнее она шутила, тем неувереннее чувствовал себя Женьшень. Он настраивался на другое: замороженное существо, которое оттает от одного его прикосновения. Он мысленно видел, как она тянется к выключателю, – «ну пожалуйста, мне так легче!», – и теперь не знал, куда спрятаться от этого прямого насмешливого взгляда. Извинившись, он выходил на кухню и, набрав номер, дул в трубку – пусть кое-кто думает, что у него барахлит домашний телефон. По дороге заглядывал в ванную, искал признаки несокрушимого желания и не находил. А в спальне с золотистыми шторами, с ночником, цинично приглашавшим в уже разобранную постель, под легкой простынкой, закинув руки за голову, ждала его Немезида. «Не встанет», – с тоской подумал Женьшень и как в воду глядел. Вспоминать эту ночь не хотелось, но сейчас, въезжая во двор, где уже стояла заказная «Чайка» (просил же, никаких кукол в гинекологической позе!), он вдруг постиг глубинный смысл своей неудачи. Ну конечно! Он не осквернил чужого ложа, сохранил себя для возвышенных чувств. Все-таки есть, есть Бог. Возвращение в строй Вы правы. Попытка устроить этот мир как образцовый воинский гарнизон не удалась, но не будем все валить на Каптерщика. Добра у него в избытке, в том числе на складе энской части Забайкальского военного округа, но ведь если хватать, что плохо лежит, то можно и без штанов остаться. А много ли человеку надо? Была бы честь, да голова на плечах, да курево в кармане. И все это у Ивана Ильича было. А еще была у него фамилия, Стрельцов, тугая, звонкая, под такую на плацу печатать шаг. И как он его печатал! Носок оттянут, нога в струнку. И-и-и – раз! Голова направо, подбородочек вверх, руки по швам. А за спиной его орлы, такие же подтянутые, с иголочки, любо-дорого смотреть! А все же до командира им тянуться и тянуться. Выправка потомственного офицера – это вам не два пальца, сами понимаете. Да что парады! Когда Иван Ильич шел по городку, даже замужние женщины ставили ножку как-то так, что и описать затруднительно. Зря ставили – это был Измаил, Шевардинский редут. Иван Ильич держал путь домой, где его ждала Маруся с шестимесячным животом, и никакая вражья сила не могла сбить его с линеечки. А все же раз в месяц капитан Стрельцов отклонялся от маршрута. Но мы не упрекнем его за эту слабость. Лучше мы отметим беспримерную чистоплотность нашего героя, даже, не в упрек ему будь сказано, педантизм сродни самому строгому уставу. Дома, еще не повесив фуражку, он машинально проводил пальцем по подзеркальнику, и если на пальце оставался след, он без лишнего упрека протирал лакированную поверхность фланелькой, нарочно висевшей для такого случая. А затем он совершал то, что сам в шутку называл купанием красного коня: весь намыливался и жесткой скребницей сладострастно тер бока и спину, а также непоименованные места, обихаживая каждую клеточку и слабо постанывая от удовольствия. Из ванной он выходил багрового цвета, выпивал две рюмки водки, за жену и будущего наследника, и только после этого садился ужинать. Ну а что до вышеупомянутого «зигзага», то это пустяк, простительная слабость: раз в месяц Иван Ильич ходил в парикмахерскую. Стриг и брил его всегда один мастер, Гриша Вайсман, с голым черепом и волосатыми руками мясника, которые обращались с клиентом, как с бараном на заклании: вертели им так и сяк, закидывали назад голову, и отточенная на ремне бритва хищно примеривалась к намыленному кадыку. Это был тоже смертельный номер, вроде самоистязания под душем, и капитан садился в кресло с легким замиранием сердца, знающего об опасности и принимающего вызов. День, представляющий для нас определенный интерес, выдался не просто жаркий, это была баня. Новенькая, по фигуре приталенная рубашка на Стрельцове противно липла к телу, и темные круги под мышками расползались, несмотря на принятые меры. В казарме стоял тяжелый запах солдатского пота. После полевых занятий портянки можно было выжимать. Иван Ильич, всегда выдержанный, чихвостил подчиненных в хвост и в гриву. Из расположения части он ушел раньше обычного, даже не заглянув в офицерский буфет, где у Верочки всегда было припасено для него охлажденное «Жигулевское», и зашагал домой, мечтая только об одном. Как вдруг вспомнил: сегодня день бритвы и помазка! Другой бы махнул рукой, но не Иван Ильич. Сорвав большой лопух, он принялся чистить ржавые от красной пыли голенища, когда над ухом раздался незнакомый женский голос: – Этим не удобнее? Он поднял глаза на миловидное существо в соломенной шляпке, протягивавшее ему носовой платок. – Спасибо. – Он хотел сказать, что у него есть платок, вернее не платок, а то, во что он превратился, но вместо этого еще раз вежливо поблагодарил: – Вы очень любезны. – Берите, берите, – она почти насильно всучила ему что-то такое надушенное, кружевное, с синей каемочкой. – Но как я вам его верну? – Было бы желание, – улыбнулась она, показав крепкие белые зубы, какими хорошо орехи щелкать. – Я здесь в общем-то случайно, а живу я в городе. С этими словами незнакомка двинулась дальше, уверенно демонстрируя части тела, подчеркнутые отсутствием лифчика и ненавязчивым присутствием бикини. Стряхнув наваждение, капитан внимательнее разглядел галантерейное изделие и запоздало протянул: а-а-а. До кощунства дело не дошло: платочек был сохранен в девственной чистоте, а сапоги худо-бедно вычищены. В парикмахерской Стрельцова ждал сюрприз. Вайсман не на шутку простудился – о, эти коварные летние сквозняки! – и сегодня за двоих работала Марина Сергеевна, некрасивая молчаливая женщина лет сорока, с которой за все эти годы он перекинулся, дай бог, десятком слов. Видимо, на его лице изобразилось разочарование, потому что она снова раскрыла отложенный было модный журнал. Стрельцов, человек действия, решительно сел в кресло. Голубая пелеринка, белый воротничок на липучке. Он любил этот ритуал, возвращавший его в детство, которого он, в сущности, не помнил. Но до чего приятно было подставить запрокинутую голову под теплую струю, чувствуя, как материнские пальцы перебирают мыльные пряди. Тут он ощутил странное оживление в области живота. Прислушался к себе. Показалось. Нет, не показалось. Еще как не показалось! Капитан похолодел. Голубая пелеринка едва прикрывала ремешок от брюк, а это означало, что о скрытном выдвижении на огневой рубеж не могло быть и речи. Стрельцов хотел было прикрыться могучей пятерней, но, представив, как это будет выглядеть со стороны, отказался от своего намерения. Тогда он сделал попытку закинуть ногу на ногу, но получил твердый материнский отпор. В эту минуту участь его была решена. Дальнейшее – постное лицо, вялый юмор, неубедительная ссылка на семейное торжество – можно расценить как последовательную сдачу позиций. К моменту, когда палец о палец не ударившая для своей победы Марина Сергеевна припудривала тальком порозовевшую капитанскую шею и освежала из пульверизатора лоснящиеся капитанские щеки, Иван Ильич мысленно достраивал бастион своей невиновности. Хотя он мужчина в силе, но выпрашивать у жены самые невинные ласки так же наивно, как проситься с гауптвахты в увольнение. А ведь он держался! Он умел выстоять под градом отравленных амазонских пуль! А тут все сошлось против него: лопух, простуда, мятный шампунь. И вот результат: случайная женщина – впрочем, парикмахер – вымыла ему голову. У кого язык повернется назвать это супружеской изменой? Так или примерно так рассуждал последний в этот день клиент, мимоходом отмечая в зеркале благородство волевого строгого лица. Думается, что рассуждения Ивана Ильича более или менее знакомы читательской массе, хотя бы ее мужской части, поэтому для краткости мы предлагаем свести их к банальному силлогизму: Жена не выполняет супружеские обязанности. Есть женщина, готовая их выполнить. Жена передоверяет это другой женщине. Капитан Стрельцов предложил проводить Марину Сергеевну до дома, и предложение было принято. Марина Сергеевна пригласила Ивана Ильича выпить холодного клюквенного морса, и он не отказался. Подведем месячный баланс: Стрельцов (воспользуемся его эвфемизмом) мыл голову пять раз. Что, в общем, вписывается в его представления о чистоплотности. А теперь несколько слов об одной такой, выборочной, головомойке. Нет-нет, никаких скабрезностей. Карандашный набросок. Итак. Обеденный перерыв. Иван Ильич, убедившись, что нет «хвоста», открывает заветную дверь своим ключом. Слепок, кстати, он сделал сам и сам же обточил бородку. Золотые руки. К приходу Марины Сергеевны стол накрыт: рюмашки-фужеры, салфетки уголком, ножичек справа, вилочка слева. Ну и там винишко, сервелат тоненько порезанный, сырок, то-ce. Апельсины. А как же. Четыре штуки – три в основании и одна сверху – пирамида, так сказать, любви. А еще сюрприз. Балычок. Мишка на севере. Бог весть, где он все это доставал, времена были цирковые, настоящих артистов наперечет, и все они либо сидели, либо еще только шлифовали смертельные номера. Но капитан Стрельцов ухаживал красиво. Цветы за голенищем проносил! И Марина Сергеевна в долгу не оставалась. С ней Иван Ильич понял одну важную штуку. Некрасивая женщина – это такой торт-сюрприз: платишь копейки, и весь в креме. Сколько нежности! Какая отвага! Он мог делать с ней всё. Не было такой фантазии, на которую она сказала бы «нет». За месяц капитан сдал экстерном полный курс любовных наук. Восемь лет супружеской жизни псу под хвост! Чего стоили Марусины соболиные брови или золотистые волосы до копчика, если за прикосновение к надменно вздернутой грудке можно было схлопотать по физиономии! Какой урок для всех нас, охотников за приключениями. Господа, довольно гоняться за миражами! Полюбите некрасивых, и вам воздастся сторицей! Что-то в этом есть: теплое стойло, овес из рук. Мечты-с. У нас нет прямых доказательств, что Маруся догадывалась о новом раскладе, но то, что прекращение домогательств было встречено ею с облегчением, сведения верные. Обошлось и без особого прессинга, которого Иван Ильич не без оснований опасался. То есть жена, конечно, интересовалась причинами участившихся задержек, но сера и огонь дождем с неба не пролились. Живот рос своим чередом, и раза два Стрельцов даже сподобился к нему приложиться. Сначала он ничего не услышал. То есть, вернее, ничего не понял. Это было похоже на инструментально-сборочный цех с хорошей звукоизоляцией. Везде кипела работа. Ухо различало одновременные усилия каких-то агрегатов и поршней, действовавших не то чтобы вразнобой, а безо всякой видимой связи. Иван Ильич тесней прижался к тонкой мембране в надежде как-то осмыслить этот хаос, и в ту же секунду получил удар, заставивший его в ужасе отпрянуть. «Слышал?» – тихо рассмеялась Маруся. «Что это?» – так же тихо спросил Иван Ильич. «Ножка», – воркующим голосом объяснила жена. «А-а», – только и сказал он, почему-то вспомнив отдачу при стрельбе из пистолета Макарова. И вот эту семейную твердыню, этот Кавказский хребет, который тщетно пытаются подмыть кислотные дожди и парфюмерные романы, решил в один миг разрушить Божий промысел. Как всегда, придя с работы (не будем уточнять, с какой), капитан Стрельцов полез в душ и во время омовения обнаружил в неподобающем месте странную сыпь. Для человека, особенно восприимчивого к любому изъяну, эта невесть откуда взявшаяся россыпь была чем-то вроде сального пятна на чистой рубашке, каждое утро новой и, заметьте, выглаженной не только спереди, как у большинства его сослуживцев. Стрельцов долго разглядывал расходящийся веером узор, напоминавший расположение наших войсковых соединений («красные») в отличие от войск потенциального противника («синие») на оперативно-тактических картах. Брезгливо скривившись, он промокнул пораженный участок туалетной бумагой, каковую спустил в унитаз, и, прежде чем одеться, тщательно протер руки одеколоном. За ужином он был неразговорчив. Спать лег в трусах и долго не мог уснуть. Беспокоил его не столько зуд, сколько разные мысли. Весь следующий день Стрельцов провел в смутной тревоге. При всяком удобном случае проверял, как «там» идут дела. Дела шли неважно. Иван Ильич вдруг поймал себя на том, что он, капитан Советской Армии, складывает руки по примеру нацистских бонз! Неужели его солдаты что-то заметили? Может, уже посмеиваются за его спиной? Да, были нехорошие такие ухмылочки! Только этого не доставало. Он купил в аптеке цинковую мазь (а покраснел-то, покраснел!) и всю извел в два дня. Как мертвому припарки. Отменяя по телефону плановое свидание, Стрельцов постарался ничем себя не выдать, но, кажется, у него это плохо получилось. Марина Сергеевна переспросила, не случилось ли чего, и он хамовато буркнул в ответ: «А то ты не знаешь!» После знакомства с известной статьей в «Справочнике домашнего врача» он совсем развинтился. Все совпадало. То есть до смешного. И инкубационный период – один в один! И она еще разыгрывает из себя невинность! Он напряг память и вспомнил: перед ноябрьскими, в салоне очередь на час, Гришина бритва мелькает в воздухе, как обезумевшая дирижерская палочка, заставляя его, Стрельцова, вжиматься в кресло, а за его спиной, из другого кресла, доносятся обрывки весьма развязного монолога. И она, заметьте, смеется! К исходу третьего дня Иван Ильич сломался. Хрустальный земной шар, который он до сих пор легко нес на своих плечах, превратился в тяжелый крест, для простого смертного неподъемный. И тогда он исповедался жене. Ее первую реакцию мы, пожалуй, опустим. Вторую тоже. А вот затем было разыграно так называемое «русское начало»: – Как ее зовут? – Ты все равно ее не знаешь. – С профессией все ясно, но имя-то у нее есть? – Я не спрашивал. – Ну да, до того ли было! – Я же говорю, по пьяному делу. Ничего не помню, хоть убей. – Правильно, еще о семье помнить! – Обязательно надо все перевернуть. – Во всем, значит, виновата я. – Ну почему… Первая десятиходовка была сделана в быстром темпе, после чего партия перешла в миттельшпиль, с жертвами и осложнениями, закончилась же она, как и следовало ожидать, капитуляцией черных. Решающей можно считать атаку, начатую проходной пешкой: g6+… или в более привычной записи: – Зачем ты мне все это рассказал? Это простое, на первый взгляд, продолжение поставило Ивана Ильича в тупик. А правда, зачем? Замучила совесть? Или верил, что Маруся знает заговор от недуга? Оба ответа напрашивались, и оба были ложными, поэтому Иван Ильич ими не воспользовался. Видимо, решил, что лучше сдать партию, чем записать правильный, но очень уж обидный для кадрового офицера ответ. Зато он дал слово: завтра же идет к врачу! Легко сказать. Стать на учет в кожвендиспансере? Чтобы через три дня об этом знала вся воинская часть? Лучше сразу пулю в лоб. Гриша, больше не к кому. Вайсман удивился не столько неожиданности самого визита, сколько странному поведению гостя. Иван, прикрыв за собой дверь, достал носовой платок, смочил его спиртом и тщательно протер дверную ручку. Вместо того чтобы сразу двинуться в кухню, он со значением, смысл которого не дошел до Вайсмана, сказал: «Ты первый». Он, правда, по обыкновению заглянул в холодильник («Живут же некоторые!»), но, опять же, не забыл пройтись платочком, а главное, наотрез отказался выпить. Он сел в углу, какой-то смущенный, с бегающими глазами и надолго замолчал, тоскливо поглядывая в окно. – Если ты пришел меня убить, то у меня к тебе будет маленькая просьба: забери из прачечной белье, квитанция на столе, под пепельницей. – С чего бы это мне тебя убивать? – Это уже вопрос к следствию. А насчет мер предосторожности, это ты правильно. Там ребята ушлые, такие вещи секут на раз. – Очень смешно. – Я бы на твоем месте, Иван, все-таки выпил. Перед серьезным делом надо маленечко расслабиться. Грамм двести. С холодной окрошечкой. Потом все спиртиком протрешь. Под водку и под окрошку Стрельцов поведал, зачем пришел. Гриша слушал внимательно, не перебивал. Уточнил насчет цинковой мази, дескать, не было ли после этого массового исхода насекомых. Похвалил за «хлорокс». Выводы им были сделаны совершенно неожиданные. На сифилис не тянет. На триппер тем более. Собственно, во всей этой истории Вайсман по-настоящему близко к сердцу принял одно – что высокую награду Стрельцов получил не от кого-нибудь, а от его, Гришиной, напарницы, Марины Сергеевны, с которой он, Гриша, проработал бок о бок пять лет и которую всегда считал старой девой. Известие, что «эта мышка» даст в постели фору итальянской порнозвезде, побудило Вайсмана открыть вторую бутылку. Иван Ильич пил, не хмелея, и только железная уверенность бывалого Гриши Вайсмана в том, что его приятель никак не мог заразить жену, будущего ребенка, самого Гришу и весь состав энской части Забайкальского военного округа, помогла Стрельцову чуть-чуть расслабиться. На прощание ему дали телефончик в городе, своего рода пароль, гарантировавший строгую конфиденциальность. Все-таки Гриша кое-что петрил. Ивана Ильича приняли в уважаемом институте. Профессор, такой столетний живчик в смешной шапочке, отважно сунул нос в самый очаг болезни и через секунду изрек: обыкновенная детская потница. Нет, если моя реакция вас не убеждает, мы можем проверить вас на реакцию Вассермана. Пробирку с кровью они передавали из рук в руки так, как будто это была чаша святого Грааля. О подтверждении диагноза он должен был через пару дней справиться по телефону. Из кабинета вышел другой человек. Его по-прежнему звали капитан Стрельцов, но видели бы вы, каким чертом сбежал он по лестнице, каким молодцом зашагал по надраенному солнечной ваксой тротуару! Времени было вагон, и Иван Ильич принял единственно возможное решение: завалить Марусю подарками. Бедняжка. Нагнал же он на нее страху! Небось, с ее фантазией, чего только себе ни навоображала. Ничего, рассосется. Флакон Magie Noire сделает свое черное дело. Удачный каламбур. Он даже хмыкнул от удовольствия. Так, что у нас с деньгами? Иван Ильич полез за портмоне, и вдруг из кармана выпал кружевной платок. Он поднял его с земли и зачем-то поднес к носу, точно собака, берущая след. Нет, ничем особенно выдающимся платочек не пахнул. Тогда он расправил края и, как бы заново удивляясь, прочел в уголке, под синей каемочкой, имя и фамилию. С минуту он стоял в задумчивости. Потом как-то воровато оглянулся по сторонам и, спрятав носовой платок в карман, быстрым шагом направился в адресный стол. День ангела Маша Рябинкина в подмосковном городе N была притчей во языцех. Тому виной не кенгуриная легкость (стометровка за 12,8) и даже не ее рисунки в местной газете (странствующие идальго, танцующие эсмеральды). Просто в своей возрастной категории – старше семнадцати – Маша осталась последней девственницей в одиннадцатом «Б», а послушать некоторых ее подруг, так и во всем городе. Аттестат зрелости ей все же выдали. Волнение общественности можно понять. Наливное яблочко – око видит, а зуб неймет. Не может наш человек равнодушно пройти мимо красоты, особенно за чужим забором. Но что мы тут о ворах, им бог судья. Машу жалко. Отчего же все не ехал ее идальго? Или завернул по дороге на войну с неверными? Вот-вот. Не по своей воле завернул, а Маша, стало быть, его ждала. Как в рыцарских романах. Девичья светелка, пояс верности и проч. А тебе, моя Гренада, накось выкуси. Не подумайте плохого, с Машей Рябинкиной было все в порядке, то есть она могла и водочки выпить и огурчиком закусить, но дальше ее, сердечную, заклинивало. Ну не лежала у нее к этому душа, что вы привязались. Топчите, козлы неразборчивые, другие сады и огороды, а здесь вам не обломится. Легко сказать. Город N, не говоря уже об одиннадцатом «Б», такое вызывающее поведение осудил и на плевок в лицо плевком же ответил. Как? А так. Общими усилиями сочинили Маше биографию, да такую славную, что ее матери, Капитолине Захаровне, старшему лейтенанту голубопогонных войск, впору было пожалеть, что вовремя не определила дочь в колонию для несовершеннолетних. У себя в «детке», то бишь детской комнате милиции, она с такими не церемонилась. Но наш добрый пастырь с портупеей знала цену оговорам и доносам. Эта мать Тереза с глубоким прикусом доверяла своему нюху. И все же с дочкой надо было что-то делать. Молва в окно лезет, а ей и горя мало. Гуляет да бумагу марает. Добро бы что путное, а то всё рюшки да нюшки. Здоровая деваха, а толку? Ни продать, ни заложить. А я этих убогих тащи, как ломовая лошадь. Капитолина гремела посудой, настраиваясь на смертный бой. Убогие притихли. – Вчера опять девку эту повязали. Она шваркнула на стол кастрюлю с пельменями. Двенадцатилетний Коля с лицом блаженного утерся и подставил тарелку. Муж Капы, Машин отчим, развернув инвалидное кресло, вооружился шумовкой. – Ну? – Не стала я привод оформлять. – Так она же… – А каким местом прикажешь здоровой девке зарабатывать? Она вот о родной матери подумала, а эта, – Капитолина тряхнула перманентом в сторону коридора, – только о себе. Слышал, когда она сегодня приползла? Людям в глаза смотреть стыдно. Допрыгается. А ты чего варежку раззявил? – прикрикнула на сына. Маша лежала пластом. Июнь чирикал в раскрытые окна. После трудовой недели страна отоспалась, отсморкалась в ванной, врубила разом все радиоточки, но ничто не могло потревожить сна молодого отравленного организма. Вчера Маша накурилась какой-то дряни и с утра не выглядела розой Сарона. Когда к прочим звукам добавились совиные выкрики дурачка, скрип инвалидного кресла, обреченного челночить между балконом и кухней, и мстительный лязг кастрюль, Маша сдалась. Она пришаркала на кухню выпить воды – лицо как несвежая простыня. Вся семейка была в сборе – завтракали. Коля что-то весело прогугукал, а мать с отчимом ее в четыре руки еще пожомкали. «Шалаву» и «тунеядку» она привычно проглотила, но когда тронули святое, ее рисунки, Маша не сдержалась, выплеснула воду матери в лицо. И сама испугалась. До темноты она просидела у себя в комнатке, каждую минуту ожидая, что сейчас начнут ломать дверь. Но было тихо, и от этой тишины язык прилипал к нёбу. Улучив наконец момент, когда ее тюремщица куда-то вышла, Маша отважилась на рискованный побег. Пересидеть грозу она решила у подруги. Металлическая дверь – раз. Рядом вокзал – два. И вообще. Несмотря на кукольные ресницы и несколько дебильную томность, Настя, имевшая в своем послужном списке мужа, выселенного из его же квартиры, хорошо оплачиваемую фиктивную работу и пару подпольных абортов, безусловно, заслуживала доверия. Относившаяся к разряду людей, которым собственные шутки никогда не надоедают, Настя встречала младшую подружку одним и тем же веселым вопросом: «Ну?» В смысле – потеряла? В смысле – невинность? Но тут было явно не до шуток. Похоронные настроения быстро развеяли вино и два «косяка», после чего Маша начала ловить летавший по квартире тополиный пух. – Так! – Настя потянулась к телефону. – Звоним Витьку! – Витьку? – переспросила порхающая сильфида. – Он над ней начальник? – Начальник, – вторила ей Маша. – Вот! Все будет сделано в лучшем виде, я понятно объясняю? – Понятно! Привыкшая действовать решительно, Настя позвонила капитану милиции Оноприенко и в энергичных выражениях обрисовала проблему. Несмотря на некоторую путаницу в местоимениях, капитан с ходу разобрался, где мать, где дочь, и по-военному оперативно взялся за дело, для чего лично прибыл с бутылкой «Старки». Проблема оказалась серьезнее, чем думал Оноприенко, и поэтому пришлось сходить за второй бутылкой. Потом, и это было логично, Маша уснула прямо в кухне, а Настя с капитаном ушли бодрствовать в спальню. Где-то около полуночи они девушку разбудили, и капитан, много чего успевший за этот вечер (в том числе сделать предложение директору турфирмы «Крылья Родины»), вызвался проводить Машу домой. Вопрос о судьбе блудной дочери, кажется, был решен. Ночь стояла теплая. Запоздалая сирень пенилась, как французский шампунь. Капитан выругался. Он совсем забыл об одном неотложном деле. Стал ловить машину, тормознула «восьмерка». Оноприенко показал водителю милицейские «корочки»: «Вот девушка, вот адрес. Вопросы есть?» Посадил Машу рядом с шофером и на прощанье махнул рукой. Когда машина отъехала, с заднего сиденья спросили: «Есть вопрос: вы правда девушка?» Шофер захохотал как ненормальный. Через минуту Маша вырубилась, а когда очнулась, то увидела за окном зеленую полосу отчуждения. Она тупо уставилась на спидометр: 120. «А куда мы едем?» В ее голосе было скорее удивление, чем страх. «Домой», – весело сказал шофер. Маша задумалась. Потом, что-то смутно припоминая, обернулась. Амбал на заднем сиденье спал, широко открыв рот. Маша стала смотреть вперед в надежде разобрать какой-нибудь указатель. «У меня мама работает в милиции». Шофер пустил ей в лицо сигаретный дым: «Да что ты говоришь!» – «Она вас из-под земли достанет». – «Это точно», – неожиданно согласился шофер. Она искоса пригляделась к нему. Бычий загривок, квадратная челюсть. Таких она видела в кино. Маша закрыла глаза. Нет, страха не было, но дверную ручку она на всякий случай поискала на ощупь. «Костей не соберешь», – это прозвучало деловито, как инструкция по технике безопасности. В следующий раз она проснулась от неприятных ощущений. «Мне надо выйти». – «Бифитер! Подъем!» Амбал на заднем сиденье зашевелился: «Чё случилось?» – «У девушки есть к тебе интересное предложение». – «Тут кустов нет». – «Она под тобой присядет». «Восьмерка» съехала на обочину, все вышли, мужики расстегнули ширинки. Маша смущенно потопталась и присела меж двух фонтанов. Впереди зарозовела полоса. В траве пел сводный хор подмосковных кузнецов. Машу привезли в Москву к некой Олесе, которая ее сразу успокоила: ребята эти скауты, отбирают красивых девушек в модельное агентство, где Маша с ее данными будет грести деньги лопатой. Она хочет учиться в Суриковском? Нет проблем. Олеся хорошо знает ректора института. А школьный аттестат? А паспорт? Нарисуют. Не всем же рисовать рыцарей в доспехах! А мать? Она же весь город на уши поставит! Не поставит. И на Капитолину Захаровну управа найдется. А пока я тебе мамкой буду. Олеся смеялась, показывая здоровые крестьянские зубы. Они пили душистый мятный чай, от которого прояснялась голова и отлегало от сердца. Зазвонил телефон. Олеся послушала и, прикрыв ладонью трубку, шепнула своей новой товарке: «Завертелась карусель!» Вскоре за ней заехали уже знакомые ей лица, а с ними девушка в кожаной юбчонке по самое некуда. Шофер был мрачнее тучи, зато Бифитер, отоспавшийся в машине, подмигнул ей как родной: «Ну что, гости столицы? К обзорной экскурсии готовы?» Маша восприняла это как шутку, но он и вправду взял на себя роль гида. «Церковь видишь? Справа кирпичный дом – там у нас апартаменты. А здесь Любка-Семечки квартиру держит, на нее менты наезжали, чего-то не поделили. Это Арбат, в конце того переулочка ночной клуб – свингеры, партнерами меняются». – «Как это?» – спросила Маша. «Ты чё, не знаешь?» – «Узнает», – почему-то обрадовалась кожаная юбка. Они заехали во двор с детскими качелями. Бифитер взял бумажку с адресом и ушел, через пару минут вернулся и велел обеим девушкам выходить. Дверь им открыл по виду профессор, пробормотал что-то насчет вселенского хаоса, потом опустился на колени и начал выгребать из-под вешалки домашние тапочки. «Давайте рассчитаемся», – напомнил Бифитер. «Да, да, конечно». Старичок достал из халата портмоне, принялся близоруко отсчитывать пятидесятирублевые новенькие купюры с профессорской зарплаты, второпях сбился, начал с начала. «Тысяча, правильно?» Бифитер, не пересчитывая, сунул деньги в карман и показал на кожаную: «Ваша. Через два часа я за ними заеду». Профессор с прищуром разглядывал Машу: «А эта девушка?» – «Эта девушка высокого полета, – вернул его на землю Бифитер. И, словно спохватившись, что вышел за положенные рамки, прибавил: – Вы поинтересуйтесь у Олеси». Старичок выступил красиво: шоколадные конфеты грильяж, ореховый ликер, фрукты. Сам налегал на бананы. «Хорошо для потенции», – объяснил он с обезоруживающей простотой. Рассказал про жену, которая умерла пять лет назад, про детей, уехавших за границу, принес семейный альбом с фотографиями. Девушки с преувеличенным интересом тыкали наманикюренными пальчиками: «А это кто?» Профессор растаял, ударился в воспоминания, время летело. «Ну как? – он вытащил захватанное черно-белое фото с замысловатым вензелем «Ялта-63». С фотографии на них кокетливо смотрела пышная блондинка, положив головку на плечо морскому офицеру при кортике. – Узнаете?» Нужно было обладать большим воображением, чтобы в молодцеватом офицере узнать этого сухонького бодрячка. «А вы говорите!» – невпопад воскликнул профессор и полез в халат за носовым платком. Потом вдруг вспомнил о цели их прихода, велел кожаной принять душ и повел ее по длинному коридору мимо стеллажей с пыльными книгами, через столовую с серыми, такими же пыльными портьерами, через кабинет, где на полу штабелями лежали толстые папки с аккуратными наклеечками, и дальше вглубь этого бесконечного лабиринта. Маша шла за ними, не очень понимая, причем тут, собственно, она и вообще, что происходит, но каким-то шестым чувством догадываясь, что ее место там, куда удалились эти двое. Она остановилась в дверях спальни и с любопытством, смешанным с брезгливостью, наблюдала за происходящим. О ней забыли. Позже ей пришлось посторониться, чтобы пропустить девицу, которая на ходу застегивала молнию на юбке, и старичка, семенившего следом в развевающемся халате. Как далеко может простираться человеческая глупость? Судите сами. На Машин вопрос, зачем ее возили к старичку профессору, Олеся ответила: модельный бизнес – это особый мир. В нем не место ханжеству и показной скромности. Хочешь завоевать Москву, избавляйся от провинциальных комплексов. Маша подумала и согласилась. Ночью, это был шестой, не то седьмой вызов, ее с еще двумя девочками привезли в рабочее общежитие. Вахтерша, наотрез отказавшаяся их пропускать, после коротких переговоров с Бифитером обменялась с ним коммерческим рукопожатием и сама проводила их в 302-ю комнату. На этот раз Бифитер не ушел, а битых два часа проторчал на кухне. У него с собой был плейер, но вместо ожидаемой попсы из магнитофона раздалось на чистом зарубежном: «How do I get to the Empire State Building?» Он осваивал английский язык! Маша надеялась покемарить за обеденным столом, но ее отослали «учиться и учиться». В машине она по-тихому спросила одну из девиц, почему к ней такое особое отношение, и та со значением сказала: «Берегут!» Два дня прошли в изучении московских достопримечательностей. Маша освоила в новом контексте слово «апартаменты», узнала, что нужно делать, чтобы «не попасть». За эти два дня она много чего узнала. Шок не то чтобы прошел, но притупился. Она ведь толком ничего не видела. Глаза у нее постоянно слипались, и туловище от одного человека присоединялось к голове другого. «У меня тоже так было, – призналась мамка, которой она пожаловалась на свои галлюцинации, – только с причиндалами». – «Как это?» – не поняла Маша. «Как-как. Ходят мужики по улице, а у них вместо носа… болтается». – «И у женщин?» – «Да ну тебя в баню! Я теперь не засну». В свободные минуты Маша готовилась к экзаменам. Подготовка сводилась к «почеркушкам», для которых был приобретен альбом, карандаши и черная тушь. Главное – творческий конкурс, а тут мы им покажем. Олеся знала, что говорила. Машины «документы» уже лежали в приемной комиссии. С модельным бизнесом тоже все шло своим чередом. Главное же, дома не возникали. Что там напели Капитолине Захаровне, история умалчивает. Но результат! Мать сама позвонила (Маши не было, повезло), и вроде даже не слишком разорялась. Про модельный бизнес Олеся ей говорить не рискнула (молодец!), зато наплела, сколько ее дочь зарабатывает в престижной фирме. У Капы с погон все звезды попадали. Маша не на шутку испугалась: где ж такие деньжищи взять? А ты почаще вверх посматривай, посоветовала ей Олеся. Авось упадут. На третий день был звонок. Мамка вдруг встрепенулась и погнала Машу в ванную. Сама сушила ей волосы феном, сама заплетала косички. Потом придирчиво изучила макияж и велела накрасить губы поярче. Трусики по такому случаю ей были выданы какие-то диковинные, с разрезом на причинном месте. Все было новенькое – короткая плиссированная юбочка, белая блузка, такие же чулочки. Маша оглядела себя в зеркале и ахнула: восьмой класс! «Хороша девка, да нехороша славка», – втайне довольная своей подопечной, пробурчала мамка. В ожидании Бифитера они сидели на кухне, пили сок. «Ты по-большому давно ходила?» – спросила Олеся. «Сегодня, – удивилась Маша. – А что?» – «Это хорошо». В машине Бифитер ее учил: «Ты, главное, не залупляйся. Что скажут, то и делай. Тебе за это фирма бабки платит. Знаешь, сколько?» – «Сколько?» – «Пятьсот». – «Пятьсот рублей?» – обрадовалась она небывалой сумме. «Ага, американских». Маша надолго задумалась. «А что надо делать?» – «Молчать в тряпочку». Таких домов она еще не видела: охранник в воротах, лифтер в униформе с золотыми галунами. И дверь в квартиру хитрая – с глазком-камерой. Хозяин, нацмен, ей сразу понравился. Такой небритый Антонио Бандерас с неожиданно детским именем Алеша. Ручку ей поцеловал, а ее сопровождающему, дуболому стриженому, всучил конверт и вышвырнул как щенка. Они устроились в креслах, разделенных зеркальным столиком-аквариумом, и стали пить что-то легкое из поющих бокалов под ее любимого Адамо. Алеша рассказывал всякие смешные истории, и она хохотала до слез, а потом он ей предложил погадать по руке. Маша доверчиво села к нему на колени и протянула ладошку. В комнату вошел другой мужчина – и откуда он взялся? – с бутылкой и стаканом, вроде не старый, но седой, такой маленький крепыш, похожий на французского актера, чью фамилию она никак не могла вспомнить. Он сел в освободившееся кресло и, подмигнув Маше, стал молча потягивать свой напиток. Между тем Алеша разглядел в хитросплетениях ее судьбы и дом среди пальм, и троих детей, двух девочек и мальчика, и мужа-археолога, пропадающего в далеких африканских экспедициях. Маша, то ли от вина, то ли от радужных перспектив, а может, благодаря неподражаемому Адамо, который пел ей прямо в уши, почувствовала себя в каюте океанского корабля. Она зажмурилась и отдалась на волю волн. А волны, между прочим, были настоящие – огромный водонепроницаемый матрас плавал в специальном резервуаре, вставленном в деревянную раму. Она не понимала, что с ней делают, пока не дернулась от резкой боли между ног. Глаза сами открылись, и она увидела над собой седого. Он скалил зубы и что-то бормотал на непонятном языке. Маша непроизвольно вцепилась ему в лицо, но неведомая сила оторвала ее руки, закинула ей за голову, намертво прижала к матрасу. Она громко закричала – и поняла, что во рту у нее кляп. Они переворачивали ее как куклу, изощряясь в различных комбинациях, и ни одна, кажется, не могла их вполне удовлетворить. Ее бешеное сопротивление и звериное мычание их только подстегивали. Ишь, целка-мазурка! Зажми в зубах свои баксы и помалкивай! Время от времени, сменяя друг друга, они отлеживались, пуская сигаретные кольца в потолок и наслаждаясь мерным покачиванием, или отлучались по нужде. «Простыню поменять?» – спросил Алеша. «Ты что! – возмутился седой. – Что может быть прекрасней, чем девственная кровь?» Утром Бифитер отвез ее в больницу. Дежурный хирург, вчерашний студент, прославившийся тем, что станцевал вальсок с покойницей в морге, штопал ее, глотая сопли, как маленький. Утешала зеленая бумажка в кармане такого же зеленого замызганного халатика. Через час Машу увезли «домой». А через неделю она уже обслуживала своего первого регулярного клиента. Пыталась ли она сказать «нет»? После «расширенного педсовета» больше не пыталась. Хотела все кончить одним махом, но духу не хватило. Но вот однажды ей позвонила мать. Этого звонка Маша и ждала, и боялась. Со вторым понятно. Свой трагический конец – два выстрела из табельного пистолета, – в сердце и, контрольный, в голову, – она ясно видела во сне и еще лучше наяву. А что до первого… Одно словцо, один намек, и группа «Альфа» разнесет в пух и перья это бандитское гнездо. К этому разговору Маша готовилась, и все равно он застал ее врасплох. – Четвертого я делаю пирог с грибами, – неожиданно миролюбиво начала Капитолина Захаровна. – Ой, я и забыла! – Я чувствую, ты там вкалываешь не разгибаясь. Готовиться мальчики помогают? – Ну мам… – В общем, так. Если ты на день ангела не приедешь, мы с отцом тебе все твои шалости разом припомним. Маша вяло пыталась сопротивляться: библиотека… консультации… да и с работы не отпустят. Тут Олеся забрала у нее трубку и в две минуты все уладила. Она ворковала с железной Капой, как с подружкой. На украинские вареники ее пригласила! Так Маша получила увольнительную на три дня. Фантастика! Всю неделю перед отъездом она прожила в эйфории. Ее не смогли испортить даже участившиеся визиты охранников, которых она должна была обслуживать «по-родственному». Провожая ее на электричку, Бифитер сказал: – Что, цыпа, захотелось отборного зерна поклевать? Дело хорошее. Но не вздумай в наш курятник лису привести, а то я сам из тебя цыпленка табака сделаю. Оки-доки? – Оки-доки. – Тогда держи билеты, туда и обратно, а это твои «фирменные», – он протянул ей запечатанный конверт. – Старушку мать побалуешь. – Это те самые? – спросила Маша. – Ага, целковые. Родной город встретил ее необычной для раннего августа жарой. В автобусе никто не садился, словно боясь прилипнуть к кожаному сиденью. Она пожалела, что не предупредила о своем приезде подругу, жившую в пяти минутах от вокзала. Вечером забежит. Ее московским подвигам Настя, разумеется, не поверит – а как насчет вот этого! Маша опускала руку в сумочку и с замирающим сердцем ощупывала заветный конверт. Но сначала пусть откроет мать! Это будет нечто. Шалава? Нахлебница? А это видела! Вот так я зарабатываю «на фирме». Тебе сколько нужно? Да ты бери, я не обеднею. Сладкие грезы. Как будто она собиралась возвращаться в Москву! Пирог с грибами, печеная картошка, домашняя «клюковка». Ради этого стоило тащиться по жаре в такую даль. Давно они так дружно не сидели. Мать сама подливала дочери – когда такое было! – и ласково заглядывала ей в глаза. Отчим гусарил, все порывался встать из инвалидного кресла и выпить за старую гвардию. Коленька, смущенно гугукая, протянул ей иконку равноапостольной мироносицы Марии Магдалины. После четвертой рюмки язык у Маши развязался, и потекла речь медовая о жизни красивой и безбедной, о золотых московских куполах и царских апартаментах, о былинных воинах в камуфляже и невиданных спальных флотилиях, о друзьях, надеждах и девичьей любви, это уж как водится, любви первой и единственной, любви чистой и безгрешной. Маша так вошла в роль, описывая подарки и корзины цветов от анонимного поклонника, что не выдержала огромности своего счастья и, разрыдавшись, убежала в ванную. Когда она вышла, мать окликнула ее из кухни. Хлестала ржавая вода из крана, в мойке дребезжали тарелки с объедками. Капитолина Захаровна, взгромоздясь на подоконник, курила в открытое окно, за которым маячила старая липа, как севший на мель парусник. – Ну что? Всё? – Мам, ты о чем? – Все сказки нам успела рассказать или что-то на сладкое оставила? Маша похолодела. Мать в курсе! Каким-то образом разнюхала по своим каналам. Первое желание было бежать – к Насте, к черту лысому, подальше от этого трезвого, до печенок проникающего взгляда. Но она не то что бежать – вздохнуть не смела. Главное, отпираться. Стоять насмерть. Даже если будут прижигать тело горящей сигаретой. – Где конверт? И про конверт знает! У Маши потемнело в глазах. Ее заготовки про «фирму» и валютную зарплату – боже мой, жалкий детский лепет. Это кранты. Тут отпирайся не отпирайся. Не чуя под собой ног, она ушла в прихожую и вернулась с изящным длинным конвертом без единой морщинки, белоснежным красавцем, сто раз ощупанным и оглаженным. Мать вскрыла конверт и вытащила из него деньги. – Что это? – она держала веером, как карты, несколько сторублевок. – Здесь должно быть пятьсот долларов. – Я… я не брала. – Ах ты дрянь! Тебя зачем в Москву отправили? Думаешь, я не знаю, сколько там у тебя набежало? Все знаю, до копеечки. Тебе договор показать? Пятьсот «зеленью» сразу и еще пятьсот через год. Вот так. Ты, шлюха, сначала своего отчима инвалида и брата придурка обеспечь, а потом будешь за богатым принцем гоняться. Вырвалась на волю! А я – старшая по дурдому! И этот еще, Оноприенко, клещ энцефалитный, всеми лапками вцепился! Я тебе такую вольную жизнь устрою… Смысл угроз не доходил до Машиного сознания. В ее голове прокручивался июньский вечер: капитан Оноприенко с Настей… ударная доза спиртного… этот ночной вызов и тут же подъехавшая «восьмерка»… блудливая улыбочка, с которой Капин начальник захлопнул за Машей дверцу машины… прощальный взмах руки. А она-то, дура набитая. Пригрозила шоферу, что мать их из-под земли достанет. Эта кого хочешь достанет и своими желтыми клычищами горло перегрызет. У нее вон пена на губах. Бешеная собака. Маша сделала шаг вперед и толкнула мать в черный оконный проем. Детство Тёмы А то мы не знаем, как это бывает! Не утоп, гад, как десять тысяч братьев, вильнул хвостом, только его и видели, одно слово, живчик, – брассом не брассом, кролем не кролем, а доплыл, сволочь такая, без мыла влез в красавицу яйцеклетку, Аленушку, голубицу невинную, – и через девять месяцев как серпом по яйцам: «мальчик из интеллигентной семьи». Детство Тёмы уместилось в три фразы. Не соскребал гвоздиком краску на окнах женской бани. Не гонял голубей. Не выбил никому в драке ни одного молочного зуба, не говоря уже о постоянных. Часами учился перед зеркалом сплевывать, как мальчишки во дворе: языком по нёбу сверху вниз, до щелевидной амбразуры, самой природой созданной для молодеческой забавы, с легким презрением к миру, какое может себе позволить только Господь Бог, – цик! – и плевок летит как из пращи, кобра обзавидуется. То есть у других он летел, а у Тёмы стекал по подбородку, как у слюнявого младенца. С матом вообще вышел конфуз. В Тёминых устах простые русские слова звучали так, как если бы Спиваков, играя «Каприччо» Паганини, вместо ре шмалял бы до диез! Врагу такого детства не пожелаешь. Про остальное и вспоминать не хочется. В школе – круглый отличник, в университете – именной стипендиат. На четвертом курсе женился. Удачно – не то слово: неделями друг друга не видели. На выставке столкнутся: «Классно выглядишь». – «Ты на себя посмотри!» Семейная идиллия! Забыл сказать: на свадьбу 2 (две) любящие тещи подарили молодым по кооперативной квартире. Можно не продолжать? После университета взяли Тёму в фирму. Зарплата «зелеными», служебная машина, командировки по всему миру. Удавиться. Пошел он к экстрасенсу. «Случай тяжелый, надо ломать карму». От пьяных загулов сразу пришлось отказаться – желудок слабый. Пробовал Тёма хамить начальству, но его стали хвалить за твердость в голосе. Ладно! Обиделся. Тут кто-то ему напомнил про народное средство. А жена как раз должна была заехать к нему за костюмами – из всех супружеских обязанностей она почему-то выбрала химчистку. Проходит месяц, случай сводит их на «Аиде». Стоят они в буфете, болтают о том о сем. Соскучились. Подходит их очередь, Вера лезет в сумочку: «Вечно у тебя карманы набиты всякой дрянью!» И со смехом отдает ему мятые женские трусики. Тёма и сорвался. Можно понять человека. С женой развелся, квартиру вернул теще (не той, как выяснилось), с фирмой раскланялся по-японски. Снял угол в коммуналке на четыре семьи, устроился корректором в зачуханную газетенку. Дома грязь, перемат, протечки, на работе зарплату задерживают. Ну, слава богу! Переломил-таки судьбу. Ага. Месяц проходит – расселяют их. Квартиру Тёма получает в самом центре, еще лучше прежней. А редактор – неизвестно, за какие заслуги – пристраивает его корреспондентом, с приличным окладом, в солидную газету. Случилась, правда, осечка по медицинской линии – со всеми этими хлопотами у Тёмы открылось кровотечение. Он, понятно, обрадовался: хоть что-то! Язва как минимум. Сделал анализы – всё чисто! Настроение, сами понимаете. А тут еще врач: «С вас, молодой человек, причитается. В следующий раз будете пить свекольный сок, угостите за компанию». Добило Тёму наследство. Всю жизнь папа с чистым сердцем писал во всех анкетах: «Родственников за границей не имею». Ну какие родственники? У Федора Степановича Козлова? А вот такие. И не где-нибудь, а в ЮАР. Ближе Тёмы у мистера Козлофф никого на белом свете не нашлось. А денег алмазных после него осталось немерено, хоть обратно в землю закапывай. Тёма им так в Инюрколлегии и сказал: пускай закапывают. Нашли козлов! С нас радиоактивных отходов хватает. Весело, да? А его первое редакционное задание? Сделать материал о «ночных бабочках». Верняк! Бухгалтерия, правда, поскупилась, пятьсот рублей и ни копейки больше, но для площади трех вокзалов и этого много. В конце дня заходит Тёма к главному. «Ну что, Артемон, готов?» – «В каком смысле?» – «У мужчины при себе должны быть две вещи – ручка и презерватив». Вовремя напомнил. Ручку-то он и забыл. Приезжает на точку. Трех минут не прошло: «Девочку надо?» Тёма даже удивился. «Как это вы догадались?» – «Нос красный». – «Да? Вроде только из метро». Приводит она его в кафе на Ярославском вокзале и через стеклянную дверь показывает. А там уж полный сбор – кто в курточке на «рыбьем меху», а кто и в беличьей шубке. Сидят, чаи гоняют. Он на рыжую показывает – вот эта. Подбородок тяжеловатый, а так – глаза живые и фигурка вроде ничего. Провожатая переговорила с рыженькой и объявляет ему: «С этой не получится». – «Почему?» – «Мама не велит». – «А чего ж она здесь делает?» – «Праздники отмечает». – «Какие праздники?» – «Известно какие… женские. Пойдем, кофе мне купишь». Сел Тёма за свободный столик, сводня приводит девушку. «Это Настя. Нравится?» А у нее переднего зуба нет и белил на лице больше, чем на складе лакокрасочных материалов. «Ну…» – «Тогда гони шестьсот и забирай это сокровище». – «Мне только пятьсот дали». – «Если только пятьсот, значит, только стоя». Она толкнула Тёму в бок – ты пошутил, я пошутила – и заказала бутерброды, с ветчиной и с сыром. Все это время щербатая Настя молчала, отчаянно борясь со сном. «Я ее не довезу», – сказал Тёма и начал подниматься, но его снова посадили. «Довезешь. Я помогу». В нем боролись отвращение и врожденное чувство долга. «Ты не смотри, что она смурная. Глаза боятся, а руки делают». Победило чувство долга. После того как деньги были пересчитаны, они подхватили Настену с двух сторон и вывели под ноябрьский снежок. Он шел и думал: «Золотая рыбка, драная кошка… легко мне все достается. Смирись, Тёма. Бывает хуже». Вдруг какой-то тип схватил Настю за локоть. «Ты куда, красавица?» – «Она с ним», – кивнула на Тёму сводня. «Сначала пусть со мной рассчитается». – «А в чем дело?» – он потянул к себе законную добычу, но тип, чье лицо напоминало дешевый кремовый торт, держал ее цепко. «За ней числится должок». – «А в другой раз вы с ней не можете разобраться?» – «В другой раз? Я ее вторую неделю не могу отловить!» – «Послушайте…» – «Нет, это ты послушай», – тип интимно приобнял за плечи своего нового дружка, и Тёма, вывернув шею, успел увидеть, как шерочка с машерочкой уходят под ручку. Тёма завелся. Денег, хоть и казенных, жалко, да и самолюбие задето. А этот, сладенький, повис на нем, все оборачиваются, и ухо горячим языком вылизывает. Кое-как Тёма от него отлепился, а девицы уже вон где, возле Ленинградского! Он бегом за ними. Встречающих и провожающих, как фигуры на шахматных клетках, интеллигентно так передвигает. Догнал. «Ты, Настя, далеко?» Она сразу в крик: «Милиция! Помогите!» Голос как у осипшего на плацу ротного, и сна ни в одном глазу. А рядом сводня, как ветер в трубе, подвывает. «В чем дело? – как из-под земли вырос перед Тёмой сержант милиции. – Ваши документы!» – «Да вот», – начал, было, он объяснять, да быстро осекся. Рябой сержант долго изучал редакционное удостоверение – ровно столько, сколько требовалось двум профурсеткам, чтобы скрыться в здании вокзала. «С проституцией боретесь? – вдумчиво покивал головой сержант, возвращая документ. – Это правильно. Будем вместе бороться». И взял под козырек. Тёма снова бросился в погоню и очутился на платформе – это был сквозной проход. Теперь их ищи-свищи. Улетели бабочки! Он шел в метро, как в детстве, грея руки в карманах, и довольно ухмылялся. Материал – пальчики оближешь. Он радовался, как ребенок. Да разве в материале дело! В кои-то веки пасьянс не сошелся. Может, еще не все потеряно? Крохи Мокрая, теплая слизь. Пахнет псиной. Лежать в этом противно. Опять во сне пустил слюну. Как маленький, ей-богу. Переворачивая подушку, Федор со страхом всматривается в незнакомое лицо с бесстыдно раздвинутыми губами. Проснется и начнет приставать, сопровождая это голубиным воркованием и неуместными шуточками. А кончится, как всегда, истерикой. Февральская безнадега. Подвывает ветер, тихо сходя с ума среди сугробов и желтых фонарей. Надо встать и одеться в темноте, пока жена не проснулась. – Ты куда? – Спи. – Разве у тебя в субботу есть процедуры? Федор, обиженно сопя, застегивает брюки. В туалете он придирчивым взглядом провожает вялую струю. Ему не нравится цвет его утренней мочи. Вчера была светлее. Тихо закипая, он ждет, когда из крана наконец пойдет теплая вода. Обязательно надо поддеть! Тоже мне… маркиза де Помпадур. Он возвращается в спальню, отработанным движением подцепляет оттопыренными большими пальцами упругие подтяжки. Двойной шлепок заставляет его приосаниться. Ритуал венчает английский твидовый пиджак, предмет особой гордости. – Когда профессор Нетреба поднимет твой боевой дух, – не унимается Галина, – мы отметим это событие вселенской оргией! Насмотрелась фильмов из красивой жизни. На твои мяса, вываливающиеся из прозрачного пеньюара, только клопам бросаться! Федор проверяет наличие бумажника и вдруг замечает что-то белеющее на спинке стула. Ну конечно, приготовленные с вечера кальсоны! Все-таки забыл! Как говорил профессор? «Простатит – растение южное, теплолюбивое». По большому счету следовало бы выполнить врачебное предписание, тем более есть время в запасе, но раздеваться под насмешливым присмотром супружницы, а потом, не попадая в темноте ногой в штанину, натягивать при ней исподники… нет, мужское самолюбие превыше здоровья! Хлопает входная дверь. Галина зажигает ночник и корявыми пальцами набирает привычный номер. Разбудила. Голос в трубке мятый, несвежий. Ничего, сейчас взбодрится. – Извини, что так рано. Он ушел на свои процедуры! В субботу, ну да, я сама удивилась. Это нам подарок ко дню Советской армии, так что расчехляй пушку! Стосвечовая лампочка без абажура полоснула глазное яблоко. Смурной небритый мужчина с неуместным именем Аркадий, человек отзывчивый, то есть в меру пьющий, а в данную минуту ослабленный тяжелым сном, кладет трубку на рычаг и коротким словом выражает простую гамму чувств. Медленно и осторожно, чтобы не взболтать несочетаемые жидкости, он свешивает с кровати ноги в шерстяных носках и с удивлением обнаруживает перед собой довольно крупного пса неизвестной породы. Поскольку собаки в доме отродясь не бывало, остается предположить, что ее забыл кто-то из вчерашних гостей, случай в принципе возможный, хотя, согласитесь, нерядовой. Для очистки совести Аркадий производит несколько однообразных манипуляций, как бы протирая запотевшее ветровое стекло. Пес делает стойку и выжидающе поводит своим влажным носом. Тогда Аркадий, дабы не забивать себе голову всякой ерундой, шлепает в узлик и долго стоит под контрастным душем, пока не осознает: а) что приятельский пес, ввиду непредвиденной отлучки хозяина, живет у него уже вторую неделю, б) что прежде, чем залезть в ванну, не худо бы раздеться, и в) что у него нет никакого желания покрывать эту кобылу с шестого этажа, но, видать, не отвертеться. Василий Захарович Нетреба, полковник медслужбы, консультант-сексопатолог высшей квалификации, брезгливо морщится при виде пятна на рукаве некогда белого халата. Он слишком хорошо знает природу этих пятен. Вы угадали, Василий Захарович не любит свою работу. Только не говорите, что вас с детства привлекает красная сыпь в чужой промежности! У Василия Захаровича большая семья – жена, теща с тестем, дети, внуки, кто там еще? – и всем надо швырнуть кусок, притом что одна аренда этой кое-как отремонтированной квартиры, именуемой офисом, съедает половину прибыли, а потом начинается – взятки, поборы, налоги. И оборудование, между прочим, импортное. У Нетребы есть хрустальная мечта: купить «тайм-шер» (это когда апартаменты принадлежат нескольким пайщикам, и каждый там живет «от и до», – на круг, уверял его пациент, поживший на Западе, выходит очень даже по-божески) и путешествовать… Майами, Феникс, Альберкуке, Санта-Фе. А может, сразу закатиться в Могадишо или какую-нибудь Тегусигальпу! Солнце, пальмы, сахарный песочек под ногами. В ресторанах румба или что у них там. Девочки опять же. – Василий Захарович, я могу третий бокс занять? – Пятнадцати минут, Дарья Николаевна, вам хватит? – Я думаю, хватит. Ассистентку себе он нашел по объявлению. «Китайский массаж. Укрепление мышц, омоложение тканей». Профессор усмехается, вспоминая их первую встречу. С укреплением мышцы тогда ничего не получилось, но старательность молодой матери-одиночки в результате была вознаграждена. Отчего бы и не выступить в роли благодетеля, если тебе же от этого прямая выгода. За пять месяцев, что они вместе, приток клиентов заметно увеличился. Что ни говори, а приятно после болезненных и унизительных процедур попасть в женские руки. – Ну как вы тут, не скучаете? Вместо ответа Федор еще плотнее смыкает челюсти, всем своим видом давая понять: «Профессор, я готов терпеть, если нужно для дела, но со спущенными штанами поддерживать светскую беседу – это уж извините». Без трусов, зато в английском пиджаке, весь какой-то монументально-несчастный, Федор сидит перед страшным агрегатом с кишочками-проводами. Его левая рука, покоящаяся на коленях, прижимает к паху прозрачную пластиковую помпу, этакий оранжерейный колпак, под которым на короткой ножке покачивается гриб с раздувшейся багрово-красной шляпкой. Для поддержания гриба в вертикальном положении Федор подкачивает воздух резиновой грушей, зажатой в правом кулаке. До указанной отметки в несколько атмосфер еще жать и жать. – Вот так мы и в постели халтурим? – посмеивается профессор Нетреба, бегло взглянув на шкалу. Тебя бы усадить на этот электрический стул! Федор с ненавистью жмет на грушу, не в силах сдержать утробный стон. Ядерный гриб застывает грозным перпендикуляром. Сейчас лопнет и разнесет эту шарашку вместе со всеми ее орудиями пыток к чертовой матери! – Ладно, на сегодня хватит, – профессор выключает агрегат. – Презерватив принесли? – Может, не надо? – с надеждой спрашивает больной. – Как же не надо, – ласково возражает профессор. – Массаж простаты – это первое дело. Он ставит Федора на карачки и не спеша натягивает на указательный палец презерватив. Жестом художника окунув палец в баночку с вазелином, он залезает в задний проход. Стойкий оловянный солдатик взвывает от боли, и, ничего перед собой не видя из-за выступивших слез, не стесняясь товарищей по несчастью, Христом Богом умоляет своего палача остановить эту пытку. Так, между уговорами и почти бессвязными выкриками, проходит вечность. Но даже крестные муки когда-то заканчиваются. Отдышавшись, Федор натягивает брюки и сидит на высокой кушетке, наслаждаясь одиночеством. – Кто ко мне на массаж? – доносится приятный грудной голос. По лицу Федора скользит усталая улыбка. Еще все ноет внутри, еще предательски дрожат ноги, но мысленно он уже в другом боксе. Не ради этого ли тащился он через весь город в такую рань и в неурочный день, без теплых кальсон, добровольно отдавая себя на муку и поругание? Не в ожидании ли все искупающей женской ласки? Он даже позволяет себе посидеть минуту-другую, дабы оттянуть сладостный миг. Дарья Николаевна встречает его в черном облегающем трико и белой футболке, под которой темнеют острые соски. Федору нравится в ней все – короткая стрижка с разноцветными «перьями», вздернутый носик, маленькая грудь. От природы бледненькая, к концу сеанса она разрумянивается, и в глазах пляшут черти. Федор стелет принесенную из дома простынку, чувствуя себя героем-любовником, принимающим хорошенькую женщину. Раздевается он как бы между прочим, акцентируя внимание собеседницы на смешной истории, а вовсе не на своем члене, который сам поворачивается в ее сторону, как магнитная стрелка. Но она, разумеется, видит салют в ее честь, и это ей льстит. Федор ложится на живот и отдается во власть сильных и одновременно невесомых пальцев. Она мнет его одеревенелые плечи, ураганом проносится по позвоночному столбу, с корнем вырывая защемленные нервы, и вдруг начинает ласкать ягодицы, крестец, какие-то потаенные складки. – Да вы расслабьтесь! Федор впадает в забытье. Он чувствует как сквозь слой ваты – руки, множество рук заново лепят его тело, создают нового Федора, совершенного человека, о котором мечтал древнегреческий философ Платон. А потом эти всесильные руки переворачивают его на спину, и на него накатывают волны непереносимой нежности. Что с ним делают? Он не знает, он не хочет знать, но в какое-то мгновение открываются шлюзы, и горячая сперма разлетается во все стороны. «Ну, как тебе импотент?» – едва не спрашивает вслух торжествующий Федор, спросонок перепутав массажистку с женой. Дарья Николаевна вытирает лицо футболкой. Все равно стирать. Одного оприходовала, на очереди второй. Ну не идиоты? Неужто так трудно в одиночку проделать то же самое, не выходя из дома и не выкладывая за это сто целковых! Нет, спасибо, конечно, что не переводятся на свете дураки, не то сидеть бы им с Вовкой на хлебе и кефире. Как там говорила Марфинька? «Для меня это пустяк, а мужчине такое облегчение». Вот-вот, еще бы не переть за своим кровным электричкой сорок минут, потом на метро с пересадкой да еще четыре остановки автобусом. Ты погляди на него! Сияет как масленичный блин. Облил с головы до ног и думает, рублем подарил! Стоя под душем, Дарья Николаевна занимается арифметикой. Хорошо бы сегодня еще четверо подвалили, ну трое, вот уже четыреста. С каждой сотни тридцатка – Нетребе. Остается двести восемьдесят. Двадцать шесть – дорога в оба конца. Итого, чистыми, двести пятьдесят четыре. Это им с Вовкой на неделю, до следующей субботы. Не густо, но бывало хуже. Шеф все обещает десяточку накинуть. Ага, накинет он тебе. Бросил кость, а ты ему за это в ножки кланяйся. – Дарья Николаевна, вас клиент дожидается! – Выхожу, Василий Захарович! В час дня профессор с ассистенткой пьют чай с плюшками. Чай Дарья Николаевна заваривает особый, с полынью и ромашкой, травку она сама собирает и сушит на зиму. Плюшки профессор приносит из дому, их печет теща, и одна непременно с «секретиком». Это может быть цукат или клюква в сахаре, но можно нарваться и на вишневую косточку, а однажды кто-то даже проглотил дореформенный гривенник. Поэтому Дарья Николаевна отщипывает от плюшки по кусочку, а уж затем отправляет его в рот. Крошки она собирает в полиэтиленовый пакетик – для птиц. – Да, – вздыхает профессор своим мыслям. – Так вот и живем. Дарья Николаевна, высунувшись в форточку, высыпает на заснеженный карниз хлебные крошки. Захлопотали, засуетились воробьи, словно не веря, что они приглашены на этот праздник жизни. – Холоду напустишь, – недовольно ворчит профессор. О жучках и Жучках Шершеневич любил сравнивать людей и насекомых, и это сравнение было не в пользу человечества. Взять самый близкий пример. Родители Макса, как его звали дома, прожили вместе без малого тридцать лет и в своей любви на поражение были точны, как самонаводящиеся боеголовки. Когда кто-то оставил вмятину в их новенькой «шестерке», мать тонко усмехнулась: «Знают, кому можно намять бока!» Ответ был адекватный: «За такой цвет можно и убить!» Это не мешало им жить в одном семейном бункере. А вот вольный майский жук, которого Макс нашел мертвым на подоконнике, до последнего вздоха бился головой о стекло. Или осы, проклятие дачного сезона, с какой дотошностью, с каким самоотвержением влезали они в салаты, движимые желанием понять мир высших существ, и издыхали среди грязных тарелок и опрокинутых чашек, раздавленные двуногими божествами! В пять лет Макса чрезвычайно занимали мухи. Он ходил за ними по пятам, отслеживая безумную траекторию, вроде бы лишенную смысла. В стремлении ее постичь он наловчился сбивать полотенцем этих жемчужно-стальных жужжастиков. Оторвав крылья, Макс ставил зудящего монстра на середину столешницы. Разогнавшись на клетчатой бетонке, камикадзе, бздын, шлепался оземь, и эта смертельная отвага потрясала детское воображение. Мальчик рос смышленый. В десять лет, раскрыв в папиной библиотеке биографию Амедео Модильяни, он безошибочно угадал сквозную тему книги: Дедо отымеет всех хорошеньких натурщиц, а жизнь отымеет его. Почему энтомологии Шершеневич предпочел языки и литературу? Свой выбор он объяснял так: «Неподвижный поплавок не означает, что в реке нет рыбы». Если он имел в виду перспективы улова на «ярмарке невест», как называли наш филфак, то с выбором места для рыбалки он не ошибся. На протяжении пяти лет я имел возможность наблюдать его в деле. Этот парень не терял времени даром. Я не раз был свидетелем того, как он знакомится на улице. «Девушка, вы не сделаете мне лечебный массаж? Я живу тут неподалеку». – «За дурочку меня принимаете?» – «Ладно, черт с ним с массажем. Займемся любовью!» И вроде бы неглупая барышня, у которой в сумке мог лежать потрепанный томик «Записок о Галльской войне», уходила с Максом, оставив меня в компании с язвенным колитом. Легче всего было бы приписать его успех нахрапистости (не без этого) или шармёрной внешности (вот уж чего не было). Шансы Макса на взаимность, по любым меркам, равнялись нулю. Представьте себе не выспавшегося глиста с головой Эйнштейна. Видимо, срабатывал элемент неожиданности. Лично мне проще было бы договориться с апостолом Петром, чем с женщиной. Но речь здесь, кажется, не обо мне. Я вам скажу, чем брал Шершеневич. В науке это называется эмпатия, тотальное перевоплощение. Ему было достаточно побыть с вами две минуты, чтобы увидеть мир вашими глазами. И вот он уже думал, как вы, чувствовал, как вы. Он не угадывал ваши желания – это были его желания, не разделял ваши страхи – это были его страхи. Вы и не заметили, что с вас сняли копию. Так зеленый палочник, освоившись в березовой кроне, прикидывается молодым побегом. С этой минуты ваши с Максом сердца бились в унисон. В ближайший час. Я засекал. А что еще мне было делать, пока я маялся под его окнами с вонючей «Примой» в зубах? Я понимаю, вас интересуют подробности. Извольте. Группа «Сантана», афиша с автографами, 40×60. Разглаженная утюгом журнальная обложка – Мерилин, укрощающая вспорхнувшую юбку. Ятаган, подаренный отцу, если не ошибаюсь, турецким пашой. Мало? Я не думаю, то есть я уверен, этот пижон слыхом не слыхивал ни о какой эмпатии. Свой дар он принимал как данность! Хотя чему я удивляюсь? Мы же не вырастаем в собственных глазах, принеся домой на подошвах тонну грязи. А в его паутине увязали любознательные мушки. Удивляться надо другому: когда он успевал их высасывать? Вопрос не праздный. Наша первая летняя сессия совпала с мексиканским чемпионатом мира по футболу, два матча в день, как отдать. Ночью покер. Так когда, спрашивается в задаче? В перерыве между таймами? Пока Родригес, чилийский политэмигрант с массивным перстнем на мизинце, тасовал веером карты? Судите сами, а я готов подтвердить под присягой: до повышенной стипендии ему не хватило одной «пятерки». Впрочем, знаю. Он действовал по наитию, вопреки нормальной логике, а посему никогда не попадал под подозрение. Сидим большой компанией, хорошо сидим, но некой Вале не так хорошо, как остальным. То есть ей уже совсем нехорошо. Шершеневич подхватывает ее на руки и тащит, полувменяемую, в ванную, откуда доносятся характерные звуки. Через десять минут они возвращаются, и видно, что Валюше гораздо лучше, хотя бросается в глаза какая-то отрешенность. Она не принимает участия в разговоре, и загорелый антрекот лежит на тарелке неразрезанный – возможно, потому, что левой рукой девушка придерживает на груди кружевную блузку, на которой не хватает сразу двух пуговиц. Зато Макс в ударе. – Горюхин-то, слыхали? – А что такое? – Ну как же. Останавливает его вахтерша: «Молодой человек, здесь женское общежитие! Вы, собственно, к кому?» – «А вы к кому посоветуете?» Валюша смущена, но кроме меня и Макса, ради нее рассказавшего этот анекдот, никто ничего не заметил. А Шершеневич как ни в чем не бывало наливает ей водочки, и она машинально выпивает, забыв о недавнем конфузе. Если было о чем забывать. – Как ты это провернул? – пристал я к нему после вечеринки. – Ты о чем? – Ладно тебе. Твоя тайна – моя тайна. – Я провернул? Ты видел, как она, падая, в меня вцепилась? Я уж думал – всё! Спасибо, до ванной утерпела. – Погоди. Ей ведь было плохо? – Плохо было мне. Синяки видишь? Это твоя Валюша. – Ну ты и жук! – Да я, старик, не жалуюсь. Ты как-то сказал правильную вещь: они натирают это место сухой горчицей. – Я пошутил. – Не знаю, не знаю. С ним надо было держать ухо востро. Он мог вас поймать даже не на слове, на тайной мысли! Эмпатия, помните? Чего стоит хотя бы эта история с американкой. Джэнет Пруденс, аспирантка, приехала в Союз на стажировку, чтобы лучше вникнуть в тонкости советского права. Все сняли перед ней шляпу – разбираться в том, чего нет в природе! И это при рубенсовском заде и поступи морского пехотинца! Не стану лукавить, увидев ее в студенческой общаге на танцах, я испытал чувство, сравнимое только с первой затяжкой в третьем классе. Перехватив мой взгляд, Шершеневич подмигнул: вперед, гардемарины! Я вяло отмахнулся. Она разрядила бы в меня шестизарядный кольт, прежде чем я успел бы конспективно изложить ей преимущества советского образа жизни. Но кое-кто думал иначе. Через полчаса мы сидели у нее в комнате, и Джэнет простуженным фельдъегерским баском выводила под гитару: An old woman gave us shelter, Kept us hidden in the garret When the soldiers came… С учетом вероятных «жучков» Макс шпрехал по-английски, я по-английски отмалчивался. «Белая лошадь» стучала горячим копытом в висок. «А правда, что в России занимаются любовью, так же как моются в бане, по субботам?» – зарокотала американка, подтягивая колки. И, не рассчитывая на ответ, рассказала, как ее Симур ходит к ней в ночное (Нью-Йорк – Бостон, чартерный рейс). У них полное равенство: сегодня она его ведет в ресторан, завтра он ее, жена изменила, муж изменил, так и записано в брачном контракте, и никаких обид. Она расставила ноги пошире, то ли помогая гитаре угнездиться поудобнее, то ли иллюстрируя один из пунктов брачного контракта. Макс, разливая виски, проигнорировал мой стакан, но я твердо решил: пересижу! В два часа ночи, с кашей во рту и зубной щеткой в руке, Джэнет скомандовала баиньки. Не дожидаясь уточнения, я быстро залез под одеяло. Макс сидел на стуле, катая между ладоней стакан с янтарной каплей. Джэнет вышла из ванной в короткой атласной комбинации цвета металлик, черном капроне и все тех же ботинках морского пехотинца сорок четвертого размера. Более аппетитной «дорожки», чем та, сквозь которую просвечивала американская ляжка, я в жизни своей не видывал. Увы, напрасно я грел для нее постель. Даже не глядя в мою сторону, она расстегнула Максу штаны и уверенно села, как байкерша в седло. Она и дальше действовала так, как если бы под ней был мотоцикл. Наваливалась всем телом, откидывалась назад, зажимала коленями. Полное самообслуживание. А что она при этом несла! Какие слова, какое богатство оттенков! Теперь вы знаете, кому я обязан профессии переводчика. Страдал ли я в эти минуты? Я был слишком озабочен сохранностью его ходовой части, чтобы разбираться в своих чувствах. Всякий раз, когда бедный Макс тихо охал на кочках, я думал: «всё». Но бог миловал. В четвертом часу, отработав за двоих, взмокшая, уставшая, Джэнет слезла с мотоцикла и неожиданно деловым тоном объявила, что предпочитает спать одна. Я оделся прежде, чем она закончила фразу. – Не знаю, как ты, а я предпочитаю чешуекрылых. – Мы ловили на морозе такси, согреваясь родной речью. Шершеневич вздохнул. – Согласись, есть в нас что-то механистичное. Во всем, даже в постели, человек ведет себя с позиций знания. Надо сделать то-то и то-то, чтобы достичь оргазма. Или довести до него партнера. Индийский метод, арабский метод. Мы разучились просто любить. Мы отрабатываем номер. Посмотри на какую-нибудь Жучку. Она даже не знает, кто к ней пристроился сзади! Она не прочла ни одной книжки, не изучала никаких позиций… – Ей доступна только одна позиция. – Я не об этом. Когда ты даешь Жучке кусок колбасы, она не думает: «Эту колбасу сделали на Микояновском заводе». В период «охоты» она не говорит себе: «А ведь я никогда не занималась этим в ванной!» Жучка отдается не Шарику, а природе. Отсюда результат – гарантированная совместимость. – Можно подумать, это я толкнул тебя к ней в объятья. – В объятья меня толкает рок, тот самый, из-за которого папа с мамой к утру получат своего единственного сына в свежемороженом виде. Хотя, рассуждая метафизически… Окончания этого пассажа я не дослушал, так как меня сморило в такси где-то между 2-й Фрунзенской и Крымским мостом. Да и что нового может сказать Макс, чего не знал бы я, Максим Шершеневич? Эти разборки сам с собой я веду не один год, и уже порядком от них устал. Но как еще, без Макса, могу я наглядно показать эту раздвоенность, на которую я, да разве только я, все мы обречены, как отлетавший свое мотылек на распялке? Так и видишь себя Бонапартом, опрокидывающим женщин на своем пути, как легкие кегли, но первый же встречный взгляд бросает тебя в жар. Уединился я тогда в ванной комнате с Валюшей, словно невзначай упавшей мне на руки, или печально проводил ее глазами, так и не решившись на авантюру? Уложил-таки в койку бравую американку или все ограничилось киношной фантазией? Не стану лишать вас удовольствия поиграть в «верю – не верю». И, может быть, мне простится эта невинная шалость. Переход Нонна хорошо запомнила своего первого клиента. Это был немец, довольно бойко говоривший по-русски. В наши края он наезжал по делам, связанным с пушниной, и, в отличие от Нонны, в России чувствовал себя как дома. Он изъездил страну вдоль и поперек, везде был вхож, со всеми на ты, и за ужином рассказывал байки, не стесняясь выставлять себя в смешном свете. Откровение: за разговорами они с Людвигом провели больше времени, чем в постели! Очевидно, немцу не с кем было в тот вечер поговорить. Заплатил он за это сомнительное удовольствие по-королевски. Нонна волновалась, как перед школьным балом. Несмотря на подробный инструктаж, начала она с грубейшей ошибки – не потребовала денег вперед. Людвиг понял, с кем имеет дело, и не стал форсировать события. А вторую ошибку, на радостях, что все так славно вышло, она совершила, покидая гостиницу. Она еще не успела вызвать лифт, как ее окликнула коридорная, приносившая им в номер ликер и кофе, и вместо вопроса выдвинула ящик стола. Нонна покраснела до корней волос и, порывшись в сумочке, положила в ящик новенькую купюру, как ее учила более опытная подруга. Когда-то они вместе работали на Мосфильме, но их связывало нечто большее, чем ножницы и клей. Света увела у нее мужа. Потом мужа увели у нее. Снова они встретились на его похоронах, и перед Нонной открылись зеленые горизонты. «Рука дающего не оскудевает», – просвещала ее подруга, придавая словам Спасителя несколько фривольный оттенок. За год Нонна раздала все долги. Это что! Митрохин, скупой даже на звонки, как баба на разливе пива, был отправлен (на месяц) в отставку. Наконец она могла себе позволить кой-какие вольности. Первым делом купила дочери роскошную дутую куртку, предел мечтаний. Таких в классе было всего две или три, и их обладателей привозили в школу на иномарках. «Ты что, мать?» – вырвалось у просиявшей Катерины, и эта грубоватая реакция наполнила Нонну таким счастьем, что разом забылись все ее страхи и тревоги. За этот год Нонна многое поняла – про себя и про мужчин. Последних она с детства причисляла к особой породе не столько умных, сколько матерых животных, уносящих добычу по праву сильного. Как она ошибалась! То была вымирающая особь, научившаяся в условиях джунглей мимикрировать под царя зверей. В действительности это был беспомощный котенок: помурлыкав, он засыпал у нее под боком, позабыв о цели своего прихода. Этот самозваный лев был падок на грубую лесть. Какая у нас густая грива, какой у нас сильный хвост. Лев сладко жмурился и тянулся за бумажником. Ему так мало было надо! Услышать, что львица его ценит. Что он оплот и гордость прайда. И – прикорнуть на мягком. Но попадались и такие, от которых она уходила, как потрепанный бурей фрегат. С некоторых пор она носила в сумочке иголку с ниткой и запасные колготки. Не говоря уже о трусиках. (Ущерб возмещался, это входило в правила игры.) С истинными повелителями саванны было связано другое Ноннино открытие. Ей нравилось быть объектом грубой похоти. Ее пьянило ощущение власти. Власти и опасности. Она была укротительницей и потенциальной жертвой в одном лице. От нее зависело, подчинится ей этот косматый зверь или разорвет на клочки. В эти минуты она сама становилась звероподобной: царапалась, кусалась, визжала, изрыгала непотребные слова, чем еще больше подхлестывала себя и доводила до исступления обезумевшее животное. Можно ли утверждать, что она нашла себя в новой профессии? В той жизни она всего стыдилась. Возраста. Тела, сочного, как похабный анекдот. Даже своего имени, бессмысленного, как детская пустышка. И вдруг пришло освобождение. Она была желанна, она была востребована. Для Жоры, профессионального сутенера, устойчивый спрос на Нонну был загадкой. Он называл ее снулой рыбой. На плешке, где крутились бойкие девушки, умевшие показать товар лицом, эта стояла на отшибе – такая дурнушка на летней танцплощадке. Когда к ней обращались с вопросом, она пожимала плечами, будто извиняясь за то, что не танцует. Но увозили ее! Это было тем более странно, что лично он, Жора, нашел ее (по праву феодала) скучной, как ряды картин в Третьяковке. Но кассу Нонна делала, а в метафизические тонкости сутенеры вдаются только под большим нажимом. Помимо названной плешки, у Нонны был еще один пост. Переход. Точка эта, с позиций профессии, была проигрышной по всем статьям – выделить Нонну в общей сутолоке было бы непросто даже наметанному столичному глазу, заморскому же гостю и подавно. Но вот распахивались стеклянные двери загона, и наружу устремлялось шумливое стадо с «кэннонами» и «зенитами» на шее вместо колокольчиков, и только наверху, процокав по ступенькам, одна из козочек не досчитывалась в стройных рядах своего старого зазевавшегося козла. А тот уже мелко трусил рядом с нашей Нонной, справедливо опасаясь погони. Переход жил по своим законам. Здесь жест говорил больше, чем слово. Здесь покупатель мог стать товаром. Здесь не задавались вопросом «быть или не быть». Человек из перехода знал только одно, переходное, состояние – между землей и подземельем, между пунктом А и пунктом Б, между полной свободой и полной обезличкой. Такой была Нонна. Выбирали ее, но выбирала и она. Случалось, что и посылала. Не часто, – так ведь и великие державы не каждый день пользуются своим правом вето. В переходе она встретила Вику. Вид у него был детдомовский: драная куртка с чужого плеча, кое-как зашнурованные ботинки. Зато на голове, задом наперед, лихо сидела бейсбольная кепка, выполнявшая в рабочее время функцию протянутой руки. Вика садился на приступочке с альбомом для рисования и, выбрав в толпе жертву, расправлялся с ней тремя взмахами карандаша. Это нельзя было назвать портретом, – смеющийся рот, печальный профиль, изгиб руки, – скорее на бумаге оставалась линия судьбы, которую невозможно было спутать ни с какой другой. Одни, попав на карандаш, смущенно отворачивались или ускоряли шаг, иные же подходили. Вглядевшись в тайнопись, люди с тихим хмыканьем узнавали себя по детали, по росчерку и уносили летучий автограф, оценив его по своему усмотрению. Вика был выше меркантильных расчетов. Их знакомство состоялось поздней осенью. Нонна стояла на своем привычном месте возле крайней колонны, переступая зябнущими ногами, когда рядом неожиданно раздался мальчишеский голос: – Ты как насчет обеда? Я угощаю. Она с удивлением посмотрела на тринадцатилетнего шкета в пижонской кепке, повернутой козырьком назад, в мешковатой куртке с отрывающимися карманами, с зажатым под мышкой альбомом для рисования. Нонна даже оторопела от такого нахальства, но, вместо того чтобы отшить недомерка, неожиданно согласилась. В «Макдоналдсе» этот юный прожигатель жизни широким жестом взял один салат на двоих («Ну что, ударим по майонезу?») и по горячему чаю («С лимоном, я забыл сказать, рубль за мной»). – Ничего полупердончик, – одобрил он ее итальянскую шубку. – А в этих сапожках ты долго не простоишь. Вот подошва! – он гордо выставил из-под стола ботинок-вездеход. – Хоть на полюс! Вика сразу взял с ней тон старшего. Она этот тон приняла – в шутку, но он запряг и поехал. Этот наглец, ночевавший у какой-то двоюродной тетки, в хулиганском районе, запросто влезал в ее семейные дела и позволял себе прохаживаться по поводу ее клиентов. Но самым замечательным были его практические советы. Он, кажется, задался целью пристроить Нонну в этой жизни, и каждый день в его голове рождались проекты, один другого заманчивее. – Значит, так, – начинал он деловито. – Ты приходишь в ресторан. На одинокую красивую девушку сразу обращают внимание. Тебя приглашают за столик. Первый вопрос: «Что ты пьешь?» – он поднимал на нее вопросительно свои рысьи глаза. – Самый дорогой коктейль, – отвечала она без раздумий. – Я не спросил, что ты заказываешь. – Этот отвратительный менторский тон. – Я спросил: что ты пьешь? – Не знаю. – Ты пьешь сок. – Сок? – с недоверием переспрашивала она, уже догадываясь, что здесь скрывается какой-то тонкий ход. – Сок, – жестко повторял Вика. – Официант приносит вам два коктейля, но один из них, твой, это обыкновенный сок, хотя по виду не отличишь – соломинка, лимончик, все как полагается. – Зачем? – напрягалась она. – Объясняю для тупых. Ты работаешь на ресторан. За вечер ты раскручиваешь клиента на кругленькую сумму и получаешь за это свой процент. – Класс. Здорово придумано. Правда, есть маленькое «но». – Какое еще «но»? – Во-первых, выйдет на порядок меньше того, что я зарабатываю. А во-вторых, ты рановато записал меня в трезвенницы. Думаете, он сдавался? Надо было знать Вику. На следующий день являлся новый гениальный план. – Значит, так. «Разгружаем фабрику». Объясняю. Ты заходишь в магазин одежды и начинаешь перебирать вещи. К тебе подходят: «Вы что-то ищете?» – «Знаете, год назад мы закупили оптовую партию вот таких курток (показываешь образец), а сейчас я их что-то нигде не вижу». – «Сколько вам нужно?» – «Мы бы взяли триста… нет, триста пятьдесят». Они посмотрят товарную бирку и попросят тебя зайти через пару дней. Всё! – Всё? Ты с ума сошел! И куда я потом со всем этим барахлом? Он выразительно закатывал глаза – реакция терпеливого брата на тупость любимой младшей сестренки. – Кто сказал, что ты придешь за куртками? Ты придешь на фабрику и получишь 30 % комиссионных за то, что помогла им сбыть залежавшийся товар. Страх ли перед возможными осложнениями или природная Ноннина леность, но все эти изящные комбинации, увы, остались нереализованными. Впрочем, одной переменой в жизни она была обязана своему юному дружку, но об этом чуть позже. С Викой она могла откровенничать на любую тему. Видимо, чувствовала себя в безопасности за возрастным барьером. Это были такие длинные монологи или, скорее, исповеди. Если бы ее Светка, не говоря уже о Митрохине, подслушала их разговоры, она бы не поверила своим ушам. – Кто к месту и не к месту поминает «первую древнейшую профессию»? Правильно: мужчины. Это к тому, что мы продаемся. Такая живность с птицефермы. Куры, гусыни. А они, значит, покупатели. Хороший товар, почему не купить! Хотя дома у него уже есть одна курица… или гусыня. Но эта лучше. Не обязательно жирнее, но чем-то лучше. Потом окажется, что ничем. Деньги на ветер. Ну ничего, в другой раз возьмет индюшку. А спросить его – зачем? Один скажет: для разнообразия. Другой: никогда не пробовал. Третий: хороший человек посоветовал. Ты меня слушаешь? Я тебе скажу, зачем мы ему нужны. Чтобы проверить, мужчина он или только прикидывается. А проверить давно пора, потому что дома ему пятый год говорят: баба! И тогда он приходит ко мне, и я делаю все, чтобы он почувствовал себя мужчиной. И он уходит с гордо поднятым… ну, ты меня понимаешь. И за это он готов платить любые деньги. Он не меня покупает, он надежду покупает. Что с ним все в порядке. Что он человек. А может, бог. Что ты смеешься? Пока мужчина приходит к женщине, он бессмертен. Вике можно было наболтать с три короба и забыть. Наверняка и он забывал весь этот бред через две минуты. Хотя добросовестно выслушивал. Окажись на его месте Катерина, между прочим – его ровесница, она назвала бы мать ненормальной. Просто Нонне в голову бы не пришло обсуждать с ней такие вещи! А Вика – это… Вика. Он не осуждал, не обсуждал. Во всем, что она ни делала, он видел свою логику. Ее логику, ибо на все смотрел ее глазами. Он понял, почему она пошла на панель, – чтобы раздать долги. А потом Катерину с двойками надо было перевести в девятый класс. А летом маме удалили катаракту. Даже про косматого зверя он тоже понял. Но что-то его не устраивало. Иначе зачем было подыскивать ей другие варианты? И такой вариант в конце концов нашелся. Помог случай. Оборотистый Жора устроил ей выгодную ходку. Дача на Рублевке. Кинозал, джакузи, светомузыка. Два интеллигентных мальчика. Четыреста баксов. На деле вышло не так эффектно. Насчет светомузыки не обманули, но мальчиков оказалось не двое, а трое, и употребляли они ее с изобретательностью, доказывавшей если не их начитанность, то насмотренность уж точно. Под утро ее выбросили в незнакомом месте, с кровотечением и мелочью в кошельке. Когда после нескольких тщетных попыток она, наконец, дозвонилась до Жоры, голос у него звучал как у мыши, оставившей в мышеловке перебитую лапку. Тогда-то Вика и отправил ее домой – с обещанием не появляться в переходе. Нонна свое обещание сдержала, но когда быстро выяснилось, что ничего другого она не умеет, да и не очень-то желает, снова выручила подруга. Клиенты на дому! Света выразила это изящнее: не всем сражаться на передовой, должен же кто-то и в тылу потрудиться. Преимущества: своя территория, кругом люди. И заработком делиться ни с кем не надо. Вика молча выслушал эти доводы и покивал в знак согласия. На следующий день примчалась Светка с профессиональным фотографом. Зачем фотограф? Ты сначала разденься, а после вопросы задавай. Нащелкали ее «с видом на море и обратно» и укатили. Так Ноннины прелести, переведенные в сантиметры и килограммы, и ранимая душа, завещанная небесным Раком, попали в московские элитные службы знакомств (полистать фотоальбом – 100 р., телефон модели – 200 р.). Нонна сразу поставила у себя определитель, чтобы отсекать маньяков и подростков. Опыт по этой части у нее был. На следующем этапе она постаралась сузить круг претендентов – остались те, кто к любви относился серьезно, то есть не выходил за рамки оговоренных услуг и честно платил по прейскуранту. О выходе на связь было сказано предельно жестко («только до 15.00»), но у маньяков и подростков пик сексуальной активности приходится на темное время суток, поэтому на ночь телефон отключался. Бдительность Катерины, кажется, удалось усыпить, а вот с матерью, которая жила в соседнем доме и могла нагрянуть в любую минуту, предстоял трудный разговор. Готовясь к нему, Нонна ожидала чего угодно – крика, хамства. Но Вера Анисимовна выслушала исповедь дочери с неподдельным вниманием, по ходу задавала толковые вопросы и лишь изредка сокрушенно крутила головой, недовольная тем, что ее так долго держали в неведении. – А ты думал! – прервала она рассказ дочери, возмущенная поведением какого-то клиента. – За удовольствие, милок, надо платить! Вера Анисимовна с ее деревенским прошлым о любом предмете высказывалась с грубоватой прямотой: – Вскочил петух на курицу: «Люблю до гроба!» Соскочил: «Да не тебя, зазноба!» Отныне Нонна должна была отзвонить матери и, специально для гостя, произнести дежурное: «Мама, у меня Альберт (Святослав, Роман, Кирилл), с работы, я к тебе попозже заскочу». Береженого бог бережет. Если у тебя, друг ситный, топорик за пазухой припрятан, так ты эти мысли брось, на крючке ты у нас, месяц ясный, и имя ты назвал липовое, какой из тебя Альберт (Святослав, Роман, Кирилл), но телефончик мы на всякий случай засекли, так что далеко, голуба, ты все равно не уйдешь. А еще Нонна должна была отдавать матери все деньги. Целее будут, оно так, но в случае чего выбить их назад было не легче, чем в кассе взаимопомощи. Стыдно сказать, когда к ней однажды без звонка нагрянул Вика, давно мечтавший поглядеть, как она живет, в доме только и нашлось, что засахаренное вишневое варенье и не первой свежести бублик. Но от угощения он отказался. Таким она его никогда не видела. Холодные рысьи глаза. Желваки играют. Вразвалочку прошел в комнату, откинулся в кресле, закурил. Такой мачо. Под его молчаливым взглядом Нонна почувствовала себя довольно неуютно. – Это происходит здесь? – он кивнул на широкую тахту. – А где ж еще, – удивилась она вопросу. – И кто раздевается первый? – Почему ты спрашиваешь? – Может, я поглядеть хочу. – Стоило за этим ехать через весь город! – Стоило. Она решила, что он шутит, но он сидел нога на ногу и, судя по всему, ждал продолжения. И тут Нонна по-настоящему разозлилась. Ты хочешь стриптиз? Я покажу тебе стриптиз! Она включила кассетник, что-то зажигательное, и стала медленно раздеваться под музыку. Она видела, как он на нее смотрит, и неожиданно злость уступила место чему-то другому. Это была ее стихия: цирковой манеж, дерзкий маленький львенок и она, укротительница, единственная и неповторимая. Ей не раз приходилось устраивать подобный спектакль, но в тот день она превзошла себя. – Всё? – спросила она, стоя перед ним в чем мать родила. И он не выдержал, отвернулся. – А теперь иди. – Искупай меня, – пробормотал он. Ей показалось, что она ослышалась. – Что ты сказал? – Ты меня не искупаешь? Она расхохоталась: – Вика, какой же ты еще ребенок! Нонна накинула халат и повела его в ванную. Он сделался смирный как овечка. Тело у него было щуплое, все в шрамах, старых и совсем свежих. Ей хотелось спросить, откуда эти знаки доблести, но она не спросила. Нонна думала о том, что она моет ангела, вернувшегося с поля битвы, еще недавно мужественного и воинственного, а сейчас такого нежного и беззащитного. Она осторожно водила мягкой губкой, боясь сделать ему больно. Он покорно стоял под душем и так же покорно дал себя вытереть (промокнуть!) большим китайским полотенцем. – Жаль, что ты не девочка, – сказала Нонна. – Катерину я до сих пор купаю. Больше он ей визиты не наносил. На Катеринин день рождения, в феврале, Нонна решила подарить ей плейер. Четырнадцать лет. Девушка на выданье! Когда она заикнулась о сумме, Вера Анисимовна даже слушать ее не стала. Еще чего выдумала, совсем девку избаловали. Нонна попробовала выбить кредит с боем и в ответ получила кукиш – хороший, жирный, с наманикюренным ногтем. МВФ, да и только! С Митрохиным тоже вышел облом, а Светка, палочка-выручалочка, как нарочно усвистала на юг. Оставалось одно – переход. Как она и предполагала, на ее месте у колонны кантовалась фифа в меховом жакете из песца и брючках из лайкры от Миу Миу. На этой территории ей было делать нечего. Вика, пользовавшийся в этот день успехом, выслушал ее рассеянно и велел прийти завтра. Она пришла, скорее по инерции, и опять он был занят. Оскорбленная таким приемом, Нонна круто развернулась, но ее окликнули. – Вот, возьми, – Вика показал на невзрачную хозяйственную сумку, стоявшую у него в ногах. – Что это? – Бычки в томате, – он одарил ее своей фирменной покровительственной улыбочкой. Еще не понимая, о чем идет речь, Нонна заглянула внутрь и увидела коробку с шарповским плейером. Она даже растерялась. Может, это такая злая шутка? Он ведь до сих пор на нее дуется за что-то. Еще бы знать – за что. Из этого замешательства ее вывел недовольный голос художника: – Девушка, вы заслоняете натуру! Чувствуя себя здесь лишней, Нонна подняла довольно тяжелую сумку и медленным шагом двинулась в сторону метро. Она была уверена, что он ее остановит. Перед тем как толкнуть стеклянную дверь, она обернулась – Вика колдовал над своим альбомом, напрочь забыв о ее существовании. Плейер имел оглушительный успех. Только что не облизав его, Катерина снова упаковала свою новую игрушку и умчалась куда-то, где можно было оттянуться в кайф. Нонна вытащила из именинного торта наспех задутые свечи и спрятала нераспробованный торт в холодильник. Надо отнести Вике половину, вот кто обрадуется! А все же, с каких таких барышей купил он эту штуковину? Сидит на приступочке, такой важный. Прямо персидский шах. Позвонив матери, Нонна устроилась в кресле перед телевизором и не заметила, как уснула. Разбудил ее сигнал, возвещавший об окончании эфира. Второй час ночи, а Катерины все нет. Неужели так трудно позвонить! Нонна нажала на кнопку пульта. Экран, шикнув как спичка в луже, погас. И через секунду, словно услышав ее упреки, зазвонил телефон. – Ну наконец! – с облегчением закричала она в трубку. И тут же лицо ее стало меняться. Она привстала в кресле и несколько раз кивнула, как будто звонивший мог ее видеть. – Слышу, – подтвердила она, когда к ней вернулась речь. И, еще послушав, тихо положила трубку на рычаг. Это случилось в подъезде его дома. Рядом нашли затоптанный альбом, на последней странице которого был ее телефон, рисунок – дождевая пыль из душа – и формула: В + Н = дырка от бублика. Цейссовские очки Ну хорошо. Учти, Ириша, ты обещала. Я это никому не рассказывала! Если ты проболтаешься Котляру… Ладно, не крестись. Короче. Помнишь, как ты меня привезла к нему в мастерскую? В свинарник, правильно. Я как увидела, что он сунул голову под кран, прямо над раковиной с грязной посудой за три года, меня чуть не вырвало. А этот матрас на кирпичах, с простынкой, которую последний раз меняли по случаю воссоединения Украины с Россией! Он ведь, кажется, из Киева, твой Сеня? Не понимаю, как ты могла спать с этим подонком. Не в то горло попало, это бывает. Огурчиком зажуй. Как я могла с ним спать? Сравнила! Это была летняя военная кампания, плавно перешедшая в зимнюю. И кто меня в нее втянул? Заседание военного трибунала в Нюрнберге объявляется открытым. Тишина в зале. Обвинение просит зачитать тайный пакт Молотова – Риббентропа. «Шестнадцатое августа одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Я, Ирина Ч., поспорила со своей подругой на бутылку коньяка, что через месяц колобок (он же Котляр Семен Абрамыч) от нее уйдет». Ладно, вот этого не надо. Напомнить тебе твои слова? «Папуаса цивилизовать нельзя. Не родилась еще та женщина, которая сумела бы объяснить папуасу простое русское слово из трех букв: д-о-м». Ты думаешь, эта затея доставила мне море удовольствия? Да твой Сеня мне был нужен, как балерине лопата. Я только-только с одним козлом развязалась, и маленький козленочек на руках. Я вообще рыжих не люблю, сама знаешь, а еще борода… Колется – ладно, но когда в ней крошки застревают!.. Чего? Это Котляр-то пользуется успехом? Ты, Ириша, совсем больная. Ну, не знаю, у маляров, может, и пользуется. Это ж надо быть такой идиоткой, как я, чтобы с ним пять месяцев нянчиться. Когда у нас с ним началось? Да все тогда же. Пошел он меня провожать… кто кого провожал – это ты меня спроси. Нас ни один таксист не сажал. Но все же нашлась добрая душа, привозит нас в Басманный, а этот ненормальный ему все свои деньги сует, купи, говорит, мне краски и колонковую кисточку пятый номер. Я запомнила. Достал его этим пятым номером. Какую он мне устроил ночь, лучше не спрашивай, а утром, еще глаза толком не продрал, смотрю, идет мой Сеня в трусах на выход. Ты, спрашиваю, далеко? В мастерскую. Чуешь, нюанс. Не домой – в мастерскую. И вот тут меня переклинило! Ты у меня, голубчик, забудешь, что на свете есть такое место – мастерская, я из тебя, папуас, человека сделаю, ты у меня, сволочь такая, научишься галстук тремя способами завязывать. Что значит, вернула? Это деньги, которые ты дала в долг, ты можешь вернуть, и то не всегда. А мужик – это как в Афганистане: временный контингент. Он сегодня окопался, а завтра ушел. Больше трех дней не квартирует. Чтобы не засветиться. Ты килечку на черный хлеб положи. Вот. И сверху лучок. Это что, мы с тобой вдвоем бутылку усидели? Нормально. Открывай, а как же. Ты завтра не работаешь, а я пару раз честь отдам и свободна. Тебе напомнить, как девушки честь отдают? Звонит мне в десять утра начальство: пишешь? Пишу. К завтрашнему дню, смотри, чтобы сценарий был готов. Есть! Я им девичью честь, они мне домашний день. А у меня, между нами, девочками, передача уже смонтирована, хоть сейчас в эфир. Так что мы с тобой, Ириша, пьем свои законные фронтовые сто грамм. Сто на Ленинградском фронте. Сто на Белорусском. Всех не перечислишь. От мужиков только успевай обороняться. Короче. Ты меня, подруга, не перебивай, а то я нить потеряю. Сеня Котляр – тот еще фрукт. Ты его анамнез читала? Ну что ты! Дядя Зигмунд отдыхает. Ему не было трех лет, когда умерла его мать. Папаша находит себе кухарку и тут же с ней расписывается, чтобы без куриных котлеток не остаться. Нашел дуру, она сумки котлетами набила – и к себе в деревню, а наш Сенечка палец сосет. Потом в аварии погибает отец, а мачеха выходит замуж за ревизора. В общем, как в сказке: «Кто в тереме живет?» Он и хотел бы пожить по-человечески, и страшно ему – а если завтра в город «зеленые» придут! Такие вот родимые пятна, попробуй выведи, так что от химчистки № 6 Бауманского района тебе коллективное спасибо. Будем здоровы. Я тебе так скажу: слишком гладко мы с Сенечкой покатили. Так не бывает. Мужик живет у меня которую неделю, в мастерскую его палкой не загонишь, листает альбомы, уху варит и при этом не пьет. То есть чисто символически. Сеня, говорю, так тоже нельзя, организм привык работать на горючесмазочном материале, и вдруг – стоп, машина! А у меня, говорит, есть посильнее галлюциноген. Это он про меня. А у нас, действительно, амур-тужур. Возвращаюсь с работы – ужин на столе, свадебные хризантемы, Котляр в новой белой рубашке, и борода, заметь, волосок к волоску. И что еще мне не понравилось – с Борькой они сразу спелись. Наверняка пообещал, что они от мамы вместе смоются в какую-нибудь кругосветку! Вот так мы с Котляром три месяца прожили. Душа в душу. Дикость, правильно? И на работе, как нарочно, все тип-топ. Два раза утром проспала, прилетаю на Шаболовку с пропеллером в одном месте, и что ты думаешь? Мою смену отменили. Оба раза. Даже на вид не поставили. Это как, по-твоему? У меня сердце не каменное, я же понимаю: не к добру это! Ох, говорю, Сеня, предчувствия у меня, вот увидишь, плохо это кончится. А он: ты что, сглазишь. Я вроде немного успокоилась, а он, бац, старую картину продал. Тут уж у меня сомнения отпали: всё! Себе-то налей. За мужиков пить не будем, много чести. Давай знаешь за что выпьем? За плохое зрение! Вот мы, бабы, все видим, все сечем, а много нам счастья прибавилось? Ну! А я тебе о чем! Нам бы шоры на глаза или, лучше, штукатурки в два слоя – цены бы нам с тобой не было. А вот Котляр, ему хорошо. Он дальше своего носа не видит. У него правый минус десять, а левый он вообще не проверяет, чтобы не расстраиваться. Ты видела, как он рисует? Как будто бумагу обнюхивает. А почему он по специальности не работает? У него же классная специальность, огранщик драгоценных камней! Только успевай огребать! А кукиш с вологодским маслом, Семен Абрамыч, не желаете? Я же говорю, слепой как котенок. На чем я и погорела. Я не понимаю, мы уже выпили? За слепых, Ириша! За тех, кто ни фига не видит, и хоть бы раз в говно вступили! К нам, как ты понимаешь, это не относится. В ноябре, помнишь, я в ГДР ездила? Ну вот. Навезла я тогда своим мужичкам разного шмотья, но это я так, к слову. Добили Сеню очки. Настоящие, цейссовские. Я сначала не въехала. Вижу, помрачнел мой Сеня. Вот и я подумала: с чего бы это? Дорогая вещь! Еще бы не дорогая. Я на эти очки, можно сказать, весь свой золотовалютный резерв ухнула. А у мужика с пол-оборота счетчик включился. Вот она, яма! Сверху веточки, листочки, сослепу и не разглядишь. А потом поздно. Никакие это не очки. Медвежий аркан. Конец вольной жизни. Теперь только по гостям на веревке ходить и барыню плясать. Я это в его глазах бегающих прочла. Почуял зверь опасность. Слушай, что-то мне поплохело. Это килька. Точно я тебе говорю. Пряный посол. Они ее в красном вине вымачивают, а лечить надо подобное подобным. Давай лучше еще водочки. За Семен Абрамыча. Через него мы, можно сказать, породнились. Товар сдан, товар принят. Правильно я говорю? А ты пить не хочешь! Теперь всё. Не получилось отдать мужика в хорошие руки. Пропадет. Давай за Сеню! Пусть земля ему будет пухом. Нет, это я что-то не то сказала. В общем, пусть он нигде долго не задерживается. Чтобы никому не было обидно. Поехали! Чего дальше было? А я разве не рассказывала? Ну ты видишь, что у меня с башней! Все из-за него, руки-ноги ему поотрывать. Короче, запил наш Сенечка. Обоняние у меня, сама знаешь: я от запаха перхоти мечусь, как беременный таракан. А тут все симптомы. Я его за жабры: пьешь? Выдумала тоже! Слушай, говорю, Котляр, если ты у нас такой ранимый, я тебе сама налью, а втихаря пить – это я квалифицирую как подлую измену. Он мне эти слова, естественно, припомнил. Рассказываю ему, кого я хочу к нам на Новый год позвать, а он мне внаглую заявляет: я, говорит, всегда встречаю эту ночь с одной своей сокурсницей. В лесу. Отлично, говорю, еще один человек под елочкой поместится? Это из серии «Монтера вызывали?» Короче, тридцатого, договорились, устраиваем маленькое суаре, и он меня знакомит с таинственной незнакомкой. Ты чего, спишь, что ли? Сейчас будет самое интересное. Тридцатого набежала вся мишпоха: Шура Большой, Шура Маленький, Додик, Стас со своей кулемой… Ты тоже была? Это хорошо. Ну? И как она тебе? Да ты что, они у нее травленые. Такие же, точь-в-точь, как у тебя. А я тебе о чем. Я тоже заподозрила. Я ей сразу, еще в прихожей, свою щетку подсунула. Спи спокойно. Волос белый, а корешок черный! Вот так вот, подруга. Это нас с тобой на мякине не проведешь, а эти дурачки все за чистую монету принимают! В общем, я тогда перенервничала, а ты меня знаешь, я, когда немного нервничаю, я много пью. Ты во сколько ушла? Ничего не помню. Я в ванной вырубилась, и всё. Сначала вроде как шумно и гамно, а потом – пуф! – и ты елочный шар в вате. И темно. Как в картонной коробке на антресолях. Короче, я встаю и иду искать следы цивилизации. Хоть бы какой эскимос попался! Все обошла – лунный пейзаж. Дай, думаю, свет зажгу. Зажигаю. И вижу я, Ириша, на подушке две головы, рыжую и платиновую. Я свет сразу погасила и говорю, спокойно так, хотя и не сразу: чтобы через две минуты я вас здесь не видела! А сама иду к себе и становлюсь за шкаф. Почему, не спрашивай. Стенка мне нужна была. Слышу, оделись они по-тихому, и вдруг шаги. Семен Абрамыч. Ищет меня везде, хочет в любви признаться. А меня трясет, зубами чечетку отбиваю. Как он меня за шкафом не нашел, сама удивляюсь. Так и ушли. Ну, дальше ты знаешь. В семь утра я тебя разбудила телефонным звонком, и что ты мне сказала? Срочно шей новое платье! Гениально. К одиннадцати платье было готово, и, когда я его надела, я поняла: пробил смертный час Сени Котляра. Я снимаю трубку и очень спокойно предлагаю ему заехать за личными вещами. Через полчаса – стоит на пороге. Бледный как смерть. Знаешь, как он объяснил свое падение? Ни за что не догадаешься. Это был единственный способ сделать так, чтобы я его выгнала, потому что по своей воле он от меня никогда бы не ушел! Мы обнялись, он взял свой баул и тихо вышел. Это было красиво. Вот, собственно, и всё. Хотя нет. Через неделю он мне позвонил. На шкафу остались какие-то его наброски. Он заехал ненадолго. Между прочим, привез Борьке в подарок шикарный географический атлас. Мы выпили чаю, и знаешь, что он мне сказал? В ту ночь у них ничего не было. Вот так. Это я к тому, чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений. Ну, если ты и так не сомневалась, значит, у нас есть еще один прекрасный повод выпить. Твоя очередь? Ты о чем? Ну, раз должна, валяй. Сегодня у нас вечер тайных признаний. Как в пионерлагере. Не поняла. Еще раз и помедленнее. Иди ты. Да ну ладно. Это была ты? С Котляром? Ну, вы даете. Что значит, он тебя уговорил? Я понимаю, что у вас ничего не было, но почему ты с ним в постели оказалась? Ты хотела помочь ему, понятно. Ах, ты хотела мне помочь. Чтобы я его выгнала. Эту версию, кажется, я где-то уже слышала. Ну и как? Как тебе Котляр? Что значит, с этим мы разобрались! С кем у него ничего не было в ту ночь? С тобой, правильно. А за что тогда я его выгнала? Вот видишь, тут еще разбираться и разбираться. Разливай. То есть как всё выпили? Подожди, мы так не договаривались. Я сейчас к соседу схожу. Ничего, у него бессонница. Давай червонец. Что значит, какой? Здравствуйте, посрамши! Ты мне коньяк проиграла? Ничего себе – допустим! Этот колобок у меня пять месяцев жил-поживал, добра наживал, пока с тобой вместе на улицу не выкатился! Вот что, подруга. Звони. Кому-кому, Семен Абрамычу. Приедет, куда он денется! Не забудь сказать, чтоб горючее захватил. В завязке он? Ради такого случая – развяжется. Ну всё, я побежала. Телефон ты знаешь. Да! Сене – ни слова. Поглядим, как он тут выпутываться будет. Дай я тебя в щечку. Ммммм. Ой, Ириша. Как интересно! Шипсхед Бэй Я, художник, без пяти минут гений, летел на аэрофлотовских крыльях любви к предмету моей заочной страсти – городу Большого Яблока. Он встретил меня румяным манхэттенским бочком, игравшим в лучах закатного солнца, но вот спустя каких-нибудь три года я вынужден признать: этот город оказался мне не по зубам. Не я его – он меня пожевал и выплюнул. И где я теперь со своими амбициями, с нераспроданными картинами, с невыплаченной арендной платой за четыре месяца? В Шипсхед Бэй, где ж еще. Там, где такие же, как ты, высокомерные неудачники, не признающие в тебе соотечественника, бродят по берегу или часами пялятся на вечерний залив – этот праздничный торт со свечами, на который мы можем только облизываться. Вчера один такой, на променаде, потрошил урну – мог ли я не узнать характерного шороха? – но когда я неожиданно вынырнул из-за кустов, что я увидел? Этот тип, который печатал стихи в светлом «Завтра», прежде чем оказаться в мрачном сегодня, уткнулся в газету. При лунном свете, чтоб я сдох. Хотя мне-то что? Здесь каждый сходит с ума как умеет, а кто не умеет, того быстро научат. Нью-Йорк – город помешанных, главный дурдом, но политкорректным туземцам больше нравится слово «прибежище» или «пристанище». Здесь запросто разгуливают психи со справкой, но основная масса живет чинно и благородно с диагнозом «депрессия» во всех ее стадиях и разновидностях. Эти люди чистят зубы флоссом, улыбаются клиентам, превышают скорость в разумных пределах и изредка даже достигают главной цели жизни, которую глянцевые журналы давно определили словом «оргазм». Но раз в неделю, как часы, они сидят в роскошной приемной с умиротворяющими эстампами Эндрю Уайесса на стенах, в мягких кожаных креслах в ожидании священнодействия под названием «сеанс», прикрываясь этими самыми глянцевыми журналами и исподтишка изучая таких же особей, респектабельных и невозмутимых. Во время моего первого и последнего визита к псих-врачу я так, это уж точно, не выглядел. Хотя бы потому, что сотни баксов, вырученных за картину, могло мне элементарно не хватить. Эти шринки шинкуют «капусту», только подноси. «Должно хватить, – заверил меня Эдди. – К эмигрантам из Восточной Европы у него слабость. Жена у него чешка, в смысле венгерка». – «Так чешка или венгерка?» – «А разве это не одно и то же?» Пришлось выучить с десяток слов на двух языках – я должен был, кровь из носу, произвести хорошее впечатление. Между нами, я уже дошел до ручки. Это был мой последний шанс. Вообще-то в это выворачивание души наизнанку, которое честнее было бы назвать выворачиванием карманов, я верил, как в загробную жизнь. Но тот же Эдди клялся и божился, что доктор Шорт вытащил его буквально с того света. Бедняга Эдди свихнулся на русских ракетах. Он был убежден, что все начнется с Нью-Йорка. Он прятался в подвалах домов, но нигде не чувствовал себя в безопасности. Совершая вынужденные короткие перебежки, он мчался, прикрыв голову газеткой и петляя как заяц. Всех ньюйоркцев, ежедневно подвергавших себя смертельной опасности, Эдди считал законченными шизами. Вскоре после нашего знакомства его фобия перешла в новую фазу. В результате математических расчетов Эдди пришел к выводу, что никакой подвал от ядерного взрыва его не спасет, а значит, надо зарываться глубже. Таким идеальным бункером представлялась ему подземка, где, как он выяснил, уже проживала половина Нью-Йорка. В этих катакомбах Эдди окончательно сгинул, завещав меня доктору Шорту. Доктор был чем-то похож на Уильяма Хёрта в роли психиатра, который разрывается между двумя чокнутыми сестричками. Такой выпускник престижного университета в интеллигентных золотых очках – перелопатил гору умных книжек, а теперь подгоняет под них живых людей. И все же он мне скорее понравился. Он не стал набивать себе цену, рассказывая о благодарных пациентах в Лапландии и на Мадагаскаре. Он предложил мне настоящий кофе вместо бурды, которую принято давать в подобных заведениях, и буднично так, не давя на психику, спросил: «Ее зовут?..» Наверно, на лбу у меня прочел или случайно в «яблочко» попал. Почему-то мне сразу захотелось выложить ему все как на блюдечке. – Если бы я знал, как ее зовут, я бы здесь не сидел. Я бы открыл телефонный справочник и через час купался в «дельте Амазонки», вместо того чтобы устраивать душевный стриптиз перед умником с гарвардским дипломом. – Принстонским, – поправил он меня с грустной улыбкой. – Час от часу не легче. Могу себе представить, сколько лапши на уши вы навешиваете своим клиентам. Доктор Ф. отдыхает. Хочу сразу предупредить, со мной можете не стараться. Зонтики мне снятся только после дождичка по четвергам. – Я надеюсь, за консультацию вы недорого берете? Он мне нравился. Я в нем угадал родственную душу. Мы еще не копнули вглубь, но я пятой точкой почувствовал: вот кто мне нужен. Интересно, да? – Для вас, – говорю, – бесплатно. Ммм. Кофе у вас – не фуфло. – Я тоже должен сделать вам комплимент. Для эмигранта вы неплохо освоили местный жаргон. – Вообще-то я себя эмигрантом не считаю. Художники народ беспаспортный. Поставил под картиной закорючку – вот и виза. Он одобрительно покивал со своей печальной улыбкой: – Хорошая философия, мистер Касовский, но ее опровергает ваш акцент. Тут я ему выдаю из моего запасника. По-чешски – никакой реакции. По-венгерски – не врубается. Иду ва-банк: – Ваша жена откуда родом будет? – Из Израиля, а что? Жаль, что Эдди не оказалось рядом. Все-таки у него было развито чувство опасности, пусть он и ошибался в деталях. – Куш ин тохес, – вспомнил я слова, которые часто выкрикивают мальчишки у меня под окном. Что-то вроде «кушать подано» по-еврейски. В глазах у Шорта я с облегчением отметил признаки узнавания. – Вообще-то к Израилю это не имеет прямого отношения, – развеял он мои надежды. – Но в Нью-Йорке, в творческих кругах, это выражение, кажется, пользуется успехом. – Насчет творческих – не знаю, а в уличных – точно. От Краун-Хайтс до Шипсхед Бэй. – В Шипсхед Бэй вы ездите закаты писать? – Закаты плохо идут. А что, вы знаете эти места? – Пару раз выбирались туда с женой. – Там есть парковка на отшибе. Я оставляю там свой битый «олдс», кроссовки вешаю на шею, и – вперед! Когда-то шлепал по Финскому заливу, теперь здесь. Мне иногда кажется, что я так пешочком в Америку за славой прикандехал. Ладно, как говорят у нас в России, не будем о грустном. Короче. Сначала я увидел красный «феррари». Каюсь, не удержался. Рядом никого не было, и я погладил его по бамперу. Верный симптом, да? – Продолжайте. – Хотите сказать, по мне не видно, что я ку-ку? Маскируемся. По вашему лицу тоже ведь не скажешь, а со скрепочкой вон что выделываете. Шорт уставился на свои бегающие пальцы – он перекатывал между ними канцелярскую скрепку с ловкостью фокусника. Ага, подумал я. Наш человек. На секунду он поднес скрепку к свету, словно желая удостовериться в ее полной безвредности, а потом переложил в другую руку и устроил такую круговерть, что у меня зарябило в глазах. – Надо думать, вы пришли ко мне поговорить не о скрепочке, – сказал он беззлобно, пропустив мимо ушей очередную мою выходку. – Продолжаю. Вот уж не думал, что вам это будет интересно. На пляже я поискал глазами владельца, но берег казался безлюдным. Я по обыкновению разулся, повесил кроссовки на шею и зашлепал по воде. Знаете, за что я люблю ночное море? За однолюбство. Днем это такой котенок: ко всем ластится, со всеми заигрывает. А ночью – нет. Ночью оно принадлежит тебе со всеми потрохами. Ты входишь в него – по колено, по пояс, по грудь и наконец весь погружаешься в это живое тепло, в черное первобытное лоно, чтобы уменьшиться до размеров одноклеточного существа. Знакомые мотивы? Для вас стараюсь. Вообще-то я в море ни ногой, очень надо вариться в медузьей каше, да еще когда на тебя пялятся внаглую. Она стояла под деревом. Я сначала даже не понял, что это не мужчина. Просто пошел сказать, что здесь могут запросто оставить без колес. Даже фразу заготовил: «Это вы, дружище, оставили там на съедение свою красотку?» А потом увидел, кто это, и все слова вылетели из головы. Стою как дурак. Так ничего и не придумав, повернул обратно. Иду и вдруг понимаю, что она идет за мной. Не приближаясь и не отставая. Что называется, держит дистанцию. Я не испугался, а чего мне было пугаться, но сердце заколотилось, как у черта перед причастием. Обернуться нельзя и терпеть нету мочи. Перед лестницей останавливаюсь, чтобы надеть кроссовки. Она тоже остановилась, ждет. Я почему понял: у нее было такое шуршащее платье, за версту слышно. А туфли она, наверно, сняла. Иду я к машине, а где-то рядом – шорх-шорх. Но я уже взял себя в руки. На прощание даже фарами ей посигналил, и она мне в ответ. Доктор меня внимательно слушал. Он умел слушать. В Нью-Йорке это большая редкость. Здесь человек как научился говорить в десять месяцев, так уже до смерти рот не закрывает. Пока из тебя слова сыплются, ты вроде как существуешь, кто-то, глядишь, остановился послушать этот бред, но стоит только замолчать – все, тебя нет. Вы посмотрите на всех этих рэпперов, лоточников, уличных проповедников – у них же язык без костей. Надо успокоить Эдди: Нью-Йорку бомба не грозит, просто когда-нибудь этот город заговорит себя вусмерть. – И это всё? – после затянувшейся паузы спросил меня Шорт. – Почти. Минут через пять я засек ее на светофоре. Я ждал левого поворота, а она стояла в правом ряду, третья сзади. Я снова посигналил ей фарами, повернул на Брайтон Бич и окончательно потерял ее из виду. Банально, правда? У меня в запасе таких историй больше, чем у вас джокеров в колоде. Вы уже поняли, с женщинами я двух слов связать не могу. Мне надо было родиться глухонемым. Вы случайно не знаете, как они соблазняют девушек? Может, так? – Я выставил мизинец и поманил им невидимую особу. – Я думаю, у них с этим без проблем. А тут говоришь – как по минному полю идешь. Одно неверное слово – и ты в кювете. – Мне кажется, вы что-то недоговариваете, – прервал он мою лирику. – Разве? Дайте вспомнить. Я прижался к обочине, возле дома напротив, и не успел я вытащить ключ из зажигания, как у меня за спиной вырос красный «феррари». А дальше… сейчас я вас повеселю. Выхожу я из машины, пересекаю улицу и открываю своим ключом замок. Она, естественно, отстала, а я, как швейцар, держу дверь нараспашку. Наконец, шурша своими шелковыми юбками, она проходит в дом. Но дальше ни-ни. А я ничего понять не могу. Тупой как валенок. Она же здесь в первый раз! Вы даже не улыбнулись. С юмором туго? Ну ладно. Там лестница узкая, я кое-как протиснулся и показываю ей дорогу. Свою гарсоньеру я вам описывать не буду, это не для слабых нервов. Ума у меня хватило – свет только в ванной зажечь. Она пошла на себя взглянуть, а я давай наводить марафет. Ха-ха. У Эдди в подземке наверняка порядка больше. И тут она выходит – голая! Протягивает мне руку: дескать, веди. А как вести, когда меня трясет! У меня ведь, кроме старой натурщицы с обвислыми грудями в Питере и дешевых шлюх на Брайтоне, никого, считайте, не было. А тут… это чудо из пруда. Вы мне не поверите, но я до самого конца не понимал, зачем она за мной последовала. Судите сами. Включает она торшер и спокойно так прогуливается вдоль стен с картинами. Вернисаж в галерее Нахамкина! У меня вот такие шары. Ножки, грудь, волосы… такого не бывает. Ну, что я вам буду рассказывать? Классика. И эта женщина стоит перед моей картинкой, как перед иконой! Молчите? Да, это не по вашей части. Ваш конек – танец маленьких лебедей из беспокойных снов подростка. А все очень просто: она меня разглядывала. Вам не понять. У вас все тип-топ – жена, детишки и девять ярдов в придачу. А для меня это… долой позорное прошлое! Ничего не было – ни чумовых родителей со спецпайком, ни института, откуда меня поперли, ни уток «Проктор энд Гэмбл» из-под лежачих больных, ни этого чердака с крысами. Жизнь только начинается! Я ей интересен! Пять минут, две минуты, неважно. У вас, конечно, не курят? – Курите, – он поставил передо мной бронзового тигра с ощеренной пастью. Я достал пачку «Кэмела», к которому пристрастился еще в Союзе. Шорт, откинувшись в кресле, смотрел на меня с каким-то жадным любопытством. Так, наверно, лилипуты смотрели на Гулливера, прикидывая в уме, какой же должна быть женщина, чтобы удовлетворить это чудовище! Он даже забыл про свою скрепку. Точнее, она дематериализовалась, исчезла по-английски. – И чем же закончился этот… вернисаж? – Я понимаю вашу озабоченность, доктор Шорт, и спешу вас успокоить. Все кончилось хорошо. Я же сказал – так не бывает. Только… – Только? – подхватил он, подаваясь вперед, ну прямо как следователь, который ловит тебя на случайном проколе. – Да нет, ерунда. Просто мы с ней за все это время двух слов не сказали. Вообразите, я не знаю, как звучит ее голос! – тут я невольно рассмеялся. – То есть знаю… стоны и все такое… но ведь это, согласитесь, разные вещи. – Вы хотите сказать, что она от вас ушла, не поинтересовавшись, как вас зовут? Не назвав себя? Не договорившись о новой встрече? Я только головой мотаю, а он смотрит на меня, как на круглого идиота. На его месте я смотрел бы так же. Спрашивается в задаче: за какой дыркой от бублика я к нему притащился? Чтобы выслушивать дурацкие вопросы? Или поплакаться в его атласную жилетку? Как будто от этого что-то изменится. – И больше вы ее не видели? – произнес он с неподражаемой иронией. Я молчал, взвешивая на ладони бронзового тигра. У меня было сильное желание шарахнуть этим тигром по модным очечкам. – Жар-птица улетела, но что-то ведь после нее осталось? Заколка в ванной? Рыжий волос на подушке? – Почему обязательно рыжий? – Я не угадал? – Допустим, угадали. Какое это имеет значение? – Не скажите. Уже что-то. Вы же художник. Один золотой волосок, и вы сможете создать свою обнаженную Маху. Причем гораздо лучше подлинника. – Вы так считаете? – Молодой человек, не гневите Бога. Провести час в раю и даже не заплатить за удовольствие! А теперь представьте, что было бы, если бы ваше чудо из пруда подзадержалось. Вам бы пришлось переквалифицироваться в психиатры. – В психиатры? – Не скромничайте, вы неплохо подкованы. О живописи, разумеется, пришлось бы забыть. Лет на десять, как минимум, пока не получите диплом… принстонского университета. Что еще? Двухэтажный дом на Кони-Айленд, шикарный офис там же, сумасшедшая арендная плата, бешеные налоги, раз в два года новая машина, для нее, во всяком случае, ну и по мелочи – массажистка, косметолог, личный тренер… я вас не утомил? Тогда продолжим. Она не моет после себя зубную щетку – может, это у нее наследственное. Конечно, чего проще, отправить грязную щетку в мусорную корзину, но это грозит маленьким скандалом. Кстати, о скандалах. Они так же неподдельны, как цвет ее волос. Поздно пришел. Рано пришел. Не позвонил с работы. Достал своими звонками. Но особенно плодотворны вечеринки. Я не знала, что тебе нравятся брюнетки. Хорошо потанцевали? Я не удивлюсь, если тебе пришлют счет за аборт. Эти пассажи, для большего эффекта, исполняются по ночам, так что двойная доза аспирина на сон грядущий вам обеспечена. Я что-то забыл? Ах, да. Мальдивы, Сейшелы, Багамы, но это так, к слову. – Всё? – Какой взгляд! Скрепочкой побаловаться не желаете? Это, мистер Касовский, жизнь. Нормальная семейная жизнь. – Веселенькая перспектива. – А я о чем. Теперь вы понимаете, как вам повезло? Сняли пенки, и никакой головной боли! Идите и благодарите судьбу. – Но я хочу… – Чего? – Не знаю. Я себе места не нахожу. Она живет в этом городе, ездит по тем же улицам, покупает бэйглы там, где за минуту до нее мог быть я. От этих мыслей можно свихнуться! Вы посмотрите на меня внимательно. Я не работаю. Я не сплю. Чем я занимаюсь? Я прочесываю кварталы лучше любого патруля. Вот только два раза в столб въезжал. По-вашему, это как? – Лучше в столб. Я бросил тигру в пасть бычок и закурил вторую. Умом я понимал: Шорт прав на все двести, но от такой арифметики мне стало совсем тошно. И за этим я к нему пришел? До того протрезветь, что самому себе хочется в морду плюнуть? Я ему так сказал: – Вы все замечательно обрисовали, прямо как с натуры, я с вами спорить не собираюсь. Наверное, вам виднее. Но на радостях петь чижиком, что жив остался, это уж извините. Мне, ей-богу, было бы легче один раз ее увидеть, да просто услышать ее голос, а там хоть трава не расти. По крайней мере я должен убедиться, что это было! Что это не плод моего расстроенного воображения! В ответ он промычал что-то нечленораздельное. Тут на столе загудел селектор. – Да? – сказал он в микрофон. – Доктор Шорт, – раздался несколько растерянный голос секретарши, – к вам… – Это я, – бесцеремонно вклинился другой женский голос, довольно, я бы сказал, противный. Шорт поморщился: – Вообще-то у меня пациент… Но дверь уже распахнулась, и я увидел ее. Лиловые губы, как у утопленницы. Шляпка, в каких в начале века щеголяли девицы из «Фоли Бержер». Я вскочил и чуть не бросился к ней навстречу, но она остановила меня ледяным взглядом. Шорт встал из-за стола: – Знакомьтесь. Мистер Касовский. А это моя жена. ПАУЧОК Мужская фантазия ПАУЧОК. Что мне грозит? Статья 131 УК. От четырех до десяти. Точнее так – грозило. До сегодняшнего дня. Сколько мне еще могут накинуть? Если кому-то интересно, загляните в уголовный кодекс, а мне это как-то ни к чему. Какой смысл оправдываться? Мухаммед прав: «Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот». Но пока за мной не пришли, разве я не хозяин своей жизни? В моем распоряжении, может, час, а может, и того меньше, но этот час – мой, и если не терять головы, если распорядиться этим временем по-умному… мы можем многое успеть. Я вам расскажу то, до чего не докопается ни один следователь. Почему вам? Потому что любовь – это исповедь, и я рассчитываю на ваше снисхождение. А теперь посмотрите на меня внимательно: я похож на уголовника? Не более чем вы. Если я кого-то и обворовал, то только себя. И это тот случай, когда меньше всего следует беспокоиться по поводу оставленных отпечатков. Я говорю о своей… ЛОРА. А если он проснется? ПАУЧОК. Зарежем консервным ножом. ЛОРА. Я серьезно. ПАУЧОК. По-моему, он вставляет бируши, чтобы не разбудить себя собственным храпом. А если серьезно, то постарайся… ЛОРА. Что? ПАУЧОК. Кричать в подушку. ЛОРА. Я не буду кричать. ПАУЧОК. И она не кричала, зато синяки, которыми она меня наградила, доказывали, что то был не сон. Лучший подарок, который я когда-либо получал на свой день рождения: Лора. До этого наши отношения тянулись долго, мучительно. Мы жили в студенческой общаге, в высотке. Не знаю, как она, а я частенько галлюцинировал. Лежу с клеенной-переклеенной историей античной литературы, разглядываю богов и героев, изувеченных отнюдь не на поле брани, а вижу ее, Лору… в тонкой марлевке и ситцевой юбке в горошек, с потемневшим огрызком яблока в руке. Лора была экзотическим ирисом на факультетской грядке из ноготков и одуванчиков. То, что еще на втором курсе она, на ночь глядя, оказалась в моей комнате, и на вопрос, не запереться ли нам на случай облавы, поощрительно кивнула, не укладывалось в голове. Дешевое крепленое вино, а мы пили с ней вровень, вместо того чтобы снять мандраж, взвинтило меня еще больше. Зато Лора совершенно расслабилась. Путаясь в именах и падежах, она щебетала без умолку, рассказывая мне свою подноготную. А затем… ЛОРА. Ты меня не хочешь? ПАУЧОК…она попросила, чтобы я помог ей раздеться, и отодвинулась к стенке, освобождая местечко на тесной кровати. Я лег рядом. За шесть часов одуряющей бессонницы, сгорая от желания, я к ней не притронулся. На рассвете она молча ушла к себе. Реакция моего соседа, заики, добрейшего малого, который по моей милости скоротал эту ночь в холле, была немногословной: «Д-д-дурак!» Ну а дальше мы с Лорой поехали разными электричками. Так нам казалось. Но тайна той ночи, как видно, крепко в нас засела. Наша девственность, как мина замедленного действия, три года тикала, где бы судьба ни сводила нас. На общих лекциях, когда я нарочно садился сзади, чтобы разглядывать светлый пух на загорелой шее. На танцах, где она тряслась до одури под монотонное ду, ду-ду, ду-ду-ду, «Oh, Susy Q». За преферансом, к которому я ее пристрастил, кажется, с одной целью – чтобы получать под столом чувствительные разряды от наэлектризованной капроновой коленки. ЛОРА. Придется тебе сегодня поспать на голом матрасе. ПАУЧОК. Это почему? ЛОРА. Потому, дурачок, что я должна застирать простыни. ПАУЧОК. Все, что я знаю о жизни, я узнал в нашу вторую ночь. Есть разные тайны, большие и маленькие, и среди главных – женщина. А к ней – каждой в отдельности и всем вместе – один универсальный ключ. Обладать им значит быть отмеченным. Я – отмечен. Я – Божий ключник. Невероятность этого открытия, сделанного мною после ухода Лоры, едва не довело меня до горячки. Чтобы успокоиться, я уселся на полу в позе за-дзен и постарался отрешиться от всяких мыслей. Сколько я так просидел, не знаю, но когда я открыл глаза, уже рассвело. Сосед похрапывал, нашаривая во сне сползающее одеяло. Моя рука нашла что-то пишущее и вывела на чистом листе бумаги: Три сокровенные есть тайны бытия, о них поговорить хотел бы с вами я. Загадка женщины – одна такая тайна: все дело в линии, как будто бы случайной, бегущей, как ручей, что бегом одержим, или как кисточки волосяной нажим, который обручил, по-детски безогляден, округлости холмов с обрывистостью впадин, и женщину познать, я думаю, нельзя, иначе как рукой по линии скользя… Нацарапав это, как курица лапой, я почувствовал такую усталость, что с трудом доплелся до кровати. Во сне я увидел того, кто мне это продиктовал. Шестого патриарха китайской школы Чань… ЛОРА. Я так больше не могу. ПАУЧОК. Ты о чем? ЛОРА. Твоя пишущая машинка. Как гвозди в гроб: «Конец, конец, конец…» ПАУЧОК. Если бы! ЛОРА. Я не о твоем романе. ПАУЧОК. Лора, ты же знаешь… ЛОРА. Знаю. Ты решил уйти. ПАУЧОК. Куда? Ты думаешь, что говоришь? Ты – это все, что у меня есть. Тебе нужны доказательства? ЛОРА. Что ты делаешь! ПАУЧОК. Сжигаю мои «Мертвые души». ЛОРА. Идиот несчастный! ПАУЧОК. Каким шестым чувством она это поняла? Мы ведь успели срастись, как эти два корня. Да, я же не сказал: мы сняли комнату в центре. Она нам сразу понравилась – бревна, суковатые палки, какие-то немыслимые коряги. Я писал как в лесу: сидя на одном пне и водрузив пишущую машинку на другом. А в постели – в берлоге – под огромным, мохнатым, грубо намалеванным пауком, готовым, кажется, упасть с потолка прямо тебе на голову, лежала моя муза, почесывая мухобойкой голую пятку. ЛОРА. Вот почему. ПАУЧОК. Ты что-то сказала? ЛОРА. Я – это все, что у тебя есть, вот почему ты меня бросишь. ПАУЧОК. Прелестная манера – продолжить разговор с середины фразы так, словно не прошло и месяца. Я был застигнут врасплох. – Мысль интересная. Не разовьешь? ЛОРА. Очень просто. Выше потолка не прыгнешь. ПАУЧОК. Она сказала это так буднично, точно я давно для себя все решил, а она только сформулировала. ЛОРА. У тебя сейчас такое лицо… как будто наш рисованный паук родил у тебя на глазах. Ну родил. Радоваться надо. Паучок – это к вестям. ПАУЧОК. Она сказала, что выйдет немного прогуляться, и исчезла из моей жизни. На пятнадцать лет. Но как она меня тогда прочитала! Я обрел свободу, которая не знает границ. Своим тайным ключом я открывал все двери. Я спешил наверстать упущенное… не мной – вами, связанными предрассудками, скованными робостью, придавленными законом. Моя любовь была беззаконна, то есть воистину свободна. А это, что ни говори, дает ощущение высоты. Я открывал ларчик и, бросив дверцу открытой, летел к новому. Что же делать, если каждый по-своему хорош! Как сказал один неглупый человек, женщину можно бросить вовсе не потому, что больше не испытываешь к ней желания. Просто ты желаешь теперь другую, а это совсем не одно и то же. Когда-то, в той жизни, я полагал, что женщина существо загадочное. Еще один миф, придуманный мужчинами! Женщина прозрачна, как стекло. Но стекло не простое. В нем можно увидеть свое прошлое и будущее. Черный шлейф пепелищ и веселые костры триумфов. Такой магический кристалл. Кто боится заглядывать в женщин, рискует не разглядеть себя. Я сказал «в женщин», потому что каждая – это новый ракурс. В идеале, чтобы возникла объемность мира, надо овладеть всей женской половиной человечества. Чем я и занимаюсь по мере сил. А что, по-вашему, я сейчас делаю? Я плету свою сеть, и кто-то из вас в нее непременно попадется. Любопытство. Неопытность. Сведение счетов. Что вас ко мне приведет – не столь важно. Важно другое: мужчина, женщина, момент истины. Утраты и обретения. А еще – заноза, которую уже не вынуть. Сладкая ноющая боль. Эта боль и есть знание. С ним – с ней – вы полетите дальше. А в моем узоре появится едва заметное новое волоконце, частица вашей божественной души. Моя клейкая дорожка к знанию. Себя. Вас. Себя – в вас. Но мы немного забежали вперед. Трофей надо еще добыть. Любовь это охота. След можно взять везде, где в составе воздуха замешан этот ни с чем не сравнимый аромат… даже, как ни странно, в виртуальном пространстве. Если же говорить об обычном трехмерном, то я отдаю предпочтение метро. В силу трудности задачи. «Охотный ряд» – «Лубянка». Шестьдесят пять секунд. Засекайте! ПАУЧОК. Извините, я вас толкнул. ВЕРА. Все бывает. ПАУЧОК. Вот так же мне ответила моя будущая жена. ВЕРА. Ее участь мне уже не грозит. ПАУЧОК. Через год мы разошлись. Догадайтесь почему. Когда ее толкали другие, в ее глазах легко читался немой вопрос. ВЕРА. Вы ревнивы? ПАУЧОК. К физической измене я отношусь как к солнечному затмению. ВЕРА. Интересно. ПАУЧОК. Вы со мной не согласны? ВЕРА. А если согласна, что тогда? ПАУЧОК. Тогда мы сейчас вместе выйдем, я провожу вас до дома и буду стоять под вашими окнами весь вечер, всю ночь, до тех пор, пока ваш муж не уедет в Тюмень. ВЕРА. В Копенгаген. ПАУЧОК. Тем скорее это произойдет. ВЕРА. Уже. ПАУЧОК. Что? ВЕРА. Произошло. ПАУЧОК. Какое совпадение! И нам как раз выходить. Уложился? Вообще говоря, это не мой стиль. Опрокинутой стопке водки я всегда предпочту смакуемый бокал шерри-бренди. Бесцеремонность, с какой современные носороги сходу начинают друг другу тыкать, вызывает у меня отвращение. Что может быть прекраснее русского «вы», старомодного, чуть-чуть церемонного, обещающего долгую и увлекательную игру! А уж сохранить эту дистанцию во время близости… это можно сравнить с дегустацией самого изысканного вина. ВЕРА. Скажите… ПАУЧОК. Да? ВЕРА. То, что вы выбрали меня, это как-то связано с другой женщиной? ПАУЧОК. Почему вы так решили? ВЕРА. Вы как будто все время доказывали: «нам хорошо, нам хорошо!» ПАУЧОК. Вам не было хорошо? ВЕРА. Я о вас. ПАУЧОК. Так, так, так. Это становится интересно! ВЕРА. Я что-то не то сказала? ПАУЧОК. Вера, вы прелесть! ВЕРА. Да что такое? ПАУЧОК. Это же мой конек! Меня хлебом не корми, дай во всех этих штучках-дрючках покопаться… «А он? А она?»… а вот с желающими составить мне компанию – напряженка. Это ведь самое интересное! Снял капустный лист, а под ним другой, а под тем третий, а там, смотришь, четвертый… Ну-ка, ну-ка… где обещанная нам сахарная кочерыжка? ВЕРА. Вот именно, где она? ПАУЧОК. Преподношу на блюдечке: «другая» – была, да вся вышла. Зато есть вы, жар-птица, в которой, хвала Всевышнему, ничто, от клюва до хвоста, не напоминает мне о ней. Послушайте, если бы преображение Господне состоялось нынче, это случилось бы не на горе Фавор, нет, это произошло бы в московском метрополитене имени Случайных Встреч, на полпути между станциями «Лубянка» и «Охотный ряд». Вы спрашиваете, что я пережил? Увидев вас, я закричал (в забое моей беспросветной души): вот! Я начинаю с чистого листа! Аллилуйя! ВЕРА. Браво. Еще немного, и вы себя убедите. ПАУЧОК. Это вряд ли. Я давно взял себе за правило – не слушать доводов рассудка, тем более своего собственного. Земные грехи, с Божьей помощью, я как-нибудь осилю. А уж такой пустяшный, как погоня за химерой!.. Легкая форма шизофрении, которой я придал изящество иероглифа. Что интересно: мир населен теми, кому ваше воображение сказало «живите!» Вам не нравится ваш начальник? Видимо, не настолько, если вы до сих пор не убрали его «из кадра». Или взять вас, зачем вы появились на свет? Чтобы мне было кому выговориться. Но меня сейчас занимает другой персонаж, куда более реальный. В отличие от всех прочих, он существует сам по себе и возникает помимо моей воли. И что любопытно, каждый раз я догадываюсь – будет подвох, но как устоять перед соблазном, когда ты слышишь в трубке «ее» голос! СВЕТА. Ванна у тебя сидячая, а как насчет остального? ПАУЧОК. Главное, без обид. Обижаться на женщину все равно что обижаться на смерч. Налетел, все переломал, перекорежил – зачем? А не спрашивай. Расчистил себе местечко среди руин… лежишь, ветерок лицо обдувает, хорошо! Когда вот так звонишь вслепую, надо быть ко всему готовым. Могут, в принципе, и послать. Тут как на минном поле. Не туда шагнул – бабах! Конечно, ничего не оторвет, но… Одним словом, интуиция и осторожность! Шажок, остановка. О боевой награде не думать. Не расслабляться. Здесь лучше на брюхе. Еще немного. Вот и спасительная рощица. Фу! СВЕТА. Эй, ты куда пропал? ПАУЧОК. Я здесь. СВЕТА. Так ты к себе, что ли, приглашаешь? ПАУЧОК. Лора? СВЕТА. Чево? ПАУЧОК. Ты меня разыгрываешь? СВЕТА. Та-ак! Он мне звонит, и он еще изгиляется. Ну ты чмо! ПАУЧОК. У тебя голос… я подумал, что это… извини. СВЕТА. Я че-то не врубаюсь. Мы встречаемся или мы не встречаемся? ПАУЧОК. В ближайшие дни я не могу, у меня… СВЕТА. Женские праздники. ПАУЧОК. Я заканчиваю срочную работу. Будем считать, что я записал свой ход, и доигрывание состоится на следующей… СВЕТА. Пошел ты со своим доигрыванием знаешь куда! ПАУЧОК. Не вешай трубку! СВЕТА. Сдурел, что ли? ПАУЧОК. Спасибо. СВЕТА. Так можно родимчик получить. ПАУЧОК. У меня к тебе просьба. СВЕТА. Начинается. ПАУЧОК. Ты можешь мне что-нибудь прочесть? СВЕТА. Как это? ПАУЧОК. Из книги. СВЕТА. Какой еще книги? ПАУЧОК. Какая под рукой. Неважно. У тебя в доме найдется книжка? СВЕТА. Ну вот что… ПАУЧОК. Извини. Я не хотел тебя обидеть. Книга. Любая. Десять минут. СВЕТА. Сколько?! ПАУЧОК. Пять. За деньги. Мы же скоро увидимся, правильно? СВЕТА. А тебе зачем? ПАУЧОК. Объяснения потом, с золотыми орешками в придачу. Ну? Две странички. СВЕТА. И больше ничего? ПАУЧОК. И больше ничего. СВЕТА. Извращенец. ПАУЧОК. Спасибо на добром слове. СВЕТА. Погоди. ПАУЧОК. Гожу. СВЕТА…Ну чего, читать? ПАУЧОК. Читай. СВЕТА. «Дыхание Жоффрея, его властный, нежный и алчный поцелуй изгнали из сердца Анжелики ту горечь обиды, что время от времени и без причин возникала между ними. Она не могла этому сопротивляться. Все плохое рушилось и рассыпалось в прах. Чудо желания, которое никогда не затухало…» ПАУЧОК. Теперь мне ничто не мешало. Ее голос, отделенный от нее самой, превратился в чистую субстанцию, и имя у нее могло быть только одно. Слова ничего не значили, я их не слышал, но эти упругие, словно на пяльцах растянутые гласные, эти акценты, трагические, как поступь древнегреческого хора, – я бы их различил в какофонии Судного дня! А потом я «это» увидел… СВЕТА. Слушай сюда! «Котлеты де воляй». Я представляю, в чем они их валяют! ПАУЧОК. Розовое кримпленовое платьице по самое «не хочу» и меховой палантин на плечах – в сорокаградусную жару! Я был готов перепилить себе вены казенным ножом. Все казни египетские тьфу в сравнении с теми взглядами, которыми нас проводили от «Дяди Гиляя» до Триумфальной площади. Светику захотелось немного «почапать»! Уже не помню, сколько я дал таксисту, чтобы он увез ее в даль светлую. Запроси он мою сберкнижку, я б торговаться не стал. Вот что такое «свидания вслепую». Тут проколы неизбежны. Зато – девять из десяти, что вы сходу уложите ее в постель. Откуда такая уверенность? Телефончик в базе данных. Раз Золушка его оставила, значит, ждет своего принца. Я говорю о службе знакомств. Таких агентств в Москве пруд пруди, и со всеми я связан незримой паутиной. Видите, как я живу? Сотни телефонов. И против каждого – шифр. 35/163/57/4. 27/174/58/2. Возраст, рост, вес, грудь. Поэзия третьего тысячелетия. По этому шифру, как антрополог по черепу, я могу восстановить облик всех своих женщин. Не верите? Так… что у нас тут? 21/170/60/1. Маленькая грудь. В каждой ладони – по наливному яблочку. Виноват, отвлекся. Зоя. Мизинцы ног у нее прячутся за соседними пальцами, как две шкоды за материнскую спину. Когда она чертит, то надевает очки и еще ниже склоняется над ватманом, словно в очках она хуже видит. Пупок. Пупок у нее само совершенство. В этот крошечный наперсток входит восемь граммов орехового ликера. Если знать, как она боится щекотки, то ее выдержку следует оценить в десять баллов. Однажды она потеряла сознание в ванной… ЗОЯ. Может, не надо? ПАУЧОК. Я любил ее купать. Перекрыв душ, я намыливал пористую губку и спиральными движениями, от шеи вниз, съезжал по девственно упругому телу, оставляя на нем клочья пены, как метки, по которым можно вернуться назад. Но в тот день я не вернулся, потому что когда я положил губку, чтобы промыть рукой самое нежное местечко… Ты мокрая! ЗОЯ. Что будем делать? ПАУЧОК. Повернись. ЗОЯ. Можно мне хоть раз… ПАУЧОК. Нет. ЗОЯ. Но почему? ПАУЧОК. Зоя, ты помнишь наш уговор? ЗОЯ. Уговора не было. Есть твоя прихоть, которой я почему-то должна подчиняться. ПАУЧОК. Тебе не нравится эта поза? ЗОЯ. Мне не нравится, когда из меня делают четвероногого друга. ПАУЧОК. Возлюбленную. ЗОЯ. Интересное сочетание. ПАУЧОК. Мы познакомились в июле. Я ехал в точку с классическими координатами «на Твербуле у Пампуши», уткнувшись в газетную сплетницу, от которой меня заставила оторваться опасная близость эскалатора. И вдруг я вижу: нежнейшая пятка в ажурном плену сандалии, точеные ножки, символически прикрытые ситцевой юбочкой с запахом из серии «мужчинам некогда», острые лопатки под прозрачной марлевкой, и этот светлый пух на загорелой шее… «Я знаю тебя, маска!» Она одернула юбку, словно мой неуклюжий взгляд подпортил ей товарный вид, и, сойдя с эскалатора, повернула к аптечному киоску, я же приклеился к бульонно-пирожковому прейскуранту. Между тем она вышла на улицу и двинулась в сторону центра. Держась за ней метрах в десяти, я быстро дорисовал картину: эта танцующая походка, эта манера придерживать сумочку, чтобы та не болталась на плече, даже это провинциальное уважение к светофорам… все сошлось! Она остановилась возле памятника сочувственно кивающего поэта, и только тут до меня дошло: это же и есть Зоя, с которой у меня назначено здесь свидание! Марлевка, ситцевая юбка в горошек, замшевая сумочка – все эти приметы были названы мне по телефону! Стоило же мне увидеть ее лицо, как все иллюзии рассыпались в прах. Но зато потом… предчувствие… сейчас она повернется ко мне спиной… ЗОЯ. Ай! ПАУЧОК. Больно? ЗОЯ. Нет, ничего. ПАУЧОК. Ты такая горячая, будто там у тебя трубы парового отопления. ЗОЯ. Ты любишь меня? ПАУЧОК. Я по тебе с ума схожу. ЗОЯ. Люби меня, милый. Люби меня изо всех сил. ПАУЧОК…вот, тут ровно тысяча. ЗОЯ. Не пропадай. ПАУЧОК. Вообще-то полагается деньги вперед, но мы с Зоей свои люди. Любовь в Москве – дорогое удовольствие. «Традиционный секс» – от 500 до 2000. «ВВС», то есть «все виды секса», вдвое дороже. А еще есть садо-мазо, есть 2 + 1. Или вот… «Две сестренки с мамой, а возможно, и бабушкой, пригласят в гости состоятельного мужчину». Есть в зале состоятельные мужчины? В мире нежных чувств это называется «материальной поддержкой». В изложении темпераментной Зои, не чуждой философских обобщений, это звучало примерно так: «Всякая женщина имеет свою цену. Теремок в Барвихе, БМВ, шуба из голубого песца… далее со всеми остановками до конечной: площадь трех вокзалов. Мужчины, не будьте ханжами. Если вы подаете бомжам и калекам, не обречете же вы на вымирание прекрасную половину человечества!» Я – нет. Все, что я зарабатываю, я честно отдаю им. Вам, мои красавицы. Еще один Зоин афоризм: «Женщины делятся на две категории: тех, кто вошел в воду, и тех, кто стоит на берегу». «Пока», – добавляю я за ней. И давайте сразу отбросим заблуждение, будто мы говорим на разных языках. Для меня, как и для вас, любовь не начинается постелью и ею не заканчивается. Скрипящий под двумя парами ботинок наст, поманившее отражение в витрине, невысказанные слова в натопленном купе – это все она, ее тайные знаки. А постели, кстати, может и не быть. ТАМАРА. Ну чего? Пошли, что ли? ПАУЧОК. Мне предложили трех проституток на выбор, я показал на Тамару. Не то чтобы красавица… ТАМАРА. Ты, можно подумать, Ален Делон! ПАУЧОК…но фигурка!., эбонитовая статуэтка. – У тебя отец негр? ТАМАРА. Ты что, расист? ПАУЧОК. В библейском понимании. Я поклялся на Священном Писании, что ни одна раса, ни одна самая маленькая народность не будет обойдена моим вниманием. Не всё, как ты понимаешь, зависит от меня, но что касается социалистического Интернационала, то, кроме лопарей, я, кажется, никого не обидел. ТАМАРА. Слушай, ты кто? ПАУЧОК. В каком смысле? ТАМАРА. Говоришь ты как-то чудно. Бабы давно не было? ПАУЧОК. Не в бровь, а в глаз. ТАМАРА. Выпить хочешь? ПАУЧОК. Пожалуй. ТАМАРА. Я принесу. Ты вообще как любишь? С «атрибутами»? ПАУЧОК. Спрашиваешь!.. «Атрибуты»? Это была обычная съемная квартира с претензией на аристократизм – гостиная с дешевыми литографиями и обивкой «под бархат», офис, спальня, кухня. В часы пик пропускная способность увеличивалась вчетверо. 60 % из того, что зарабатывали девочки, забирала хозяйка, которой надо было подкармливать ментов, взявших «нехорошую квартиру» под свою опеку. В восемьдесят седьмом такой оазис посреди Москвы был еще в диковинку, и, чтобы туда попасть, нужно было собирать рекомендации, как при вступлении в партию. Рабочее место в спальне являло собой две сдвинутые кровати, которые, казалось, должны непременно разъехаться в самый неподходящий момент. На стуле стоял портативный «Филипс». Еще один, по-видимому сломанный, магнитофон забросили на шкаф. Между занавесок проглядывал балкон, где постоянно что-то сушилось на веревке: после каждого клиента девушкам вменялось в обязанность застирать использованное полотенце. На голом туалетном столике, перед трельяжем, стоял полупустой флакончик с красным… ТАМАРА. Сделать тебе маникюр? ПАУЧОК. Это у тебя что? ТАМАРА. В рюмках – водка, ну и запить. Ничего, что мы из одного бокала?.. Как тебе мои «атрибуты»? ПАУЧОК. Поставив поднос, она продемонстрировала мне черные ажурные чулки и черные бикини. С ножками я угадал. ТАМАРА. За что пьем? ПАУЧОК. За любовь? ТАМАРА. За любовь без обмана! ПАУЧОК. Она выпила, не поморщившись, запила минералкой и, так и не присев, мотнула головой: ты, мол, сюда зачем пришел? Простынки, которой мы общими усилиями покрыли продавленный матрас, едва хватило на ширину любовного алькова. Тамара деловито раздела меня, и, пока я полулежал на кровати, уже не спеша, как бы поддразнивая, снимала с себя деталь за деталью – явно в подражание героине какого-то убойного эротического триллера. ТАМАРА. Имей в виду, анальный секс – за дополнительную плату. ПАУЧОК. Тамара, тебе сколько? Лет восемнадцать? ТАМАРА. Некоторые добавляют тридцать баксов, чтобы трахаться без резинки, но я еще пожить хочу. ПАУЧОК. Она, как фокусник, достала из трусиков полдюжины презервативов и веером швырнула их на постель. Они поблескивали яркой оберткой, точно шоколадные конфеты фабрики «Красный Октябрь». Я взял один наудачу – «Ванька-встанька». ТАМАРА. Ну что, будем подъемный кран вызывать? ПАУЧОК. Послушай, может, мы немного поговорим? ТАМАРА. О чем? ПАУЧОК. О тебе, например. ТАМАРА. А чего обо мне говорить? ПАУЧОК. Ты интересная. Ты должна нравиться мужчинам. ТАМАРА. Лучше б не нравилась. ПАУЧОК. Это почему? ТАМАРА. Сходишь еще за водкой? ПАУЧОК. Я сходил, и не один раз. А она уже не могла остановиться. Она словно задалась целью доказать мне, что жизнь это помойка и устроили ее мы, кобели вонючие. Вне конкуренции шел ее папаша, занесенный к нам из Африки каким-то революционным самумом. Но и без него список был впечатляющий. Лимитчик с Урала, тунеядец, пропивавший ее трудовые. Изувер сутенер, бивший ее ботинком, на который он надевал роскошную немецкую галошу; на прощанье он оставил ей на боку автограф перочинным ножичком. Студент… этот выставлял ее зимой, голую, на балкон с томиком любимого Фета и не впускал обратно, пока она ни выучивала наизусть стихотворение. Я взял еще час и еще водки. А дна выгребной ямы все не видно. По-моему, Тамара уже сама путалась – когда ее мать торговала собой, чтобы прокормить ее, когда она шла на панель, чтобы поддержать мать. Я понял, что пора отсюда… ТАМАРА. Ты меня не хочешь? ПАУЧОК. Что это? Голова кружится! Неужели я никогда не соскочу с этой карусели? ЛОРА. Ты меня не хочешь. ПАУЧОК. Опять эта ночь… как в зеркале… вино, душевный стриптиз, желание, невозможность близости. Кажется, я перебрал. Или выпал из времени. Это уже детали. Главное, я мчусь по кругу не один. Когда мое время в очередной раз истекло, в дверь деликатно постучали. Я не откликнулся: не хотелось будить Тамару, которая уснула у меня на коленях. Минут через пять в проеме заколыхалось нечто бесформенное, но очень представительное. Я попросил подать мне брюки и заплатил все, что полагалось. Пусть поспит – ей сегодня до трех кувыркаться. ТАМАРА. Ты куда? ПАУЧОК. Она все же проснулась, когда я уходил, и успела шепнуть, царапая на чехольчике с презервативом свой домашний телефон, что приедет ко мне домой. За полцены. Я хотел сказать ей напоследок: там, где есть жертва, не было любви, любовь не оставляет после себя жертв. А потом решил – в другой раз, хотя в душе знал, что другого случая не будет. С женщиной, к которой тебя потянуло, второй раз лучше не встречаться. «Победу в любви приносит только бегство», – заметил Наполеон, знавший толк в баталиях. Это, если хотите, инстинкт самосохранения. Влюбляйтесь, отдавайтесь, сумасбродствуйте, но как только почувствуете, что дело принимает серьезный оборот, – бегите во все лопатки! Внезапный жар, томление, слабость? Поздравляю, вы схватили любовный вирус. Кто-то скажет: «высокая болезнь». С тяжелыми, заметьте, осложнениями. После нее вы будете выкарабкиваться долго и мучительно, впрочем, это не смертельно, так что в конце концов вы станете на ноги. До следующей эпидемии. От этой напасти иммунитет не вырабатывается. Только не надо себя жалеть. Любовь это война. Рубцы и шрамы, полученные на поле битвы, украшают солдата. Вы можете мне возразить, что я проповедую двойную мораль. Вы забыли: у меня особая миссия. Моя миссия – это вы… вы… вы… и другие, имя которым легион, а это значит, что я, в отличие от вас, не имею права на человеческие слабости. Вот почему я бежал от Тамары. Зато без колебаний снова встречался с Зоей, Светой, да многими, со всеми, кому безоглядно отдавался я, и кто безоглядно отдавался мне, не предлагая мне свою и не требуя взамен мою душу, которая к тому же мне не принадлежала. Назовите меня безумцем, но разве я злодей? Вот, послушайте: слово другого безумца в свою защиту. «Мужчина берет только то, что ему дают, и, таким образом, никогда не бывает вором. Только женщина крадет и продается. Тот единственный случай, когда она отдается бескорыстно, рискуя все потерять, – это, к сожалению, и есть прелюбодеяние. Продается девка, продается жена, и только женщина в прелюбодеянии бескорыстно отдает себя любовнику, но обирает тем самым своего мужа». Мне решительно не в чем было себя упрекнуть. ТАМАРА. Да что ты? ПАУЧОК. Увидев Тамару в приличной компании, – прошло, наверно, лет семь, – я ее сначала не узнал. Светская дама, жена, мать. Знаете, я никогда не мог понять скульпторов. Зачем лепить из глины или гипса, когда под рукой есть самый податливый из всех возможных материалов – женщина! ТАМАРА. Сколько мы уже знакомы? ПАУЧОК. После той вечеринки я стал частым гостем в ее доме. – Ох, давно. ТАМАРА. Павлику скоро шесть… слушай, десять лет! Сума сойти. Тебя в наших отношениях ничего не удивляет? ПАУЧОК. А что? ТАМАРА. Помнишь, как ты первый раз остался у нас ночевать? Муж, кстати, отсутствовал. ПАУЧОК. Ну… ТАМАРА. А моя подружка из опасения, что не сможет тебе отказать, ушла спать к Павлику… ПАУЧОК…она мне и не отказала… ТАМАРА. А то я не знаю! Что ты на меня смотришь? У тебя с ней проблем не было? А со мной ты полночи, бревно бревном, пролежал на этом диванчике. ПАУЧОК. У тебя на ночной рубашке болтались такие тесемочки, и я еще спросил… ТАМАРА. Оставим мои тесемочки. ПАУЧОК. Я же объяснял, ты была в таком состоянии… ТАМАРА. Не заливай. ПАУЧОК. Это все равно, как если бы я тебя употребил. Ты бы мне этого не простила. ТАМАРА. Можно подумать, она была в другом состоянии! ПАУЧОК. Тамар, может, сегодня не будем, а? ТАМАРА. Это из-за «нее»? ПАУЧОК. …Нет. ТАМАРА. Из-за «нее». Очередная твоя заморочка. ПАУЧОК. Если тебе от этого легче… ТАМАРА. Боишься, что у тебя ничего не получится, как тогда с твоей Лорой? Слушай, а может, ты решил, что тебя бес водит? ПАУЧОК. Не говори глупости! ТАМАРА. Это в твоем духе. По-моему, у тебя совсем крыша поехала. Когда-нибудь ты плохо кончишь, помяни мое слово. ПАУЧОК. Пожалуйста, в письменном виде. ТАМАРА. Что? ПАУЧОК. Так, мол, и так. Снюхался с нечистой силой. Возможны варианты. ТАМАРА. Нет, ну правда? Сколько раз я от тебя слышала: дело не во мне, и не в тебе. Тогда в чем? ПАУЧОК. Ни в чем. ТАМАРА. Я не гожусь в коллекцию донжуана? ПАУЧОК. Как было однажды замечено, Дон Жуан не «коллекционирует» женщин. Он хочет исчерпать их множество, а в результате исчерпывает свою жизнь. ТАМАРА. Понятно. А байки ты из меня вытягиваешь так же, как из «нее»? ПАУЧОК. Кстати. Ты мне никогда не рассказывала, как у тебя первый раз было. ТАМАРА. В пьесу вставишь? ПАУЧОК. Эйн, цвей, дрей! Как вещица? ТАМАРА. А то ты сам не знаешь! ПАУЧОК. Это тебе. ТАМАРА. Чего это вдруг? ПАУЧОК. Так ведь годовщина у нас. Юбилей, можно сказать. ТАМАРА. Кончай меня разыгрывать. Нет, ты что, правда помнил? ПАУЧОК. Надеваем… так. Смотримся в зеркало. Ну? Что скажете? ТАМАРА. Скажу, что тебя следовало бы выкинуть с четырнадцатого этажа без парашюта. ПАУЧОК. Выкинешь. После того как расскажешь. ТАМАРА. А если не расскажу? ПАУЧОК. Тогда я тебя выкину. ТАМАРА. Шантажист! Мне было четырнадцать… ПАУЧОК. А ему? ТАМАРА. Тогда мне все казались стариками. Это был мамочкин клиент. Тоже что-то писал. Приходит, а ее нет дома. Ну, я ему чай предлагаю, а он мне: «Раздевайся». Я думала, он шутит, а он берет из шкафа вешалку и выразительно так постукивает себя по ладони. Я быстренько разделась. Хорошо мне не было, больно – было. «Я вам картошечки пожарю?» Все порывалась увильнуть от этого дела… как же! А через неделю, когда он опять пришел, что-то произошло. Вошла во вкус. До самого вечера не вылезали из постели – угар какой-то. Он меня просит: «Картошечки пожарила бы», а я – «ага!» ПАУЧОК. Постой, постой, я что-то не пойму. А мать при этом где была? ТАМАРА. Где-где, у козла в бороде! Он ей хорошо заплатил. ПАУЧОК. Вот как. ТАМАРА. А ты думал, я невинность потеряла, как барышня носовой платочек? ПАУЧОК. Слушай, про мать – это он тебе сказал? ТАМАРА. Ты как паучок! Сосешь и сосешь! ПАУЧОК. Он! Чтобы сразу тебе рот заткнуть. ТАМАРА. Не угадал. Про их уговор я узнала через три года, когда она лежала в больнице… ПАУЧОК. Паучок – это она хорошо сказала. Высасывать… да!.. именно что нутро… потому что оболочка – кому нужна оболочка? Нет, конечно: рост, вес, грудь – это святое. Какой художник пренебрежет формами! Но взять стеклышко на просвет… прочесть судьбу по тайным прожилкам… вот высшее наслаждение! Помните гравюру Блейка? Два ангела, слившихся в любовном экстазе. Я об этом – о «духовном соитии». А что высасываю… ну так что ж? Разве земля истощается оттого, что дерево тянет из нее почвенные соки? Женщина – та же земля. Отдаваться – отдавать – не в этом ли ее предназначение? В любви не бывает жертв. Это называется как-то иначе. Пляска смерти. Шутовской хоровод. ТОША. Вы так странно говорите. ПАУЧОК. Разве? ТОША. И ваше предложение… ПАУЧОК. Я же сказал, сценарий в работе, уточняются роли, надо кое-что проверить. ТОША. Это я понимаю. ПАУЧОК. Вы ведь профессиональная актриса? ТОША. Ну да… ПАУЧОК. Тогда какие проблемы? Вас не устраивает гонорар? ТОША. Нет, просто… ПАУЧОК. Вас смущает, что мы будем одни в квартире? Послушайте… ТОША. Тоша. ПАУЧОК. Послушайте, Тоша. Я читал ваше резюме. На сегодняшний день ваша самая большая роль – это служанка в «Кукольном доме». ТОША. Почему, я еще сыграла… ПАУЧОК. В «Макбете», ведьму, знаю. Здесь я предлагаю вам попробовать себя в новом качестве. Короткая репетиция, приличные деньги. И вы еще сомневаетесь? ТОША. Если вы считаете, что я такая неопытная, почему вы меня пригласили? ПАУЧОК. Потому что вы идеально подходите для этой роли. Вопросов больше нет? Тогда распишитесь вот тут и тут. Идея была гениальная, но, чтобы ее воплотить, пришлось перерыть картотеки всех столичных театральных агентств. И все же я нашел то, что искал! Они были похожи, как две сестры. Нет, по-английски точнее: как две горошины в стручке. А с учетом грима и всего прочего… я был уверен в успехе! Тошина неопытность меня не смущала. В конце концов, актер, как и женщина, принимает ту форму, которую ему придают. А я знал, чего хотел. За точность слов я ручался, а интонации до сих пор звучат у меня в ушах, как будто это происходило вчера. Дело было за малым. Я приехал к «нашему дому». Его было не узнать: розовый зефир, ни намека на темное прошлое. Я поднялся на третий этаж в «нашу» квартиру. Теперь здесь жила семья из четырех человек. Августовский обвал их изрядно подкосил, и это сильно облегчило мою задачу. Подозреваю, что за небольшое вознаграждение они согласились бы на сутки переехать ко мне, но не хотелось лишать себя пространства для маневра. Я купил им на три дня путевки в пансионат «Голубые дали», деревня Аксаково, полчаса «Ракетой» от Речного вокзала. Обещание упомянуть их фамилии в титрах будущего фильма совсем их рассиропили. Об истинной причине, по которой мне понадобились их интерьеры, точнее одна комната, я предпочел умолчать. Как и о том, во что я собирался ее превратить. Если бы не знакомый театральный художник, фиг бы я с этим справился. Один день у нас с Вадимом ушел только на то, чтобы изгваздать паркетные полы, подкоптить потолок и поклеить старые, рвущиеся обои, которые с тех самых приснопамятных времен провалялись у меня на антресолях. Подходящая кровать, сущий монстр с отваливающейся спинкой, нашлась в реквизиторском цеху, а допотопное трюмо Вадик экспроприировал у какой-то старушки. Но больше всего хлопот доставило нам «берендеево царство». На театральном «уазике» мы приперли из лесничества столько пней и коряг, что их вполне хватило бы для фильма-сказки незабвенного Птушко. К исходу второго дня огромный паучище, на вид куда более реальный, чем настоящий, одобрительно взирал с потолка на этот мрак и запустение. Около десяти раздался звонок в дверь… ТОША. Извините, я немного опоздала. ПАУЧОК. Ты всегда «немного» опаздывала. ТОША. Разве мы успели перейти на ты? ПАУЧОК. За шесть лет знакомства мы много чего успели. ТОША. Ну да… Ха, ха, ха. Смешно. Я сразу и не сообразила. ПАУЧОК. Твои тряпочки. ТОША. Где вы все это раздобыли? ПАУЧОК. «Ты». ТОША. Ты. Моя молодость! Надо же, как новая. Что, белье тоже надевать? ПАУЧОК. Помнишь, где мы это купили? Магазин «Наташа». ТОША. Ты не отвернешься? ПАУЧОК. Тогда примерять нижнее белье не разрешали, и ты, как та мартышка, прикладывала эти штучки то так, то эдак, словно не догадываясь об их назначении. Удивительно… две легкие тряпочки «потянули» на два вагона астраханских арбузов. ТОША. Два вагона?.. ПАУЧОК. Которые я разгрузил на Павелецком вокзале. Овчинка стоила выделки. Еще никогда ты не была такой смелой в постели. Кстати! Если не ошибаюсь, именно в тот вечер я открыл лучший способ «проверки на вшивость». Помнишь? Я дал тебе свой рассказ, и ты вдруг начала читать вслух, с выражением… это было что-то чудовищное. Отборные слова превратились в детскую размазню, зато грамматикой можно было орехи колоть. Проще всего было застрелить тебя на месте. Но по зрелому размышлению я решил: если существует способ узнать, чего на самом деле стоит твоя писанина, то лучшей экзекуции просто не придумаешь! Ну всё, что ли? ТОША. Зеркало здесь есть? А, вижу. Ты мной доволен? ПАУЧОК. Ты забыла подвести глаза зеленым. И ноготки… ТОША. Тебе не нравится цвет? ПАУЧОК. Ты не успела сделать маникюр. ТОША. У меня нет ацетона. ПАУЧОК. На подзеркальнике. Я смотрел, как она наносит последние штрихи, а по спине бежали мурашки. Вот и свершилось… в старом неводе плескалась золотая рыбка. «Лора!» Она улыбнулась мне и, понимающе кивнув, направилась к кровати, покрытой клетчатым пледом с кистями. Растянувшись на животе, она продолжала стирать мокрой ваткой буроватый, как запекшаяся кровь, лак с красивых ногтей. Я сел на пенек, вполоборота к ней, и застучал на пишущей машинке. Краем глаза я видел, как она озирается, видимо, ища пепельницу, и, не найдя, с виноватым видом роняет ватку на пол. После чего принимается листать модный журнал, почесывая мухобойкой голую пятку. У меня перехватило дыхание. ТОША. Вот почему. ПАУЧОК. Ты что-то сказала? ТОША. Я – это все, что у тебя есть, вот почему ты меня бросишь. ПАУЧОК. Мысль интересная. Не разовьешь? ТОША. Очень просто. Выше потолка не прыгнешь. ПАУЧОК. Я не знаю, о чем ты. ТОША. У тебя сейчас такое лицо… как будто наш рисованный паук родил у тебя на глазах. Ну, родил. Радоваться надо. Паучок – это к вестям. ПАУЧОК. Ну-ну. ТОША. Я пойду прогуляюсь, а ты загляни в тумбочку. Там лежит для тебя письмецо. ПАУЧОК. Письмецо? ТОША. Письмище. Ты меня знаешь, я бумагу не жалею. А уж обработать, сократить – это по твоей части. ПАУЧОК. Подожди. ТОША. Чего ты встрепенулся? Я на полчасика. Голова какая-то деревянная. ПАУЧОК. Я с тобой. ТОША. А как же благая весть? И провожатые мне вроде ни к чему. Видишь, светло еще. ПАУЧОК. Полчаса? ТОША. Время пошло. ПАУЧОК. Лора! ТОША. Дальше ремарка: «Лора уходит». ПАУЧОК. Никуда ты не уйдешь! ТОША. Что вы делаете? ПАУЧОК. В старых романах писали: «Он покрывал ее лицо и шею страстными поцелуями». ТОША. Не надо. ПАУЧОК. Надо. ТОША. Я чувствовала, что этим кончится. ПАУЧОК. Да? ТОША. Ты бы видел, как у тебя глаза горят. ПАУЧОК. Ты не представляешь, что ты для меня значишь. ТОША. Я? ПАУЧОК. Если ты сейчас уйдешь, мне кранты. ТОША. Как же я могу остаться, если по твоему сценарию я ухожу? ПАУЧОК. Сценарий мы порвем. ТОША. А письмецо? ПАУЧОК. Что? ТОША. Письмецо в тумбочке? Ты его не прочитаешь? ПАУЧОК. Я знаю его наизусть. ТОША. А я – нет. Забавно, правда? Я написала тебе длиннющее послание и даже не знаю, что в нем. ПАУЧОК. Ты собираешься его читать? ТОША. Если ты не против. ПАУЧОК. Я не против. ТОША. Ух ты, толстое! Вот уж не думала, что я способна на такие излияния. «Мой любимый…» Начало хорошее. «Я должна исчезнуть, и мне легче сделать это в такой мирный летний вечер. Мне кажется, что я не ухожу, а отчаливаю в лодочке, а ты лежишь на берегу, смотришь в небо, такое голубое, что глупее не придумаешь, и весла хлюпают все тише и тише. Вижу, как ты морщишься от этих “красот” и мысленно вычеркиваешь их своим черным фломастером. Ну да бог с ними, с красотами. Ты ведь меня понимаешь? Тебе дальше в гору, а мне вниз по течению…» ПАУЧОК. Хватит! ТОША. Это что-то личное, я поняла. ПАУЧОК. Стой смирно, я расстегну сзади. ТОША. Я сама. Выключи большой свет. ПАУЧОК… что ты делаешь? ТОША. Раздеваюсь. ПАУЧОК. Убирайся! ТОША. Что? ПАУЧОК. Ты слышала! Забирай свои шмотки и вали отсюда! ТОША. Я что-то не так сделала? ПАУЧОК. А ты не знаешь? Дешевка! Дрянь! Прежде ты никогда не раздевалась сама! Никогда! Только я могу тебя раздеть, понятно? Я и больше никто! Давай, давай. Пока я тебя не прибил. Твое место на «плешке»! Потаскуха! Я думал, у меня полопаются жилы. Дикая, слепая ярость. В ванной я нашел аптечку, а в аптечке валидол. Я затолкал под язык сразу три таблетки и сосал их, пока во рту у меня все не онемело. Потом я, кажется, задремал. Я проснулся, как от пощечины. В раскрытое окно нагло светил фонарь. В душе плавала черная муть. Я умылся холодной водой и залпом выдул полбутылки кефира, обнаруженного в холодильнике. Немного отпустило. От мысли, что скоро наступит день и опять надо будет тянуть эту лямку, хотелось завыть. И тогда я прибег к испытанному средству: я сел в за-дзен и закрыл глаза. И вновь, как это бывало уже не раз, мне явился мой гарем… животы, бедра, ступни, плечи. Как в волшебном фонаре. Но не было главного волшебства: чистый лист бумаги, всегда лежавший под рукой, оставался чистым. Единственная связь, оборвавшаяся не по моей вине: с шестым патриархом китайской школы Чань. Те слова, которых я ждал, не приходили, а другие стоит ли записывать? Ничего, что я тут… Я умею держать выпивку. Когда я завел дома бар, точно не скажу, но норму я себе сразу установил: бутылка за вечер. «Beefeater», тоник, лед. Гегелевская триада. А лень было самому наливать… ЛОРА. Что будете пить? ПАУЧОК. Господи! Увидеть ее в «Лисьей норе»… за стойкой бара! Вот уж не думал, что я когда-нибудь ее увижу. Пятнадцать лет назад, дав мне свободу, она закрутила роман с итальянцем. У них родилась дочь. Потом они уехали… какой-то маленький городок. Доходили слухи… то ли у них еще кто-то родился, то ли они, наоборот, развелись. А лет восемь назад, когда мы все вдруг сделались выездными, кто-то из наших видел ее в Риме. Она открыла магазинчик, и дела у нее вроде шли в гору… ЛОРА. Еще не решили? ПАУЧОК. Она меня не узнала. Неужели я так сильно изменился? Она, впрочем, тоже. Резче очертились скулы. Взгляд стал жестче. А в остальном… Лора. ЛОРА. Ты? ПАУЧОК. Я встал и вышел. Еще мгновение, и ржавая мина, столько лет пролежавшая без признаков жизни, рванула бы так… не то что ресторан, на этом месте стадион можно было бы построить. Я бродил по Сретенке, потом спустился к Цветному бульвару и сам не заметил, как оказался перед «нашим домом». Через пару дней все это казалось бредом… я ведь тогда хорошо нагрузился и решил добавить в «Норе». Вот вам и результат… итальянское облачко. Можно было, конечно, сходить туда на трезвую голову. А если не облачко? Сунуть голову в неизвестность, как глупый журавль в кувшин? Извините. Я следую примеру умного журавля. Ему кувшин надели на голову. Алло? ЛОРА. Это я… ПАУЧОК. Лора! Как ты меня нашла? ЛОРА. Не прибедняйся. Кто оставляет афоризмы на крахмальных салфетках? В «Норе» ты приметная фигура. ПАУЧОК. А ты? ЛОРА. Я? ПАУЧОК. Давно ты там? В смысле здесь? В России? ЛОРА. Четыре года. ПАУЧОК. Четыре года! ЛОРА. Ты, кажется, не слишком обрадовался нашей встрече. ПАУЧОК. Я… ты где? ЛОРА. Дома. Ты решил, что я живу в баре? ПАУЧОК. Я к тебе сейчас приеду. ЛОРА. Лучше в нейтральных водах. ПАУЧОК. У тебя кто-то есть? ЛОРА. Одна сейчас в школе, другой «кто-то» успешно ломает мои очки. ПАУЧОК. Значит, нет? Это все решило. В вагоне метро я поймал свое отражение: жених! Оказывается, я даже успел побриться. Подковки лакированных туфель цокали на весь белый свет: так-то, так-то! В переходе стриженый парень с пустыми бельмами и ступнями ног, повернутыми внутрь, как у балерины в восьмой позиции, протягивал кепку, словно предлагая прохожим свою дневную выручку. ЛОРА. Ты не понял. ПАУЧОК. Не понял? ЛОРА. Я ничего такого не имела в виду. У меня есть муж. Извини. ПАУЧОК. Муж. ЛОРА. Ты всегда на свидания так приходишь? ПАУЧОК. На свидания? ЛОРА. Ну… как ты там это называешь. ПАУЧОК. Я это называю «фак-н-фолл». ЛОРА. Как? ПАУЧОК. Рок-н-ролл. Фак-н-фолл. Непонятно? ЛОРА. Понятно. ПАУЧОК. Можно по-нашему. Я «гребу» все, что движется. Толстых, тонких. Замужние – вне очереди. Как самые голодные. Знаешь, как я их узнаю? По первой затяжке. Замужняя женщина затягивается так, что между вдохом и выдохом умещается всё – быт, свекровь, обвал в постели, складки на животе. От замужних я ухожу через слуховое окно в ванной… пока не утопили в слезах благодарности. ЛОРА. Ну-ну. ПАУЧОК. Выставь пятку. ЛОРА. Зачем? ПАУЧОК. Женская пятка – это семьдесят тысяч нервных окончаний. Отсюда в мозг поступают сигналы страсти. В Китае для возбуждения женщин проделывают специальный массаж: втирают особые масла, а затем легонько постукивают по пяткам деревянными молоточками в разном ритме, словно по двум барабанчикам. ЛОРА. Совсем спятил. На нас смотрят! ПАУЧОК. Считай, что у девочек педпрактика. ЛОРА. Есть такая книга «100 великих любовников»… я, кстати, имела отношение к ее выходу… удивительно, как это тебя в нее не включили! ПАУЧОК. Ты знала, что у тебя больше эрогенных зон, чем пятен у леопарда? ЛОРА. Я пошла. ПАУЧОК С той же любовью, с какой любишь ты сад, сад этот любит тебя. Губит вселенную тот, кто шагнул наугад, тоненький стебель губя. Нерасторжимы вовек выдох и вдох, свет невозможен без тьмы. Порознь каждый и все мы это Бог, так же как Бог это мы. Можешь ли быть ты печален, когда не смешлив? Весел без тихой слезы? Как убегает Янцзы от серебряных ив, ивы бегут от Янцзы. Кто ничего не терял, ничего не найдет. Вывод из сказанных слов: если готов ученик, учитель придет, если учитель готов. ЛОРА. Мне правда пора. ПАУЧОК. Зачем ты мне позвонила? ЛОРА. Сейчас это уже неважно. ПАУЧОК. Лора! «Дитя, сестра моя, уедем в те края…» Я в очередной раз поймал на себе взгляды двух подружек, по виду студенток. Они скромно потягивали свой кофе. Одна, рыжая, с модным каре, в основном предлагала мне полюбоваться своим выстриженным затылком. Другая, темненькая, с лицом задумчивой черепашки, зажигала очередную сигарету. Мы быстро поняли друг друга. Всю дорогу они шептались, как две школьницы. У рыжей, кроме безупречной фигуры и безупречно замазанных прыщиков, обнаружились глаза цвета выгоревшей травы. Мое фиаско было оглушительнее, чем салют на День победы. ТЕМНЕНЬКАЯ. Тебе надо есть любесток. Для потенции – первое дело. РЫЖАЯ. Не переживай. Один мой знакомый лечит такие вещи. Хочешь, я его спрошу? ПАУЧОК. На следующий день я был в «Норе». Лора уволилась. В тот же вечер взяла расчет. А телефон? Адрес? Леша, бармен, сочувственно развел руками. «Мудрый ты человек, Леха», – с этими словами я достал из бумажника «фальшак» – стодолларовую купюру – и налепил ему на лоб. С этой минуты начинается отсчет моих безумств. Меня уже ничто не могло остановить. Мой мозг просчитывал варианты не хуже, чем «Дип блю». Мой успех был лишь вопросом времени. Она не понимала, в какую мясорубку мы попали. От меня ничего не зависело. Можно ли противиться стихии, у которой даже имени нет? «Бог был предан забвению, и его место заняла женщина». Именно так! Я все рассчитал. С шести до восьми в «Норе» happy hour. На халяву подваливает народ, музыканты врубаются на всю катушку. Анжела перед уходом всегда пропускает в баре сто грамм ментолового ликера. Это, считай, пятнадцать минут. Должно хватить. Ключ со слепка мне сделали на Семеновской – большие, надо сказать, мастера по этой части. Взломать ящик стола, посмотреть ведомость, и все дела. Потом пускай разбираются. АНЖЕЛА. Что вы здесь делаете? ПАУЧОК. О-ля-ля! Так, сейчас мы тихо сядем на свой стульчик, умница, тихо закроем дверь на ключ, и каждый будет заниматься своим делом: я – искать, ты – смотреть. Может, и ножичек нам не понадобится. Как ты считаешь? АНЖЕЛА. А что вы ищете? ПАУЧОК. Запах бриза, солнца и цветущей вишни. АНЖЕЛА. Я не понимаю. ПАУЧОК. Kenzo? АНЖЕЛА. Да. ПАУЧОК. У тебя хороший вкус. АНЖЕЛА. Поэтому вы угрожаете мне ножом? ПАУЧОК. Где личные дела? Адреса, телефоны? АНЖЕЛА. Это не ко мне. ПАУЧОК.Вот как? АНЖЕЛА. У меня только финансы. ПАУЧОК. А в нижнем ящике что? АНЖЕЛА. Бухгалтерские книги. ПАУЧОК. Kenzo… и бухгалтерские книги! Значит, так. Слушай меня внимательно. Сейчас я ухожу, ты здесь наводишь порядок и спокойно, без паники едешь домой. Завтра скажешь слесарю… ну да ты девушка сообразительная, что-нибудь придумаешь. Верно? АНЖЕЛА. Да. ПАУЧОК. Ты ведь не хотела бы еще раз со мной встретиться? АНЖЕЛА. Нет. ПАУЧОК. А жаль. М-м-м. Какой букет! Безумие, да? Для меня все могло кончиться в тот вечер, но судьбе было угодно спустить меня с поводка. Я был на свободе, и это давало мне шанс разыскать Лору. Но как? О повторении моего подвига нечего было и думать. Адресный стол? Я знал только ее девичью фамилию. Можно прийти в итальянское посольство: «Я ищу девушку, у нее был магазинчик в Риме, а здесь она устроилась в норе, но из норы она сбежала…» Идиот! До бара она ведь, кажется, работала в издательстве! Они выпустили книгу… «100 великих любовников». Она еще поиронизировала, что меня там не оказалось. Я схватил такси и помчался в спорткомплекс «Олимпийский» на книжную ярмарку. Вы будете смеяться, через двадцать минут я держал эту книгу в руках! Московское издательство «Вече», девяносто восьмой год. На глянцевой обложке не то Мессалина с Клавдием, не то Клавдия с Григорием. Но главное – вот! Улица Красной сосны, 24. Я решил, что вкупе с моим сине-белым шарфом цветовая символика подчеркнет значимость момента. В тот день мне явно фартило. РЕДАКТОР. «Домашний телефон Ларисы?» ПАУЧОК. …недоверчиво переспросила редакционная мымра вся в рюшах и кружавчиках. «Я потерял ее визитную карточку, а мы хотели бы предложить свои услуги по распространению их книг». РЕДАКТОР. «Почему же вы не обратились по месту ее нынешней работы?» ПАУЧОК. …полюбопытствовала она с кротостью удава. «Не могу вспомнить название издательства! Как отрезало! Вы слыхали что-нибудь подобное?» РЕДАКТОР. «Странно…» ПАУЧОК. Она сдвинула выщипанные бровки так, как приличная девушка сдвигает коленки. РЕДАКТОР. «Я тоже не помню». ПАУЧОК. «Еще бы! – я даже привскочил со стула от восторга. – Издательства у нас плодятся, как кролики. Вот “Вече” мы бы с вами не забыли!» Она поморщилась от этого беспардонного подхалимажа, но все же раскрыла свой кондуит в сафьяновом переплете и, перебрав его тонкими пальчиками, как арфистка струны, вывела на обороте своей карточки: «Ширко Л. Д.». Она едва успела записать домашний телефон, как я цапнул карточку из-под ее руки и зашустрил к выходу. РЕДАКТОР. «А нам вы не хотите предложить свои услуги?» ПАУЧОК. «Я вам позвоню!» Я позвонил из ближайшего автомата. – Лора? ЛОРА. Как ты меня нашел? ПАУЧОК. У тебя есть серебряное блюдо? ЛОРА. Зачем? ПАУЧОК. Для отрубленной головы. ЛОРА. Для твоей и железное сойдет. ПАУЧОК. Согласен. Дай мне еще один шанс. ЛОРА. Я ведь тебе сказала, у меня есть муж… ПАУЧОК. Просто поговорить. Никаких фортелей, вот увидишь. ЛОРА. Поговорить? ПАУЧОК. Час, не больше. ЛОРА. Ну хорошо. Где? ПАУЧОК. Китайский ресторан у Никитских ворот знаешь? ЛОРА. Ты собираешься бить меня по пяткам палочками для еды? ПАУЧОК. В шесть, у входа? Все будет чинно, как в пекинской опере. ЛОРА. Надеюсь. ПАУЧОК. Капкан захлопнулся. Я ей назвал место в двух шагах от моего дома. Остальное, как говорится, дело техники. Мы хорошо посидели. Вспоминали общежитие. Валтасаровы пиры среди пней и коряг. Меня так и подмывало спросить, был ли уже тогда на горизонте итальянец или она ушла в никуда, как уходит зверь в предчувствии землетрясения. Не спросил. Я боялся ее спугнуть. У меня не было четкого плана, только… предчувствие, что все получится. Она пару раз бросала взгляд на часы, а я все никак не мог найти подходящий предлог… ЛОРА. Мне надо позвонить. У тебя есть телефонная карточка или монетка? ПАУЧОК. Господи, спасибо тебе! Сейчас посмотрю… Ты знаешь, нет. Слушай, я ведь живу рядом. Три минуты отсюда. Можешь позвонить от меня. ЛОРА. От тебя? ПАУЧОК. «Дохлый номер», – подумал я, но она тряхнула головой, и мы пошли. Ко мне вернулась былая уверенность. Теперь ничто не могло отнять у меня моей законной добычи. Пока она звонила в комнате, я запер дверь на ключ и достал из тумбочки заранее приготовленную веревку, а кляп сунул в карман. Я увидел в зеркале свое лицо – спокойное, сосредоточенное. Когда я вошел в комнату, Лора глянула в мою сторону, заканчивая разговор. Мне показалось, что в глазах ее мелькнул испуг. ЛОРА. Ты вот так живешь? ПАУЧОК. Что ты имеешь в виду? Она смотрела на моток бельевой веревки у меня в руке. Я купил ее утром в нашем хозяйственном магазине. ЛОРА. Как в разгромленном штабе. ПАУЧОК. Ты первая женщина, переступившая порог моей квартиры. ЛОРА. За что я удостоилась такой чести? ПАУЧОК. Она сильно побледнела, но усилием воли старалась не обнаружить охватившего ее страха. ЛОРА. Понимаю. Ты не хотел посвящать в свои тайны постороннего человека! ПАУЧОК. Она попыталась улыбнуться, но у нее в глазах стояли слезы. ЛОРА. Спасибо за телефон. ПАУЧОК. Она неуверенно двинулась к двери, но, поняв, что я не собираюсь уступать ей дорогу, остановилась. ЛОРА. И… за приятный вечер. ПАУЧОК. Сядь. Сейчас я тебя свяжу, а ты будешь сидеть и молча меня слушать. Если ты начнешь мне перечить или, не дай бог, вздумаешь кричать, вот кляп. Так что давай без глупостей. Чего я хочу? Я хочу переиграть тот вечер. Помнишь, ты сказала, что выйдешь прогуляться перед сном, и тогда, пятнадцать лет назад, я промолчал. Сейчас я говорю «нет». Ты останешься со мной, «в радостях и в болезнях». Я хочу по утрам подстерегать тебя спящую, отчужденную, теребящую пальцами уголок подушки – «делать кутьки», так ты это, кажется, называла? – и брать тебя сзади с дьявольскими предосторожностями, чтобы потом услышать, какой странный сон тебе приснился. Я хочу делать тебе яичницу и смотреть, как ты мужественно глотаешь пересоленные куски. Я хочу рассказать тебе про всех, кто у меня был, потому что каждая последующая приближала меня к тебе. Я хочу читать тебе то, что я насочинял за день, и по твоему хмыканью догадываться, что удалось, а что нет. Я хочу подбривать тебя сама знаешь где. Я хочу замуровать тебя в этих стенах. ЛОРА. Я рассказывала про тебя, меня быстро найдут. ПАУЧОК. Сама напросилась. Дыши теперь носом. Мы уедем, завтра же. Пускай ищут! Туда на вертолете не доберутся. Сказал я тебе куда, как же. На твоем месте я был бы посговорчивее. От тебя требуется самая малость. Кивни – и я тебя развяжу. Она так и заснула, и я перенес ее на кровать. Всю ночь я глаз не сомкнул. В туалет водил ее под конвоем. А потом был день… Я следил за тем, чтобы она не открыла окно, не включила газ, не стянула нож. По нужде я ходил с телефонным аппаратом. И все равно она своего добилась! ЛОРА. Мне нужна зубная щетка. ПАУЧОК. Возьми мою. ЛОРА. И дневной крем для лица. ПАУЧОК. Крем для лица? ЛОРА. Лучше всего «Pond’s». ПАУЧОК. А без крема ты не можешь? ЛОРА. Не могу. ПАУЧОК. Мне придется тебя связать. ЛОРА. Не забудь вставить кляп. ПАУЧОК. Если ты мне пообещаешь, что ты не будешь… ЛОРА. Ничего я не обещаю. ПАУЧОК. Тогда придется помучиться. Совсем недолго – аптека у нас рядом. ЛОРА. В аптеке нет пилки для ногтей. ПАУЧОК. Про пилку ты ничего не говорила! ЛОРА. Считай, что сказала. ПАУЧОК. Как вам это понравится? Ее жизнь, можно сказать, поставлена на карту, а ей подавай дневной крем и пилку для ногтей! Но главный удар был впереди. Вечером я сел наконец за компьютер, а Лоре тихо включил телевизор. Шел какой-то дурацкий фильм, и я даже не заметил, как он закончился. И вдруг… ГОЛОС ВЕДУЩЕЙ. «Дежурная часть» сообщает: Вчера около 17.30 из дома номер 8 по улице 2-я Фрунзенская ушла гражданка Ширко Лариса Дмитриевна и не вернулась. Все, кто что-то знает о ее местонахождении, звоните нам по телефону.. ПАУЧОК. Нет, я понимал, что ее могут искать… в принципе. Но что это будет вот так, на всю Москву… ЛОРА. Я тебя предупреждала. ПАУЧОК. Кто-нибудь знает, с кем ты должна была встретиться? ЛОРА. Знают, что ты мне звонил, этого вполне достаточно. ПАУЧОК. Просто так я тебя не отдам. ЛОРА. Почему «просто так»? Мы будем встречаться. Почему нет? Придешь к нам. Послушай, мы оба не правы: я не должна была отталкивать тебя тогда в кафе, но и брать меня в заложницы тоже, согласись… Я не против, давай попробуем еще раз, но не так же. Оглядимся, взвесим. На детей моих посмотришь. Я с мужем поговорю. А? ПАУЧОК. За лопуха меня держишь? Я тебя насквозь вижу. Тебе б только отсюда выйти, а потом тебя ищи-свищи. ЛОРА. Куда я от тебя денусь? Ну посуди сам. Ты же меня из-под земли достанешь. ПАУЧОК. Достану. ЛОРА. А так – лучше? Ты понимаешь, чем это тебе грозит? ПАУЧОК. Любовь – это рулетка. ЛОРА. Если ты рассчитываешь выиграть, надо играть по общим правилам. ПАУЧОК. Я никогда, слышишь ты, никогда не играл по общим правилам! И никто меня не заставит! Лучше пулю в лоб! «Оглядимся, взвесим». Я за тебя взвесил! У нас с тобой отныне одна дорожка. Тебе напомнить? «По гладенькой дорожке, да в ямку бух!» Спеленаю тебя, сразу вспомнишь. С чего это мне в голову ударило? А от безвыходности. Ее взяла. Верил я ей, не верил, а отпустить, понял, все равно придется. Тогда хоть на что-то можно будет надеяться, а так… Но не мог же я расписаться в своем бессилии! И поэтому еще целый день, и ночь я мучил ее, уже зная, что отпущу. Но ведь отпустил! Под честное слово. Она должна была сказать домашним, что застряла у подруги за городом, откуда пыталась, но так и не смогла дозвониться. Вы бы не поверили, я тоже. А почему я всю неделю ждал гостей из угрозыска? Но, похоже, Лора сдержала слово. Мне она не звонила. Я понимал, ей нужен тайм-аут, чтобы разобраться в себе. Насчет моих чувств, я думаю, она все поняла. Я не оставил ей другого выхода. Так же как недавно она мне. Терпение, говорил я себе, и еще раз терпение. Чтобы как-то убить время, я слонялся по магазинам для женщин. Прикидывал, что я подарю Лоре. Так я набрел на русское обручальное кольцо. Оно состояло из трех сплетенных звеньев, которые растягивались так и сяк, но разъединить их было невозможно. Не знаю почему, но я страшно обрадовался своей находке и не раздумывая купил это маленькое серебряное чудо. Больше ждать я не мог. Алло! Лора? ТИНА. А кто ее спрашивает? ПАУЧОК. Это ее… друг молодости. ТИНА. Случайно не тот, который «гребет» все, что движется? ПАУЧОК. А с кем, собственно, я имею честь? ТИНА. Вы имеете честь с ее дочерью. ПАУЧОК. Очень приятно. ТИНА. Я надеюсь. ПАУЧОК. А мама твоя скоро будет? ТИНА. Скоро. В субботу. ПАУЧОК. В субботу! ТИНА. Да вы не расстраивайтесь, она о вас очень тепло отзывалась. ПАУЧОК. Правда? ТИНА. Приезжайте в субботу, часиков в восемь, она будет рада вас видеть. ПАУЧОК. А?.. ТИНА. Мой отчим? Его точно не будет. Представляю, как вы огорчились. ПАУЧОК. У вас с мамой похожие голоса. ТИНА. Не только голоса. ПАУЧОК. Я записал адрес, и, уже повесив трубку, спохватился, что не спросил, как ее зовут. Тоже штучка! Неужели она и впрямь так похожа на Лору? В субботу поглядим… если, конечно, Лора не встретит меня одна. «Она о вас очень тепло отзывалась». Вот так! Поди пойми женское сердце! Четыре дня, на которые я был предоставлен самому себе, я провел безобразно. Вот список моих грехов. Анастасия Почечуева, оператор Сбербанка. Когда я профукал двадцатый по счету лотерейный билетик… знаете, там надо монеткой соскоблить типографскую краску… сердце ее дрогнуло, и она прямо на моей сберкнижке записала свой телефон. Я ей не позвонил! Волоокая Эсфирь Максимовна, «можно Фира». Мы познакомились на Петровском бульваре и пешком дошли до ее дома на Сивцевом Вражке, сделав короткий привал в «Макдоналдсе», где она интеллигентно выдула почти литр пива. Что было дальше? У подъезда я поцеловал ей руку и поблагодарил за приятную беседу. Но самым позорным я считаю то, как я обошелся с простодушной Настенькой. Она стреляла лишний билетик на «Горе от ума» с Олегом Меньшиковым. Я провел ее на спектакль, она пригласила меня домой. Чем, вы думаете, мы занимались? Гадали по Корану! Мне выпало: «Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот». Мы пили «Боллз» и «Мартини», а в два часа ночи… Тост! За мудрого Мухаммеда! НАСТЯ. Разве за него можно пить? ПАУЧОК. А вы, Настя, крещеная? НАСТЯ. Да. ПАУЧОК. Я тоже. Следовательно… НАСТЯ. Можем пить? ПАУЧОК. На брудершафт! НАСТЯ. На брудершафт. Ой, вы меня всю облили! ПАУЧОК. «Ты». Придется все с себя снять. А что делать? Вставай, вставай. Ну, мы теперь свои люди. Вот так. Ручки вверх. Это – лишнее. Это – тоже. Сережки, так и быть, снимать не будем. У, сколько у нас родинок. Ты счастливая? НАСТЯ. Не знаю. ПАУЧОК. Когда ты будешь у меня, я покажу тебе дореволюционную книжицу. Там по конфигурации родинок можно узнать свое будущее. НАСТЯ. Правда? ПАУЧОК. Я, кажется, говорил, за десять лет в моей квартире не ступала нога женщины. Забытый шарфик… домашний обед… чем это заканчивается, мы с вами хорошо знаем. Думаете, я не наступал на грабли? Хо-хо. Отметины – видите? С меня хватило. Это я так, на всякий случай. Если мне завтра в дверь позвонит какая-нибудь Афродита, пусть знает: я буду отстреливаться до последнего патрона. НАСТЯ. Я замерзла! ПАУЧОК. Иди в ванную, я за тобой. Господа, если у кого-то есть в кармане рогатка, стреляйте без предупреждения! В два часа ночи, вместо того чтобы упасть в объятья прелестного существа, я ушел, как последний поц! Я мог думать только о субботе. Интересно, в чем Лора меня встретит? Ей должны идти тонкие свитера на голое тело и твидовые юбки с черными чулками. Девственница-мать. Я буду незаметно посматривать, как она хозяйничает в кухне, на секунду замирая возле открытой духовки – «посолила, не посолила?» – и снова громыхая раскаленным противнем с истекающим кровью цыпленком. А потом я разолью по бокалам красное «Beaujolais» и начну лепо бяшить, братие, о том, как рядом с красной сосной № 24 пала неприступная цитадель с гордым названием «Вече». А потом… В чем бы она меня ни встретила, будем надеяться, что ей не чужд афоризм Жана Пату: «Я всегда одевал женщин так, чтобы удобнее было их раздевать». В семь, когда я уже собирался выходить, раздался звонок в дверь. Увидев Игоря, я вдруг вспомнил: мы же по субботам играем в кегельбане! Игорь сказал мне все, что он обо мне думает, и… подбросил меня «до места преступления», как он выразился напоследок. Судьба услужливо подавала мне знаки – «Проход запрещен», – но я упрямо лез на рожон. ТИНА. А вот и «настоящий мужчина»! ПАУЧОК. Я не рано? ТИНА. Цветы, вино. Ну спасибо! Вы где предпочитаете – в маминой комнате или в моей? ПАУЧОК. Надо же, вылитая Лора! Тебя, кстати, как зовут? ТИНА. Тина. ПАУЧОК. Красивое имя. ТИНА. Ага, засасывает. Ваш коктейль. ПАУЧОК. Я помню! «Пять клубник, лимонная водка, шампанское, “Кампари”, добавить лед, все это хорошо взбить с помощью блендера и осторожно разлить в два бокала…» ТИНА. «В форме груди Марии Антуанетты». ПАУЧОК. Какие познания! ТИНА. Это – мой собственный рецепт. ПАУЧОК. М-м-м! У него есть название? ТИНА. «Падший ангел». ПАУЧОК. Надо запомнить. ТИНА. Так вы маму увидели… ПАУЧОК. В «Норе». ТИНА. Ну да. Между прочим, еще недавно она делала хорошие книги, но делать коктейли оказалось перспективнее. ПАУЧОК. Наверно. ТИНА. А глядя на вас, не скажешь, что вы ходок. ПАУЧОК. Гм. А как, по-твоему, он должен выглядеть? ТИНА. Ну, пошире в плечах, и помоложе… ничего, что я вам это говорю? ПАУЧОК. Нормально. ТИНА. И в глазах… как сказать? ПАУЧОК. Черт? ТИНА. Вот-вот. А вы… если б я вас на улице увидела, никогда бы ничего такого не подумала. ПАУЧОК. Такого какого? ТИНА. Ну, что вы пол-Москвы перетрахали… и вообще… ПАУЧОК. Тебе мама все это рассказывала? ТИНА. Еще коктейль хотите? ПАУЧОК. Хочу. ТИНА. Вам сколько лет? ПАУЧОК. Тридцать семь. А тебе? ТИНА. Пятнадцать. Будет в июле. ПАУЧОК. Понятно. ТИНА. Что вам понятно? Все мои подружки, если хотите знать, уже давно «в законе». ПАУЧОК. А ты? ТИНА. Терпеть не могу, когда мне говорят: «Я же вижу, ты хочешь»! Что вы видите? Вы, кроме своих наколок, ничего не видите! ПАУЧОК. Каких наколок? ТИНА. Ой, вот этого не надо. ПАУЧОК. Чего не надо? ТИНА. Покажите руки. Так… Снимите рубашку. ПАУЧОК. Зачем? ТИНА. Затем. ПАУЧОК. Ну? ТИНА. С вами все ясно. ПАУЧОК. Можно одеваться? ТИНА. Сколько у вас было женщин? ПАУЧОК. Извини, это закрытая статистика. ТИНА. Вот и я о том же. У всех у вас свой «список»… у кого тетрадочка, у кого наколочки. Один у нас в классе девственниц коллекционирует. Знаете, как это у них называется? Аттестат зрелости. ПАУЧОК. Что касается моего школьного «аттестата», то на фоне твоих дружков я бы выглядел бледно. ТИНА. Но потом вы подтянулись? ПАУЧОК. Ну… ТИНА. Если верить маме, то вы круглый отличник. ПАУЧОК. А кстати, где она? ТИНА. У подруги. ПАУЧОК. То есть как «у подруги»? ТИНА. Для донжуана вы не слишком понятливый. ПАУЧОК. Ты хочешь сказать… ТИНА. Если вы готовы. ПАУЧОК. Если я готов… ТИНА. «Сделать из меня женщину». Лексикончик у маман! А то, хотите, я вас «накачаю»? Не знаете анекдот? Малыш не вовремя входит к родителям в спальню: «Мама, а ты что делаешь?» – «Понимаешь… наш папа растолстел, я выкачиваю из него лишний воздух». – «А тетя Зина его опять накачает». ПАУЧОК. Постой. Почему я? ТИНА. «Тина, я не хочу, чтобы у тебя все началось с грубой прозы». ПАУЧОК. Это она так сказала? Она хочет, чтобы я лишил ее дочь невинности? ТИНА. Она помнит, как это было у нее с вами. ПАУЧОК. Дурака валяет. Чтобы Лора после всего, что было… даже не спросив меня… да ну, абсурд. Интересно, как бы ты обратился к мужчине с такой просьбой? ТИНА. И желает мне того же. ПАУЧОК. Одно лицо! ТИНА. Вы ведь с тех пор не утратили навыки? ПАУЧОК. Какая жестокая игра природы! Перед этой магией я был беспомощен, как ребенок. Но была черта, переступить которую я не мог. ТИНА. Я вижу, мой коктейль пользуется успехом. ПАУЧОК. После пятого или шестого коктейля я понял, что меня останавливало. Страх, что Тина – моя дочь. «Пятнадцать – в июле»? Я пытался произвести в уме нехитрые расчеты, но всякий раз сбивался. ТИНА. Ничего, что я сижу у вас на коленях? ПАУЧОК. Да нет, это невозможно. В принципе. Хотя… Разве с Тамарой не случилась подобная история? Жизнь придумывает и не такие сюжеты! ТИНА. У кого грудь красивее, у нее или у меня? ПАУЧОК. Ты ведь Лора, да? ТИНА. Что это? ПАУЧОК. Обручальное кольцо. ТИНА. Это мне? ПАУЧОК. Ну-ка… В самый раз. ТИНА. У нас сегодня брачная ночь? ПАУЧОК. Да, любимая. ТИНА. Так меня еще никто не называл. ПАУЧОК. Ты забыла… это было так давно. ТИНА. Тсс! ПАУЧОК. Что я могу сказать в свое оправдание? Я не был пьян. Я психически вменяем. Тогда что же? Я вам скажу: любовь – это наваждение, и завтра на моем месте может оказаться любой из вас. Лора ничего не знала. В тот вечер она не отсиживалась у подруги, а были они все на даче. Как обычно, по выходным. Эта затейница ничем не рисковала, приглашая меня на субботу. Идея познать с моей помощью «всё-всё-всё» родилась в ее головке стихийно. Не знаю, чего здесь было больше: фантазий, навеянных мамиными рассказами, или духа соперничества, но операцию она провела по всем правилам военного искусства. После этого признания, сделанного с веселым смехом, худшие мои подозрения вспыхнули, как тополиный пух от спички. То, чего никогда не допустила бы Лора, могла по неведению совершить эта дурочка! ТИНА. Ты на меня так странно смотришь. ПАУЧОК. Теперь я искал в ней другого сходства, но, хоть убей, не мог вспомнить собственного лица! ТИНА. Что-нибудь не так? ПАУЧОК. Ну что ты. Все прекрасно. ТИНА. Ты такой замечательный. Я даже ничего не почувствовала. ПАУЧОК. Когда они приезжают? ТИНА. Ты куда? У нас еще вагон времени! ПАУЧОК. Я вспомнил… у меня срочная встреча. ТИНА. А можно я с тобой? ПАУЧОК. Простыни. Забыла? ТИНА. Да ну их. Скажу, так, мол, и так. Она у меня передовая, должна одобрить мой выбор, как думаешь? ПАУЧОК. Я сам с ней поговорю. ТИНА. А чего разговаривать? Ну трахнул ты меня, большое дело! ПАУЧОК. Можно без этого стеба? ТИНА. Ты любил меня, пламенно и нежно, во все дырочки. ПАУЧОК. Вечером мне позвонила Лора. Если опустить непечатные слова, рыдания в трубку и проклятия в мой адрес, то останется протокольно сухая фраза: она подает на меня в суд за изнасилование несовершеннолетней дочери. Тогда в кафе… она пришла сказать мне о Тине, но рассказы о моих подвигах отбили у нее всякую охоту. Задним числом все кажется просто, как апельсин. Не видеть очевидного! Тоже своего рода гениальность: упорно идти на красный свет. ТИНА. Алло. ПАУЧОК. Наконец-то! ТИНА. Я все знаю. ПАУЧОК. Где ты? ТИНА. Они запретили мне с тобой разговаривать. ПАУЧОК. Ты здорова? С тобой все в порядке? ТИНА. Этот суд… они выкрутили мне руки. ПАУЧОК. Солнышко. Любимая. Я так рад, что слышу твой голос. ТИНА. Тебе могут дать от четырех до десяти лет. ПАУЧОК. Как бы я хотел тебя увидеть! ТИНА. Это невозможно. Они следят за каждым моим шагом. ПАУЧОК. Ты здорова? ТИНА. Не волнуйся. Ты-то как? ПАУЧОК. Я хорошо. Очень хорошо. Вот… купил красивую игрушку, есть чем себя занять. ТИНА. Послушай. Ты ведь не виноват, что так все получилось? Ну что же делать? Так фишка легла. ПАУЧОК. Ты забыла дать мне рецепт своего коктейля. ТИНА. Ты, главное, не падай духом. Может, еще обойдется? ПАУЧОК. Конечно. ТИНА. Извини, я больше не могу говорить. ПАУЧОК. Лора, я люблю тебя. ТИНА. Лора? ПАУЧОК. Эта игрушка стоила мне семьсот «зеленых». «Рэндалл» 45-го калибра. Прошу обратить внимание: предохранитель справа. Для левшей вроде меня. Патроны фирмы «Магсейф». Продавец попался словоохотливый. «Что такое обычная пуля? – спросил он меня риторически. – Заткнул дырку пальцем и пошел. А этой можно вышибить мозги у слона. Мой вам совет: цельтесь в голову». Вообще, в приличных домах так не делается. Надо было бы позвать всех моих «курочек», выпить с ними «посошок». Н-да… А потом я подумал: у меня есть вы. Тоже в некотором роде близость. Я всех вас люблю, красавиц и дурнушек, благополучных жен и разведенок, худых и толстых, высоких и миниатюрных, всех, кто недоласкан, недоцелован, недолюблен. Сколько вас там? Я вам позвоню! …уже не позвоню. В этой обойме было восемь патронов. Останется шесть. Помните: «…доколе смерть не разлучит вас»? Ложь, повторяемая из века в век. Смерть соединяет. «Ибо крепка, как смерть, любовь». Я там был сегодня. Я должен был ее увидеть. Мне повезло, она была одна. В твидовой юбке, черных чулках и тонком свитере на голое тело. ТИНА. Зачем ты пришел? ПАУЧОК. Она здорово перепугалась. «Я пришел, чтобы закончить пьесу», – произнес я тоном, который должен был ее успокоить. ТИНА. А я тут при чем? ПАУЧОК. Тогда я показал ей свою игрушку из вороненой стали. Она смотрела на нее как завороженная. ТИНА. По-твоему, литература выше человеческой жизни? ПАУЧОК. Я не знаю, где кончается одно и начинается второе. Она еще что-то сказала… не помню. Все произошло очень быстро. Я перенес ее на кровать. Меня, помню, удивило красное пятно на простыне. «Ну вот, – подумал я, – так и не застирала!» Но вообще я все время смотрел на ее лицо. Лицо, которое за столько лет совершенно не изменилось. Это что-то невероятное. Представляете? Возвращается Лора и видит себя… спящую… а рядом листок из блокнота: Луна невзначай упала на дно пруда, и стало их две. 2000 РАКУРС Стоило Алексею Федорову не выспаться, как он становился опасен. Прибалтийский рассвет застал его километрах в сорока от города. Ночь, проведенная за рулем, разбудила в нем мрачный азарт лихача, и он выжимал из своего «жигуленка» все, на что тот был способен. Шоссе было идеальным, и машин не много, но то, что они затеяли с майором, могло плохо кончиться. У майора тоже были «жигули», и он ни за что не хотел уступать. Военные народ самолюбивый, у этого же даже звезды раскалились добела, но против Федорова майор не тянул. Алексею мало было обогнать соперника – один раз он так его подрезал, что тот едва не угодил в кювет. Затем пошла новая игра: «жигуленок» Федорова, точно кобыла, крутил задом перед носом у разъяренного майора, не давая тому обойти себя ни слева, ни справа. Был момент, когда майор решился на обгон и только чудом не врезался во встречный «КрАЗ». – Дураков надо учить, – по-цыгански скаля зубы, пробормотал Федоров. Он помахал в окно майору, которого, как щепку в водовороте, вертело на шоссе, и сбросил газ. Отлились ему слезы майора. Шедшая перед ним «Волга» неожиданно сбавила скорость, он ударил по тормозам, но тормоза отказали, он на отчаянном вираже обошел «Волгу», и только тогда машина ему подчинилась. Подбежал водитель. – Ты что, на тот свет торопишься? Федоров молча сжимал руль. – У тебя, чудозвона, отобрать бы сейчас права! – Леша, что-нибудь случилось? – с заднего сидения поднялось заспанное женское лицо. Водитель, чертыхаясь, вернулся в свою «Волгу». – Ничего особенного. Так… тормоза, – Алексей постарался придать голосу оттенок беспечности. – Давай в автосервис! – Да ты что, Женька, мы через двадцать минут в городе. – Леша… – Глянь! Ты глянь, как чешет! – он прильнул к боковому стеклу. – Во дает… во дает… – Где? – Женя тоже приклеилась к стеклу. – Да вон же, вон! «Жигули» быстро набирали скорость. – Не вижу… А кто это был? – А бог его знает. В вестибюле гостиницы не было ни души, если не считать швейцара, оттиравшего грудью мужчину с лицом невыспавшегося бульдога. За перегородкой девушка-администратор подремывала, прикрывшись книгой. Федоров подкрался с «лейкой», с которой он не расставался, кажется, даже ночью, и щелкнул ее сверху. – А? Вы кто? – дернулась девушка. Алексей сунул в окошечко удостоверение. – Фотокорреспондент журнала «Смена» и Агентства печати «Новости», – раздельно и выпукло, словно то было фонетическое упражнение, произнесла вслух администратор и схватилась за телефон. – Директору сейчас не до вас, – подпустил туману Федоров. Девушка мягко положила трубку с видом человека, к которому пришли описывать имущество. – Так какой там мне, барышня, забронирован номер? – Алексей сменил гнев на милость. – Ваша фамилия… Ах да, простите, – девушка сверилась с каким-то списком. – Пожалуйста, Алексей Георгиевич, – она протянула ему ключи. – Восьмой этаж, номер-люкс. – Паспорт жены показывать не нужно? – Ну зачем, я вам верю. – Видишь, – Федоров повернулся к Жене, старательно разглядывавшей скучную памятку, пока он разыгрывал этот спектакль, – мне верят на слово даже администраторы в гостиницах. Женя послала девушке за перегородкой мимическую телеграмму – «Не взыщите тчк неисправим тчк» – и шагнула к лифту. Она сушила феном волосы, Федоров висел на телефоне. – Светика не разбудите?.. О, нас еще узнают. Замуж не вышла?.. Тоже красиво. А он?.. – Алексей одобрительно поцокал языком. – Сегодня, старушка, у меня цугцванг, я тебе еще звякну… Птичка? Вылетит птичка, а как же! Он полистал записную книжку, набрал номер: – Девушка, вам не нужен чай марки «СВ»?.. Грузинский, свежеворованный… Угадала, дорогая! Федоров собственной персоной. Ты завтра как?.. Да, девочка моя… Понял, буду как штык. Федоров перелистал несколько страничек. – Мне выйти? – Женя выключила фен, зрачки у нее потемнели. – Зачем? – он уже крутил диск и не сразу понял, о чем это она. – Ты, может, подумала?.. Хэлло! Это есть Владас? – забасил он в трубку, изображая из себя иностранца. – Я бы желал приобрести у вас картину… вальюта, конечно, но не очьень твердая… – он утробно зарокотал, довольный собой. – Федоров, он самый, – сказал он своим обычным голосом. – Когда увидимся, дорогой? – В такую рань морочишь людям голову, я б тебя убила, – Женя снова включила фен. – Заметано, – говорил в трубку Алексей. – А вот это – увы и ах. Да, старик, без меня… Не расстраивайся, жена у меня пьет за двоих. – Ну, знаешь! – вскинулась Женя. – Да вот, женился, – сокрушался Алексей. – Влип – не то слово… Ага, до завтра. – Никуда я с тобой не пойду, – отрезала Женя, как только он положил трубку. – Само собой, – согласился Алексей. – Ты сядешь за руль, а я буду пить, чтобы спасти твою репутацию. Женя выключила фен. – Федоров, ты монстр. Терраса, где они пили кофе, подставила горбатую спину августовскому солнцу. Федоров сменил в «лейке» диафрагму. – Как насчет по чуть-чуть? – В такую рань? – изумилась она. – Тогда отнеси, будь другом, пустую тару, а я пока перезаряжу. – Видя ее недоумение, он развел руками: – Самообслуживание – как в лучших домах. У бармена подобное рвение вызвало умеренную похвалу, которой не жалко для ученика-второгодника. Поняв свою промашку, Женя обернулась, чтобы сказать мужу все, что она о нем думает, – так он ее и сфотографировал: с открытым ртом и растопыренной пятерней, на миг ослепшую от солнца. Они бесцельно бродили по городу, заглядывая в палисадники, коверкая вслух непонятные объявления, прицениваясь к местному кальвадосу. Инициатива тут принадлежала Жене, поскольку Федоров, верный себе, внаглую щелкал прохожих. Так они дошли до костела. Женя, перекрестившись по-русски, прошла в гущу прихожан и села, как они, сложив перед собой домиком ладони. Удивленный таким поворотом, Федоров протиснулся к кафедре, с которой ксендз кропил свою паству латынью, и стал украдкой наблюдать за женой. Она молилась страстно, сосредоточась на какой-то выстраданной мысли, и лицо ее, освобожденное от скорлупы буден, было нежным, как семечко подсолнуха. Федоров устыдился своей роли соглядатая и вышел во дворик. Меж папертью и двумя захоронениями, обозначенными черными зеркальными плитами и черными же крестами, шла бойкая торговля четками. В костеле заиграл орган. В ограду вошла чопорная дама с мальчиком лет пяти (щегольской костюмчик, жемчужные запонки), за которым тянулась цепочка хлебных крошек, – не иначе проковырял в кармане дырочку. Вокруг уже суетились воробьи. Выйдя из костела, Женя нашла глазами мужа и села подле на скамейке. Федоров подождал для приличия, а потом сказал, глядя поверх черепичных красных крыш: – А для меня они чужие. Они как будто знают то, чего не знаю я, а главное, и знать не должен. Они меня… не впускают, понимаешь? – Наверно, важно самому сделать первый шаг. Что-то должно подтолкнуть. Ну, как тебе объяснить? Вот я… разошлась, через месяц умирает мама. Я одна, а тут еще этот тип в сандалетах… – Не понял? – Он в них все лето ходил, на босу ногу. Выхожу на набережную, он за мной! Я в магазин, он стоит на часах! – Приставал? – Хуже – подпитывался. – Как подпитывался? – Обыкновенно. Как вампир. Те из своих жертв кровь пьют, а этот энергию. – Ты это серьезно? – Лешенька, ты не знаешь, как звучат шаги в огромной пустой квартире. У одиночества глаза велики. Мне и посоветовали: окрестись. – Ты окрестилась, и мелкий бес сиганул с парапета Фрунзенской набережной, теряя в воздухе сандалеты. Женя резко встала. Он поплелся следом, досадуя на себя за неуместную шутку. В музее янтаря они застряли надолго. Когда через увеличительное стекло Женя разглядела разных мушек и комариков, засахаренных в густой медового цвета капле, она даже испугалась – вот, сунула нос в чужую эру! Но не удержалась, снова прилипла к окуляру. – Леша, Леша, ты только глянь… Он подходил, глядел. – Красиво. – Вот так и нас когда-нибудь будут рассматривать в увеличительное стекло – большие насекомые в янтарном соусе. – Меня, пожалуйста, в винном. Она на секунду оторвалась от микроскопа: – Смерть, Федоров, не выбирают. Это дурной тон. Он ничего не ответил, отвлеченный другим экспонатом. На пятачке, где торговали мороженым, Алексей наметил жертву – замечательной невзрачности девицу, которая прятала то утиный свой нос, то угреватый лоб, то острые скулы, вероятно, рассчитывая если не одним махом, так хоть частями поправить ошибку природы. Она и пломбирный шарик ела как-то хитро, прикрыв рот ладошкой и ловким движением из-под руки тыча ложечкой куда надо. – Ку-ку, – позвал ее Федоров, растопырив перед собой пальцы. – Ку-ку, – выглянул он из-за штакетника сложенных ладоней. Девица сдавленно хихикнула, но бдительности не потеряла. Тогда Федоров пошел ва-банк: он подсел к ее столику и зашептал ей что-то на ухо, отчего девица зарделась. Тут она заметила, что креманка с мороженым уплывает от нее, и, вдруг забыв о всяком камуфляже, потянулась за ней обеими руками. Но еще быстрей сработал Федоров, выстрелив в нее из невесть откуда взявшейся «лейки». – Сейчас задушит, – пробормотала Женя. Но девица лишь, игриво взвизгнув, отемяшила его матерчатой сумкой. Она успела огреть его еще пару раз, пока он щелкал ее, уворачиваясь от ударов. Оба при этом хохотали, как ненормальные. Женя закусила губу. – А карточки будут? – еще не отдышавшись, спросила девица. – А адресок? – ей в тон спросил Федоров, фотографируя ее напоследок. Тут Женя не выдержала. – Девочка моя, – сказала она, вставая. – Это одна видимость, что он хорошо сохранился. Перед вами несчастный человек, обремененный болезнями и алиментами. Фотография – это единственное, на что Федоров еще способен, можете мне поверить. Пятьдесят копеек на черный день – неужели для вас это много? Девица горохом высыпала на стол всю мелочь, и ее как ветром сдуло. Мороженое в вазочке таяло на глазах. Федоров помрачнел. – Тебе не кажется, что ты мешаешь? – Заводить знакомства? – Работать. – По-твоему, я должна молча смотреть, как ты… – Можешь не смотреть, – грубовато оборвал ее Алексей. В книжном магазине они разошлись по интересам: он завернул в отдел переводной литературы, а она остановилась возле книг по искусству. – Сколько эта штукенция стоит? – парень лет шестнадцати, одетый в кожу, с серьгою в ухе, положил на прилавок французский альбом. Продавец повертел книгу в руках: – Двадцать пять – тридцать. – Посмотреть можно? – Женя полистала страницы. – «L\'oeuil»! – сказала она со знанием дела. – Не понял? – повернулся к ней парень. – По-русски «Ракурс», – пояснила она, заглядывая в список иллюстраций. – Так ничего альбомчик? – уточнил парень. – Ничего, – улыбнулась Женя. Парень подмигнул своим дружкам, которые топтались в центре зала, словно демонстрируя изделия из кожи и металла. – Ну, раз ничего, так вам он ничего не будет стоить, – он подчеркнул это вам. – Ты хочешь сделать мне подарок? – она непроизвольно продолжала улыбаться. – Думаю, не прогадаю, а? Женя повела плечом. – Вот и ладушки, – парень бесцеремонно разглядывал ее. – Будем считать, что договорились. Она вспыхнула: – А ты у мамы разрешение спросил? – Она положила альбом на прилавок. – Леша, ты там заснул? – сказала она чересчур громко и развернулась так резко, что едва не сшибла литовца с птичьим лицом, свидетеля этой сцены. Женя прошла мимо скульптурной троицы, заготовившей одну улыбку на всех. – Я сейчас! – Федоров сидел на корточках в углу, разбирая завалы уцененной литературы. Она не стала его дожидаться. Он нагнал ее на улице, на ходу листая купленную книжку. Они сидели в кафетерии. Женя молчала, словно ждала вопроса, но Алексей ее ни о чем не спрашивал. Его внимание привлек неопрятный старик, купивший полторта и торопливо глотавший его большими кусками, точно опасаясь нахлебников. Федоров зашел спереди, с «лейкой» наизготовку, в ответ старик повернулся к нему спиной. Новый маневр также не дал результата. Федоров помахал в воздухе рублем, как бы намекая на вознаграждение, но старик с испугу накрыл торт соломенной шляпой. «Все, – успокоил его жестом Федоров, – меня нет». И решительно двинулся к выходу, набросив на плечо лямку фотоаппарата. Женя, готовая провалиться сквозь землю, хотела незаметно выскользнуть следом, как вдруг Федоров резко повернулся и щелкнул старика в тот момент, когда тот осторожно приподнял свою шляпу, чтобы невзначай не повредить кремовую надстройку. – Леша, тебе сколько лет? – поморщилась Женя, когда они очутились на улице. – По-моему, ты помешался на сладкой жизни… коврижки, торты, мороженое! – У нас медовая неделя, забыла? Хотя ты, конечно, не сахар. – Вот как! – Ну ничего, – примирительно сказал он. – Недолго мне с тобой мучиться. – Да? А я-то надеялась. Неопрятный старичок был забыт, а между тем этот снимок обошел потом многие журналы и даже получил премию на венецианском Биеннале. Снимок назывался «Иллюзионист». Вечером Федоров привез жену к морю – смотреть на закат. На пирсе был весь город. Украдкой поглядывая на Женю, как будто намагниченную тонущим медным шаром, Алексей сидел как японский император, точно по его приказу совершалось это чудо. – Невероятно, да? – прошептала Женя. – Я тебе еще не то покажу! Они возвращались к машине, когда из-под пляжного тента послышалось: – Флип, ты глянь! – Ну? – Знакомая твоя. Пойди поздоровайся. – Думаешь? Дальше последовало что-то неразборчивое, и взрыв смеха. Из-под тента выбралась компания – в темноте их можно было сосчитать по зажженным сигаретам – и не спеша последовала за удаляющейся парочкой. – Ого, почетный эскорт! – сказал через несколько минут Федоров, посмотрев в зеркальце заднего обзора. Женя не обернулась и ничего не сказала. Словно услышав Федорова, двое мотоциклистов вырвались вперед. Они пристроились сбоку, почти впритирку, так что можно было разглядеть заклепки на курточках, а потом обошли их и как бы возглавили кавалькаду. – Пижоны, – усмехнулся Алексей. Так, то отставая, то вырываясь вперед, четверка мотоциклистов проводила их до гостиницы. Утром они собирались на пляж, когда зазвонил телефон. Трубку взял Алексей. – Я слушаю. – Товарищ Федоров? – весело спросил женский голос. – Он самый. – Алексей Георгиевич? – А кто это? – Администрация желает вам приятно провести время в нашем городе. Послышались гудки отбоя. – Вот это сервис! Из ванной вышла Женя, складывая полотенца: – Может, возьмем одно покрывало вместо подстилки? – Что?.. А, о’кей. Женя стояла посреди холла, пока Федоров сдавал ключи, отпуская комплименты молоденькой администраторше – любезность за любезность. Вдруг ее чем-то ослепило. Она прикрылась ребром ладони и из-под козырька увидела в кресле парня из той самой компании – он зеркальцем пускал в нее солнечные зайчики. Встретившись с ней взглядом, парень послал ей воздушный поцелуй. Она быстро вышла. По крайней мере на улице не было ничего подозрительного. За ней вышел и Алексей. Когда они садились в машину, она еще раз огляделась вокруг и только сейчас заметила стайку на мотоциклах. Трое посигналили ей зеркальцами… а вон и четвертый – тот, что поджидал ее в холле. Поджидал? Не слишком ли разыгралась у нее фантазия? День выдался ветреный – хотя когда здесь не бывает ветра? – и Федоров не стал повторять ошибки тех пляжников, что часами, до посинения, зарываются в плотный, словно катком утрамбованный песок. Они укрылись вдали от отмели, в делянке, со всех сторон защищенной плетеной изгородью, которая не позволяла дюнам прибрать к рукам весь берег. Море было холодное, так что они не вылезали из своего укрытия. – Кстати о птичках, – вспомнил Алексей. – Маргарита просила купить ей бусы. Говорят, необработанный янтарь помогает при щитовидке. – Заезжал проведать свою коммуналку? Он промолчал. – Я не виновата, что в нашем доме не жил Есенин. И снова не дождалась ответа – то ли неуступчивый характер Федорова был размягчен припекавшим солнцем, то ли его внимание отвлекли звуки ситары с соседней делянки. – Хорошо помню, как я в первый раз зашла к тебе на Москвина. Любовь Михайловна, божий человек, поведала мне, как ты в четыре года ушел искать «хороших маму и папу»… Федоров приподнялся на локте – кто это там такой любитель восточной музыки? – …и как ты в семь лет без памяти влюбился в Тарасову, увидев ее в «Марии Стюарт». А ты все не шел. Я спросила, можно ли подождать в твоей комнате, и меня впустили в святая святых. Это было незабываемо. Последний раз ты ел суп из селедочницы… о горе посуды на подоконнике, деликатно укрытой газеткой, я старалась не думать. – Я мыл все сразу. – Да, ты меня познакомил со своей теорией пещерного домоводства. – А тебе не рассказали, что мне в двадцать лет нагадала в Одессе цыганка? – Пиковый интерес? – Рассказываю. Цыганка кормила грудью цыганенка, но одна рука у нее, как ты догадалась, была свободна. Я позолотил ей ручку, как сейчас помню, полтинником. Она попросила бумажный рубль – завернуть в него монету. Завернула и попросила трешку – завернуть рубль. Когда дошло до пятерки, я взбунтовался. Тогда она зажала мои деньги в кулаке и, заглянув мне в глаза, произнесла скороговоркой: «Остерегайся, добрый человек, жениться на художнице, особенно которая раскрашивает пасхальные яйца». – А ты что? – улыбнулась Женя. – Я? Пока опомнился, уже на тебе женат. – Бедненький! – Нет, тут без черной магии не обошлось. Чтобы я по своей воле променял отдельную свою конуру со всеми удобствами на твои царские палаты! – Понимаю, ты бы хотел вместе с вещами перевезти ко мне тетю Любу, и Маргариту с сыном, и всех твоих друзей и подружек в придачу. Алексей молчал. – Леша, ты же знаешь, если бы мне не грозило расселение… – Перепрописка – ради тебя я прошел и через это! – Ты у нас, Федоров, сильный, – кивнула она, – и не через такое пройдешь. – Вот именно. – Он рывком встал и направился к ледяной воде. – Показываю… зрелище не для слабонервных. Стоило ему отойти подальше, как с соседней делянки один за другим поднялись четверо. Они были в разной стадии разоблаченности, но нетрудно было узнать в них вчерашних знакомцев. С удивлением Женя открыла для себя, что среди них есть девушка. – Какая приятная неожиданность, – расплылся от удовольствия тот, что оценивал в магазине альбом. – Флип по вас сохнет, – доверительно сообщила ей барышня. – Покажи, Флип, как ты сохнешь. Флип показал. – Не помешали? – спросил долговязый, усаживаясь на край подстилки. – Вон мой муж, – Женя показала. – Очень приятно. Флип, – отрекомендовался в сторону моря парень, молодцевато щелкнув каблуками. – А уж как ему приятно, – хмыкнул долговязый. – Что вам надо? – Что нам надо? – Флип переадресовал вопрос девице, та – обнимавшему ее парню, тот – долговязому, долговязый – снова Флипу. Последний развел руками: – Видимо, вам лучше знать, что нам надо. – Что здесь происходит? – Федоров, так и не дойдя до воды, вернулся обратно. – Мы тут играем, – кокетливо сказала барышня. – Присоединяйтесь, барон, присоединяйтесь, – процитировал Флип. – Хорошо ли мы знаем анатомию человека! – возвестил долговязый в стиле телеведущего и первым начал: – Глаз … – Зуб, – продолжила девушка. – Бедро, – Флип вопросительно повернулся к Алексею. Федоров настороженно молчал, решая в уме, насколько невинны эти шалости. – Ну? На «о»? – подгонял его Флип. – Сейчас! Сейчас он скажет, – засуетился долговязый, изображая ярого болельщика Федорова. – Ну… такой о-о-орган… – Не подсказывать! – вмешался все это время молчавший парень. У него оказался легкий акцент. – А не пойти ли вам, ребятки… – Федоров шагнул к долговязому. – Понял! – тот резво отскочил метра на три. – Нам расскажешь? – попросила его девушка. – Он тебе и расскажет и покажет, – пообещал молчун. Под хохот, под магнитофонные жалобы ситары компания отвалила. – Ничего так, – веселилась барышня. – Такой о-о-орган!.. – А этот-то, этот… – долговязый изобразил Федорова. Все так и покатились. – Слышь, Жучок, – Флип толкнул в бок долговязого, – а не познакомить ли нам ее с Игоряхой? – С Игоряхой? – Есть идея! Компания скрылась за дюнами. Возле торгового центра, на развале, Федоров приглядел низку бус. Женя вмешалась: – Это же грубо! – Ей и нужен грубый необработанный янтарь. – Грубый тоже бывает разный. – Она приложила к груди бусы. – Сам не видишь? Федоров уже отсчитывал бумажки: – Будь здоров, труженик моря! – С тобой что-нибудь покупать! – она махнула рукой. – Подожди, – он направился к междугороднему телефону-автомату. – В редакцию? – догадалась она. Он покивал, слушая гудки. – Роман Григорьевич? – забасил он в трубку. – Федоров. Так… так… Офтальмологи? Понял… Сделаем, какой разговор… В понедельник, как договаривались. Как там мой очкарик?.. На обложке? Угу. Угу. Погода блеск… Передам со всеми онерами… И вас туда же. – Слушай, – сказал он, вешая трубку, – офтальмологи – это по бабочкам, что ли? – Ага, по молоденьким. – Нет, правда? – А что? – Да симпозиум у них тут, шеф просил пощелкать. – Леша, мы за целый год впервые, можно сказать… – Жень, ну ладно. Каких-то три дня… – Три дня?! – Погоди, это ж не с утра до вечера. Покручусь, то, се. Ну чего ты?.. Ты куда, Жень? – Не трогай меня! – Жень, шеф просил тебе передать, чтобы ты не делала глупостей. – Так и сказал? – довольно кисло улыбнулась она. – Так и сказал. Уж если кому делать глупости, говорит, так тебе, Федоров. По крайней мере, бухгалтерия оплатит. – Твои глупости оплатить – никаких денег не хватит. В художественном салоне Женя заинтересовалась браслетом с овальным агатом. Браслет, тоже овальный, красиво охватывал запястье, подчеркивая смуглость кожи. – Нержавейка? – спросил Федоров. – Вы, молодой человек, на цену посмотрите, – заметила продавщица, годившаяся ему в дочери. Женя со вздохом расстегнула браслет и положила на прилавок. – Выпишите, – попросил Алексей. – Ты с ума сошел! Мы ж останемся без копейки! – Считай, что платит мой очкарик за то, что я сделал ему рекламу. – Он укоризненно взглянул на продавщицу. – Ну, что же вы, мамаша? Женя заперла изнутри дверь их номера. – Ты чего? – удивился он. – Не выпущу! Он будет три дня развлекаться, а я тут… – Женька, брось дурить. – Пощелкать ему захотелось! – она оттеснила его вглубь комнаты. – Щелкунчик! – Жень, у нас мало времени… – У нас? – она округлила глаза. – У нас с тобой, Лешенька, вагон времени. Большой такой, мягкий-мягкий и пустой-препустой вагон на двоих… – Эй!.. – Алексей тихонько подул ей в ухо. – Сонюшка!.. Он стоял, одетый, на коленях возле кровати, за окном начинало смеркаться, а она все спала. – Встава-ай, – он потряс ее за плечо, – вставай, а то без нас все выпьют. Она замотала головой, не открывая глаз. – Тебе же хуже, сейчас я буду петь колыбельную! Губы у Жени дрогнули в улыбке, а между тем Федоров приступил к исполнению страшной угрозы: Чтобы твой сон был, как речка, глубок, спать ложись на белужий бок. Но не забудь, совсем засыпая, перевернуться на спинку минтая. Если куплет он спел еще сносно, в меру отпущенного слуха, то от припева задрожали стекла. Спи, мой рыбенок! Спите, рыбятки! Завтра спросонок съедим по лошадке! – Сумасшедший, – Женя села на кровати. – Я за сигаретами. Пять минут на сборы. Буфет почему-то оказался закрыт. Он спустился в холл стрельнуть сигаретку. Курил, поглядывая на часы, – ну сколько можно там возиться! Женя наспех причесывалась, когда зазвонил телефон. – Алло? Я вас слушаю… – Пожав плечами, она положила трубку. Женя проверила сумочку, потянулась к выключателю – звонок. – Алло! – Противное молчание в трубке. – Говорите!.. Вам, может быть, Федорова? Отбой. – Идиоты! Она вышла, хлопнув дверью. Пока шла к лифту, она несколько раз обернулась. В машине, как только заработал мотор, Женя резко сказала: – В автосервис! – Ты в своем уме? Нас давно ждут. – Подождут! – Жень, уймись. – С тобой, Федоров, иначе нельзя. Он изменил тактику: – Ты посмотри на часы. Какой автосервис? Женя поджала губы. За всю дорогу она не проронила больше ни слова. Владас показывал им свой дом. Тут было на что посмотреть. Строили по принципу Фрэнка Ллойда Райта: чтобы и душе свободно, и телу удобно. – Это тоже ты? – Федоров показал в окно на сад камней. – Нет, это уже Дана, я только материал подносил. – А почему все камни красные? – Женя наконец нарушила обет молчания. Они гуськом спускались по винтовой лестнице. – Тут неподалеку есть развалины замка, вы проезжали. На его строительство будущий владелец согнал крестьян с окрестных деревень и велел отбирать у них яйца и творог… – А мясо? – полюбопытствовал Алексей. – Мясо мы в раствор не кладем, – усмехнулся Владас. – Кое-кто взбунтовался, детей кормить надо, тогда он приказал схватить самых строптивых и… чтобы другим неповадно было. А кровь велел в раствор добавить для крепости. Эти камни потом многим пригодились. – Растащили замок по камешку, – вставил Федоров. – Почему растащили – валялись. Другое время, другие феодалы. – Спас на крови. – Спас? – переспросил хозяин. – Женя у нас мистик, – объяснил Алексей. – Судьба складывается из кирпичиков случайностей, каждая из которых неотменима. Генрих Плантагенет попарил ноги в горчице, уссурийский тигр закусил олениной, в Нью-Йорке забастовали мусорщики, и что мы имеем в результате? Парниковый эффект! – Логично. Они сидели в каминной за большим дубовым столом, окруженные акварелями, – розовый куст, полевые ромашки, распустившийся пион, пион увядший. Застолье шло к концу. Дана показывала гостье папку с карандашными рисунками, тоже цветочными. Федоров с Владасом решали мужские проблемы. Еще один персонаж, литовец с птичьим лицом, как бы читал в углу на отшибе. Рядом с Юрисом (так звали литовца) стоял магнитофон, пришепетывавший по-польски что-то роковое и страстное, и когда женщины понижали голос, он тоже незаметно приглушал звук, чтобы не пропустить их разговора. – С главным я в принципе договорился. – Федоров подлил себе и Владасу. – Статью дашь на полосу, а дизайн – на цветной вкладке. – С меня причитается. – Пошел ты знаешь куда. – Слушай, как Миша? – Горский? За рекой в тени деревьев. – Уехал? Да ты что! – Ритку помнишь? – Спрашиваешь! – просиял Владас. – Ты, когда она поступала в медицинский, торжественно завещал ей себя со всеми потрохами, а она… – Тоже за бугорком. Они молча выпили. – Одни цветы? – спросила Женя. Дана развела руками, словно извиняясь за скромность своего дарования. – У вас есть в Москве единомышленник. Был. Рисовал какой-нибудь тюльпан, фиксируя каждый миг увядания. А сам умирал от рака. Себе, можно сказать, ставил опосредованный диагноз. А этот быт! Подвал, протечки, ржавая раковина… – Вы его знали? Женя задумалась. – И да и нет. Это я уже после поняла. Пришла и впервые не вижу этой раковины, и плесени на стенах… одни цветы. Умер в саду. – В саду… красиво. – За каких-то пять-шесть лет! – горячился Федоров. – Я тебе говорю, у этого народа врожденное чувство опасности. Еще никто вокруг не сообразил, что все шатается, а они уж побежали! – Как крысы с тонущего корабля? – Во всяком случае, это верный признак, что ситуация критическая. Ты же знал Ритку. И Горского. Тут не деньги, и не самовыражение – тысячелетний инстинкт выживания, иначе не объяснишь. Вспомни массовый исход из Египта. – А она? – Владас понизил голос. – Она? – Алексей покосился на жену и потянулся за сигаретами. – Мы познакомились в Шереметьево-2, она тоже провожала. Не знаю, сумел ли я ответить на твой вопрос. Воспользовавшись тем, что Дана вышла, гость с птичьим лицом подсел к Жене. – Это? – переспросила она, ловя в ладонь миниатюрное яичко на цепочке. – Нет, не писанка, тут посложнее будет. Разваривается картон, потом добавляется гипс, клей, все это формуется, грунтуется… да вам это не интересно. – Ну почему. Когда вы заглянете ко мне в мастерскую… Вы ведь еще не уезжаете? – Почему вы так решили? – насторожилась она. – Мысли красивых женщин просвечивают, как косточки в винограде. Женя рассмеялась: – Вы телепат или просто дамский угодник? – Как это у вас говорят: рыбак рыбака видит издалека. – Рыбака? – нахмурилась она. – Это тоже комплимент? – Скорее, профессиональное наблюдение. – Хм. И что же еще вам удалось рассмотреть?.. В этот момент вернулась Дана с новой папкой рисунков, а тем временем Федоров разложил перед другом свадебные фотографии. Утром Женю разбудил звонок. Федоров, собиравшийся уходить, снял трубку. – Я слушаю… Вы для своих шуточек другое время не могли выбрать? – он шваркнул трубку на рычаг. – Что сказали? – Женя постаралась спросить как можно более равнодушно. – Молчат. Гостиница! Каждый развлекается, как умеет. Может, он хотел помолчать с тобой? Ладно, я побежал. Ты спи, вернусь – разбужу. Какой уж тут сон! Но и сидеть как на привязи тоже было выше ее сил. Она быстро оделась, проверила деньги. На этот раз в холле, слава богу, никаких сюрпризов. Она протянула ключ портье. – Тут вам пакет, – портье подал ей большой конверт. Она с недоумением его вскрыла. Это был «Ракурс», тот самый альбом. По инерции она перевернула несколько страниц – статуэтки из эбонита, мебель эпохи испанского барокко, картины Ватто… из альбома выпал листок. Она подняла его и, не очень вдумываясь в текст, прочла вслух: – «Вот и обещанный подарок, теперь слово за тобой. Мы сами тебе скажем, где и когда, но если не терпится, то вот адрес…» – Женя встряхнула головой, пытаясь сосредоточиться. – «…улица Дружбы народов 12, кв. 40…» – Отсюда недалеко, – заметил портье. Она поглядела на него, словно не узнавая, и дочитала: – «Привет супругу». Рука скомкала тетрадный листок, пока глаза искали, куда бы выбросить эту мерзость. На рынке она приценилась к гранату – надрезанный, он лежал в лужице собственной крови, замечательно сочетаясь с гроздью сочно-зеленого, брызжущего здоровьем винограда, хоть сейчас на полотно какого-нибудь «малого голландца». – Сколько? – Шесть. – Дороговато. Неожиданно рядом с ней кто-то насмешливо произнес: – Мы за ценой не постоим. Она подняла голову и увидела Флипа, который отсчитывал деньги. Женя попятилась, а затем быстрым шагом, стараясь не бежать, пошла прочь, успев услышать вдогонку: – Ты извини, сегодня, наверно, не получится. Пока шло пленарное заседание офтальмологов, Федоров вел в кулуарах охоту на «сачков». Народ здесь был скучающий, праздный, и от этих постных лиц у него самого сводило скулы. Выкроив минутку, он позвонил в гостиницу: – Как делишки, пуделишки? – Ты скоро? – Женя не приняла его шутливого тона. – Как только, так сразу. Ты там смотри не бузи! В перерыве между заседаниями он протолкался к стенду, где похожий на подростка репортер отлавливал ученых, как отбившихся от стада овец. – Господин Ван Эльст, ваши первые впечатления? – О! Я жду результат перестройка, особенно балет! – Вам не нравится наш балет? – Грандиоз! Здоровяк бельгиец вдруг оторвал мальчишку от пола и, крутанув в воздухе, поставил его на место к восторгу своих коллег. Придя в себя от легкого шока и на всякий случай проверив состояние ширинки, смельчак снова ринулся в бой. – Мистер Зейберлиньш? Что вы можете сказать о происходящих в нашей стране переменах? – Если вы станете завтракать в обед, вы очень скоро испортите себе желудки, – желчный старик отошел с легким полупоклоном. Федоров приобнял собрата: – Куй, Вася, куй! Паренек дернулся, выпалил зло: – Сам-то, щелк-пощелк. Небось не отказался, на халяву-то! – Золотые слова. – Федоров, не теряя времени даром, прокладывал себе дорогу к буфету. Заморив червячка, он позвонил жене: – Дженни, ты там пообедай без меня. – Ты еще долго? – Закругляемся. У тебя все хорошо? Она взглянула на стол, где лежал злополучный альбом. – Лучше некуда. Он пропустил иронию мимо ушей: – Вот и отлично. Никуда не отлучайся, тебе должны позвонить из Кремля. – Леша, мне надо поговорить… Но он уже повесил трубку. Двумя часами позже он сидел в битком набитом баре с коллегами-журналистами. Выпита была та русская мера, когда «старик» начинает заменять все прочие формы обращения, а связность речи перестает быть определяющим элементом, с лихвой компенсируясь душевным порывом. – Люсь, ты чего, говорю? Мы ж с ней учились в одном классе, ну! Ну пустил старого товарища переночевать… – Старого товарища? – А кто ж она мне? – Ну, ты даешь стране угля! – По-твоему, я жене должен был, «знаешь, Люся, мы тут с моей, ты ее не знаешь», и дальше со всеми остановками? – Sorry, – Федоров зацепил кого-то стулом и, загодя трезвея, выбрал кратчайший путь к автомату. Надо же, телефон гостиницы вылетел из головы! Он лазил по карманам в поисках номера, потом вспомнил, что записал его на карточке, а карточку для надежности спрятал в чехол с «лейкой». – Алло! – словно со сна вскрикнула на том конце Женя. – Ты спишь, девочка моя? Последовала затяжная пауза, которую англичане зовут беременной. – Ты, кажется, спутал меня с кем-то из своих подружек. – Жень! – обиделся он. – Мы же тут… – прикрывая трубку ладонью, он покосился на чокающихся коллег, – …у нас тут брифинг… вопросы-ответы. – И какой вопрос вы там сейчас обмываете? – Да ты что, Жень! Ты думаешь, я… Он не успел узнать, что она думает, так как послышались гудки отбоя. Они сидели в ночном кафе не то за очень поздним ужином, не то за очень ранним завтраком. Федоров гулко басил про офтальмологов, так что на них оглядывались редкие посетители. – Они все какие-то… пришибленные либо чокнутые. Дальше своего носа точно не видят. Ты ему… – Леша, нам надо поговорить. – Любой профессионал, он как крот: наметил в земле точку – и попер, и попер! – Федоров, ты слышал, что я сказала? – Слышал, Дженни, я тебя все время слушаю. У кротов, между прочим, замечательно развит слух. Когда они… – Он на меня смотрит! – тихо вскрикнула она и, опрокидывая стул, метнулась к выходу. Алексей, ничего не понимая, бросился за ней следом. Женя быстро шла, почти бежала по улице, он ловил ее за плечи. – Жень, а Жень? Ну посмотрел, большое дело! Да погоди же ты. Ты куда, Жень? На них оглядывались. – Я сейчас, – она убежала в туалет. Оттуда она вышла с мокрым, из-под крана, лицом с прилипшими прядями волос, уже владея собой. Бесцеремонный фонарь поспешил подчеркнуть, как она осунулась и подурнела. – Извини, нервы. Они медленно двинулись в сторону гостиницы. Федоров привлек ее внимание к витрине, где голые манекены, неизвестно что рекламирующие, падали в неоновую бездну, которая трещала как адский костер. Женя даже протянула руку, чтобы проверить, не обожжется ли, – и вдруг стиснула локоть Алексея. – Это они! Не оборачивайся! – Кто? – Они на все способны! В пульсирующем свете витрины она показалась ему таким же манекеном без лица, зависшим над пропастью. Он все-таки оглянулся. Не считая двух прохожих, даже не смотревших в их сторону, улица была пустынна. – Не понимаю, кого ты увидела. Женя сделала над собой усилие и тоже повернула голову – тех, кто отразился в витрине, уже не было. – Только что, вон там! – она показала пальцем в пустоту. – Ты что, не веришь мне? Тогда так и скажи! Он завел ее во дворик, где не было ни души. – Послушай, что с тобой происходит? – Уедем! Уедем отсюда, я тебя очень прошу! – У меня редакционное задание, ты же знаешь. Почему я должен все бросить из-за каких-то… – Ну пожалуйста! Ну миленький! – Детский сад какой-то. Ты можешь толком объяснить, в чем дело? – Мне… понимаешь, я… – Ну? Дальше! – Федоров все больше раздражался. – Лешенька, – всхлипнула она, – Лешенька… Женя ткнулась ему в плечо, он рассеянно погладил ее по голове. Взгляд упал на часы. – Чуть не забыл! Жень, – он осторожно отстранил жену. – Женя, ты иди, а я сейчас. Я только в аптеку, ладно? Она кивнула, не вполне понимая, причем тут аптека, и побрела назад в гостиницу. В номере она первым делом закрылась на два оборота. Прошел час. Наконец в дверь постучали. Она побежала в прихожую: – Леша, ты? – Девушка, у вас кипятильничка не найдется? – Не найдется, – отрезала она, не сумев подавить досаду. – Какие мы злые. – Мужчина подождал ответа. – «Осторожно, злая командировочная». – Он еще подождал. – Злую командировочную надо накормить приличным ужином, и она сразу станет… – Уходите! – Ай-яй-яй, неужели вы меня, девушка, не помните? Женя вздрогнула. Она помешкала секунду-другую и на цыпочках направилась к телефону. – Вот все вы такие, – мужчина окончательно вошел в роль униженного и оскорбленного. – Мы вам руку и сердце, а вы? «Уходите!» Вам человека обидеть… – Алло, – шептала в трубку Женя. – Ко мне ломятся… откуда я знаю… 812-й… Федорова моя фамилия, Федорова!.. – …а я, между прочим, даже не женат! Вот так вот! – мужчина даже сам удивился такой несообразности. – Вам показать паспорт? Показать? Он прислушался к безнадежной тишине за дверью. – Не больно-то и хотелось, – он пошлепал в домашних тапочках к себе в номер. Ему навстречу из лифта вышел Федоров. Леша постучал в дверь раз, другой, никто не отзывался. Пожав плечами, он спустился вниз, но у портье ключа не оказалось. Тогда он снова поднялся на свой этаж и на этот раз позвал: – Женя, ты дома? Дверь открылась. – А я стучу, стучу. – Почему ты так долго? – Да понимаешь, заказал две пары очков. Один заказ был готов, а со вторым… В это время зазвонил телефон, он снял трубку: – Да? – Это вы там, гражданин, ломитесь? – Что-о? – Перестаньте хулиганить, а то мы вас живо призовем к порядку! Федоров с изумлением уставился на трубку, перед тем как положить ее на рычаг. – Во ребята разошлись! – Тут он заметил на столе французский альбом, полистал его. – Хорошая печать. – Леша… – Все, Женька. Завтра я – вольная птица! По этому поводу нас ждет ночное шоу. – Если честно, мне что-то… – Ссылки на безвременную кончину не принимаются. В варьете она начала оживать. Федоров был в ударе, даже два раза танцевать пригласил, кажется, впервые со дня их знакомства. О том, чтобы поговорить в этом шуме, пришлось забыть. Впрочем, все ее страхи сейчас казались ей жалкими мухами, которых она сама откормила до слоновьих пропорций. Они были вместе – остальное труха. К себе в номер они поднялись глубокой ночью. Постельные подробности опускаем. Женю разбудил утренний луч, каким-то образом втершийся между плотно задернутых малиновых штор. Алексей спал как младенец, подложив под щеку руку. Она попробовала разобрать время на циферблате его часов, лежавших на тумбочке, но не сумела и, примостившись к нему, опять уснула. Федоров улизнул так тихо, что она и не слышала. Он выпил в буфете двойной кофе и вышел на улицу. Его проводили четыре пары глаз. Проехав пару кварталов, он притормозил возле цветочного магазина. Женю разбудил звонок. Впотьмах она нашарила трубку. – Алло, алло? – С приятным пробуждением, – сказал голос, показавшийся ей знакомым. – Кто это? – Ну вот, – расстроились на том конце, – нас уже не узнают. – Кто тебе дал этот номер? – невольно вырвалось у нее. – Лешенька, кто же. Лешенька и дал. У жены под бочком, говорит, освободилось тепленькое местечко… Женя непроизвольно посмотрела на разворошенную постель (кровати они сразу сдвинули), где валялась пустая коробочка из-под фотопленки. – …a y меня как раз, – парень, должно быть, взглянул на часы, – выкроилась свободная минутка. Так я поднимаюсь? Она выронила трубку и как сумасшедшая бросилась в прихожую. Повернув ключ в замке, она привалилась к двери. И вдруг услышала шаги по коридору. К ней! Дико глянув по сторонам, она метнулась в ванную, повернула защелку… железка повисла, как зуб на ниточке. Она вцепилась в ручку двери трясущимися руками, одновременно озираясь в поисках оружия самозащиты. Взгляд ее упал на стакан для полоскания. Мгновение поколебавшись, она оставила дверь и жахнула стакан о кафельную плитку, выщербленную в двух местах, – в ванну брызнули осколки. Женя схватила первый попавшийся – сколок донышка с уродливо торчащим, словно по заказу выпиленным острием – и снова навалилась на дверь. Она вслушивалась в тишину, но ее частое, захлебывающееся дыхание заглушало прочие звуки. Прошла вечность, пока она поняла, что в номер к ней никто не ломился. Она увидела на полу кровь и догадалась, что порезала руку. Отшвырнув бесполезный осколок, она села на край ванны и, пустив холодную струю, подставила под нее кровящую ладонь. Федоров остановился на бархатных черных гладиолусах, Женин любимый цвет. Цветочница, этакая растрепанная хризантема, одобрив выбор, побрызгала букет из пульверизатора, каким освежают клиентов в парикмахерских. – Айн момент, – остановил ее Алексей, когда она стала заворачивать букет в хрустящий целлофан. Он вышел на улицу, к игрушечному киоску, похожему на птичий домик, зачем-то поставленный на землю. В нем сидел совершенный скворец, который, завидев его, вопросительно склонил набок головку. – Мне, пожалуйста, видовую открытку, – попросил Федоров. – Остались только новогодние. – Новогодние? – он на секунду задумался. – Валяйте, в этом что-то есть. – Одну? – киоскер забросил голову немного назад, точно пытаясь определить, хватит ли у Федорова денег на столь серьезное приобретение. – А что, у вас тут принято рассылать их дуплетами? В магазине продавщица мельком глянула на зимний пейзаж и привычно завернула его вместе с цветами. Алексей написал на карточке адрес гостиницы. – С доставкой можно не торопиться, дадим девушке выспаться, как думаете? Хризантема тряхнула перманентом и потыкала в кассу согнутым пальчиком. – Кто? – сразу насторожилась Женя. – Цветы! – бодро сказал посыльный. – Я не жду никаких цветов. – Правильно – сюрприз! Женя колебалась: – Покажите квитанцию. – Пожалуйста, – в голосе посыльного звучала обида. После короткой возни в щель под дверью пролез фирменный бланк, который она недоверчиво пробежала глазами. – Оставьте цветы на пороге и отойдите на десять шагов, – приказала она. – Ну, знаете… – Иначе я не открою! Через несколько секунд издалека донесся растерянный голос: – Отошел! Она приоткрыла дверь, схватила цветы и была такова. – На квитанции распишитесь, – канючил посыльный. Поморщившись (ладонь саднила), Женя поставила кривую роспись и таким же манером отправила квитанцию обратно. В черных гладиолусах ей сразу померещился зловещий знак, и она развернула целлофан, ища подвоха. Новогодняя открытка? Шуты гороховые, уже не знают, что еще придумать. – Подонки! Она с ненавистью ломала длинные хрусткие стебли, не замечая, как у нее снова сочится кровь, и топтала, топтала. Потом вернулась в комнату и тотчас натолкнулась на этот гадкий альбом. Он лежал на столе, как бомба замедленного действия. – Ладно, – сказала она, обращаясь к книге. – Мы еще посмотрим! Кому она бросала вызов и как собиралась сводить счеты, она и сама в эту минуту не знала, но одевалась она решительно, как солдат перед марш-броском. Перед закрытием симпозиума Федоров отыскал своего героя, – не простое дело в такой сутолоке. Помогли вчерашние собутыльники – сильно озабоченные опохмелкой, они все пытались разведать, будет ли обещанный банкет «сухим» или все-таки есть надежда. – Господин Зейберлиньш? – Алексей окликнул суховатого старичка, который вчера так ловко срезал разбитного репортера. – Вы не позволите вас сфотографировать? – Сделайте одолжение, – ответил американец на своем прибалтизированном русском. – У меня к вам еще одна просьба… вы не наденете? – он протянул ему темные очки. – Это зачем? – сдвинул брови старик. – Мы даем в журнале галерею анонимных портретов, а в конце расшифровываем, кто есть кто. Такая вот игра. – Игра, – повторил его собеседник, немного смягчаясь. – Читатель должен отгадать, кому принадлежат те или иные слова. – Слова принадлежат языку, – поправил его въедливый старик, но очки все же надел. Среди запарки Федоров названивал в гостиницу, и все время линия была занята. С кем там жена трепалась так долго, одному богу было известно. В очередной раз набрав номер, Алексей углядел в толпе жизнерадостного бельгийца. Повесив трубку, он протолкался к группе ученых, в которой стоял господин Ван Эльст. – Объясните ему, что я представляю юмористический журнал и что всех офтальмологов мы снимаем исключительно в очках, – попросил он переводчицу. Рыжеволосому гиганту эта затея страшно понравилась. Алексей запечатлел его в трогательных детских розовых очечках. Восторгам бельгийца не было предела: – Какой юмор! Какие люди! Какая страна! Он говорил с таким воодушевлением, что Федоров решил оставить ему очки на память. – Ну что, отснял? – мимоходом спросил его коллега из Питера. – Смотрите в ближайшем номере! «Перестройка: два взгляда со стороны»! Зачем она сюда пришла? Один вид этого альбома сводил ее с ума. Быть может, избавясь от него, она избавится и от его владельцев? Наивно, но ничего умнее ей в голову не приходило. На стремянке, почти под потолком, примостился читатель с толстым фолиантом; не он ли вот так же сидел, согнувшись в три погибели, вчера, с этой же книгой на коленях? Живет, что ли, здесь, подумала она рассеянно. – Чем могу быть полезен? – мужчина в длинном жилете домашней вязки, с характерным пивным брюшком, разглядывал ее поверх очков. – Вот, – она выложила перед ним альбом. – Если вы хотите сдать в букинистический, то вам нужно… – Нет, я… – Женя смешалась. – Или это на обмен? – На обмен, – ухватилась она за спасительное предложение. – Тогда напишите свой адрес и что вы просите, – он положил перед ней чистую карточку, а сам принялся листать альбом, проверяя его состояние. Это вполне невинное требование повергло ее в замешательство. Какой адрес? Московский? И что просить взамен? На ум, как нарочно, не приходило ни одного названия. Она уже готова была бежать, оставив книгу. – Что, забыли, где живете? – вязаный жилет вернулся к форзацу, где был оттиснут экслибрис с адресом владельца. – Меняетесь, конечно, по договоренности? Женя виновато кивнула, словно сознаваясь в преступности подобного намерения. Продавец каллиграфическим почерком списал на карточку адрес, сделал какую-то пометку и засунул листок в картотеку. – По договоренности! – хмыкнул он, ставя альбом на полку. – Придумали себе бюро знакомств. На ходу подметки рвут! – Я могу идти? – спросила Женя. – Можете, – великодушно разрешил он. – Постойте! – Он достал ее карточку и переписал данные на чистую. – Ваш домашний адрес, а то еще заблудитесь. – Вы очень любезны, – она не глядя сунула листок в сумочку и вышла из магазина. Алексей обтер руки ветошью, и, вздохнув над своим «жигуленком», поднялся в гостиницу. – Что, плохи дела? – спросил его швейцар. – Все отлично, отец. Он отмывался в ванной, Женя стояла в дверях. – Надо было сразу ехать в автосервис, я тебе говорила… – Ты говорила! Ты у нас пифия… Кассандра! Она решила перевести разговор в более спокойное русло: – Мы к Юрису идем? – К Юрису? – У Владаса, помнишь? На какаду похожий, в углу читал? Художник, ну? Он пригласил нас в мастерскую. – Сходи, тоже развлечение, – Алексей стоял на пороге, приглаживая свою седую шевелюру. – Я одна не пойду. – Без сопровождения не можешь? Она оттеснила его и закрылась в ванной. Взбешенно ударила струя душа, становиться под который она не собиралась. Алексей возвысил голос: – Не понимаю, почему нельзя одной пойти? Чай, не Бармалей? Женя не отвечала, и Федоров завелся с пол-оборота: – Ты что, считаешь себя такой неотразимой, что на тебя готов наброситься каждый встречный? Тебя в туалет сопровождать пока еще не надо? Нет, ежели чего, я пожалуйста. Видишь, уже на посту, так что можешь расслабиться. Он помолчал, реакции не последовало. – Жень, ну в самом деле. То на тебя не так посмотрели, то в ловушку заманивают. Охота нервы себе трепать… и мне заодно. Приехали на отдых! Сквозь шум льющейся воды он расслышал всхлипы, осторожно приоткрыл дверь. Женя сидела на краешке ванны и рыдала навзрыд. Он закрутил краны, присел рядом с ней на корточки, убрал с лица мокрую прядь. – Какие мы красивые! – Леша… Лешенька… – скулила она. – Все будет хорошо, вот увидишь. Вдруг как-то истерично тявкнул телефон, Женя так и подскочила. Федоров, чертыхнувшись, потопал в спальню. – Я слушаю, – глухо сказал он и сразу позвал жену: – Это тебя! Женя вышла из ванной, размазывая слезы полотенцем. – Алло?.. Да, Юрис, – она прикрыла ладонью трубку. – Он на машине, так мы едем? – Ты поезжай, а ко мне должен зайти приятель… журналист. – Я одна не… – У нас деловой разговор. Деловой, понимаешь? – Юрис, – сказала она в трубку, – вы пять минут подождете? Она подсела к зеркалу и вооружилась доступными средствами – уничтожать на лице следы разора. – Вы тут за час управитесь? – Постараемся. Она все ждала, что он передумает, но Федоров был танк. Женя помедлила в дверях, молча вышла. Из окна он видел, как она отказалась сесть на переднее сидение и Юрис, пожав плечами, открыл ей заднюю дверцу, видел, как они отъехали. – С Лешей своим поссорились? – Юрис пытался разговорить свою пассажирку. – Простите, а вас это каким боком касается? Он вел машину, по-пижонски удерживая руль одной ладонью и поглядывая на Женю в зеркальце. Она запудривала красный нос, который можно было вывешивать вместо семафора. – Зря вы так с ним. – Как? – Мягко стелете, жестко спать будет. – У вас, я вижу, богатый опыт. – Молчу. Его хватило на десять секунд. В профиль его сходство с птицей усиливалось: такой говорящий попугай, привыкший получать вознаграждение за каждый концертный номер. – Как альбомчик? – поинтересовался он. – Какой альбомчик? – голос у Жени дрогнул. – Ну этот, «Ракурс»? – Откуда вы знаете? – Я же рядом стоял, в книжном. Вы меня еще так ласково плечиком… забыли? А я вас у Владаса сразу узнал. – Остановите! – закричала она. – Что? – Остановите, мне плохо! – Плохо? – растерялся он. – Мне надо срочно выйти, слышите! В ее голосе звенели такие ноты, что он не посмел ослушаться. Женя выскочила из машины и опрометью бросилась бежать. Юрис, высунувшись в окно, изумленно таращился ей вслед. Алексей спустился в бар, взял коньяку, залпом выпил и заказал еще. Женина нервозность выбила его из колеи. Если это обычные женские штучки, то он прав и нечего потакать минутным капризам, но что-то его смущало. Была здесь какая-то… – Черт в сандалетах, – пробормотал он и спохватился, не слышал ли его кто-нибудь. Накрашенная девица с рабочим ртом недвусмысленно сделала ему «язычок ящерки». А Женя бежала, не разбирая дороги, уходя от погони, которой не было. Она расталкивала прохожих, сворачивала в незнакомые улочки. Увидела телефон-автомат. Два, три, четыре гудка… и бежала дальше. Вдруг бросилась наперерез к спортсменам, экипированным от кепок до шнурков как братья-близнецы. – Он… за мной… – задыхалась она. – Кто? Этот? Мимо текла праздная публика, которую на мгновение развлекла уличная сценка. – Нет, ничего, извините, – забормотала Женя, пятясь. И невпопад: – Дальше я сама. Алексей и красотка в стиле вампир сидели за стойкой. Ее нарисованный глаз с хлопушкой ресниц делал моментальные снимки, отводя роль «птички» золотым блесткам, игравшим на щеке. Вампушка держалась уверенно и языком, как выяснилось, умела делать не только канканные движения. Еще бы она не пускала пузыри в коктейле! – Может, тебе заказать газировку? – Ты от меня так дешево не отделаешься. – Это я понял. Пиф-паф, и вы покойники! Она прыснула в соломинку, коктейль «Белые ночи» угрожающе забурлил. – А хочешь, красавица, я тебя сниму? – Федоров потянулся за фотоаппаратом. – На час или на ночь? – профессионально уточнила она. Алексея в номере не оказалось, но дежурная, сжалившись, открыла ей своим ключом. Женя выглянула в окно – их вишневые «Жигули» были на месте. Как удачно получилось! Она шуровала в комнате, перетряхивая куртки и джинсы в поисках ключей от машины. Глянула в тумбочке и даже на полочке в ванной. От Федорова всего можно было ожидать. Заслышав шаги в коридоре, она на миг оцепенела, но тревога оказалась ложной. – В чем он был? Вот они, в шортах! Зажав ключи в кулаке, она замерла, собираясь с мыслями. Так. Адрес! Порылась в сумочке – карточка лежала на месте. Стоп, а как ехать? Она перевесила сумочку на спинку стула и позвонила дежурной: – Скажите, как мне отсюда добраться до… минуточку… – она полезла за карточкой, и в это время раздался стук в дверь. Женя вскочила как ошпаренная и побежала в прихожую. – Леша, ты? – А, – зловеще-театрально, голосом обманутого мужа пророкотал Федоров, – так ты ждала другого?! Она впустила его, говоря скороговоркой: – Я подышать… голова… я недолго… – Погоди, я с тобой. – Лешенька, мне надо одной, я так больше не могу! Почему надо влезать в нашу жизнь? Нам ведь хорошо вдвоем, правда? – Ask! – И всегда будет хорошо, вот увидишь! Не дав ему опомниться, она выскользнула в коридор и успела вскочить в кабинку отъезжавшего лифта. Швейцар, наблюдавший за ее неуклюжими маневрами при выезде с автостоянки, нравоучительно заметил румяному, шарообразному командировочному, похожему на артиста Леонова: – Ладно, сама убьется, еще и дорогую машину разобьет. В номере Федоров подобрал с пола не понятно как там оказавшиеся брюки, и тут он заметил на ковре кровь. Цепочка вела в ванную, где он обнаружил осколки стакана и забрызганную кровью раковину. – Страсти по Евгении, – пробурчал он, смачивая полотенце. Дверь ей открыл незнакомый юноша, этакий семинарист от Кардена. Он теребил свои длинные патлы, что в его случае, видимо, означало смущение, и нервно помаргивал белесыми ресницами. – А где твои дружки? – спросила Женя. Парень криво пожал плечом. Он был весь какой-то заторможенный, если, конечно, не придуривался. – Ну вот, я пришла, что дальше? – начала она агрессивно. – Может, я не вовремя? У вас тут, наверно, по часам расписано. Что ж мы на пороге стоим, как примерные ученики? Ты примерный ученик? Примерный, по глазам вижу! Вдруг она переменила тон: – У тебя найдется выпить? – Сейчас посмотрю, – он остановился на полпути к бару. – Может, вы зайдете? – Нет, нет, – испугалась она. – Ну, как хотите. Он принес початую бутылку какого-то мудреного коньяка и две рюмки. – Не подержите? Она держала рюмки, пока он разливал. И тотчас залпом выпила одну, и другую. – Ничего так, – похвалил юноша. – Послушай, не знаю, как тебя… – Игорь. – Игорь. У вас, ребята, своя компания, у меня своя, правильно? Он кивнул. – Я же на вашу территорию не лезу, правда? – Еще налить? – Налей. – Подержите… Пропажу ключей от машины Федоров обнаружил не сразу. Он валялся на кровати с детективом, как вдруг его словно током ударило. Он полез в шорты – ключей не было! – Так, – сказал он, стоя посреди комнаты. На всякий случай он глянул в окно, откуда стоянка виднелась как на ладони. «Жигуленка» на месте не было. – Та-ак, – повторил он, – это уже интересно. Он натянул кроссовки и вышел из номера. А эти двое так и маячили на пороге. Коньяку в бутылке заметно поубавилось, соответственно и тон разговора оживился. – Значит, прислала колхозница на радио письмо… – Ну, – со смехом подгоняла его Женя. – «Вы недавно рассказывали, что в ЮАР негры недоедают. Так нельзя ли, что они недоедают, присылать сюда? Наша скотина все подъест». – Как, как? – развеселилась она. – «Что они недоедают…» Все равно забуду! – Налить? – спросил Игорь. – Ой, я и так уже… Ну, по последней. – За вас тогда! – А что! Они чокнулись, выпили. – Все, Игорек, а то мне голову оторвут. Короче, так: с чужого огорода морковку не воровать, договорились? – Вы еще придете? – Если будешь хорошо себя вести, – она помахала руками, как крылышками. Он вышел за ней на лестницу и стоял там, пока не хлопнула парадная дверь. Перед светофором Женя чуть не врезалась в переднюю машину – опять стали западать тормоза. Она чертыхнулась и заглянула вниз, пытаясь понять, в чем там дело, но в это время сзади посигналили – дали зеленый свет. – Вижу, вижу! – огрызнулась она, выжимая сцепление. Федоров вернулся в номер. Сколько можно кружить вокруг гостиницы! Он сразу взялся за телефон. – Владас? Это я. Извини за глупый вопрос, ты случайно не знаешь, где моя жена?.. Вышла подышать свежим воздухом и дышит вот уже… – он посмотрел на часы, – третий час. При этом ей зачем-то понадобилась машина, хотя без меня за руль она еще ни разу не садилась… Это я понимаю, но все-таки… В общем, если что, я в гостинице. Начинало смеркаться. Алексей зажег торшер и попробовал читать. Потом осторожно достал из корзинки для мусора осколок стакана и долго его разглядывал: он никак не мог взять в толк, почему все куски стекла валялись в ванной? Вернувшись в комнату, он снова позвонил Владасу: – Ничего?.. Слушай, у тебя есть телефон этого Юриса? Пишу… Шестнадцать? – переспросил он последние цифры. – Да… обязательно. У Юриса не отвечали. Вдруг с улицы раздались невнятные крики. Федоров отдернул штору – какая-то пьяная компания громко выясняла отношения. Он выбросил из пепельницы окурок и остановился в тяжелом раздумье – больше делать было решительно нечего. Но тут, слава богу, зазвонил телефон. – Ну что? – спросил он без предисловий. Лицо его стало вытягиваться. – Да… Федоров Алексей Георгиевич. А что с ней?.. Хорошо, записываю… Какой райотдел милиции?.. Ясно… Да уж как-нибудь… Да, еду. Через час он выходил из морга. Шофер, рябенький сержант в перелицованной тужурке, курил под фонарем. Увидев Федорова с сигаретой, молча дал ему прикурить. – Жизнь!.. – вздохнул сержант. Федоров ничего не ответил. – Давно поженились-то? – Полгода. – Эх! – сержант смачно выругался. – Как же это она, без тормозов? Не знала разве? – Прособирался. – Чего? – не понял тот. – С тормозами. – Ты, че же, так и ездил? – не поверил шофер. – Без тормозов? Федоров только желваками играл. – Ничего так, доездились. – Слушай, ты!.. – Алексей в сердцах смял окурок и зашагал прочь. Он долго и бесцельно кружил по городу, пока неожиданная мысль не погнала его назад в гостиницу. В номере он тотчас принялся искать… чего? Он и сам толком не знал. Объяснения . Должно же всему этому быть какое-то объяснение. Ее поведению, ее слезам. Машине. Фразе этой странной. Как она сказала? «Почему надо влезать в нашу жизнь?» О чем это она? Определенно, что-то было не так. И он нашел это что-то. В ее сумочке, висевшей возле телефона на спинке стула. Карточка. Обыкновенная картонная карточка. А на ней адрес. – Улица Дружбы народов 12, квартира 40, – повторял он вслух незнакомое название, как будто то был тайный пароль. Он перевернул карточку, на обороте был адрес книжного магазина. – Ерунда какая-то. Это же тот книжный, в котором мы… Он взглянул на часы – дело было к полуночи, но не ждать же до утра! Он надел свой кожух и пошел выяснять, где находится улица Дружбы народов. – Вам кого? – Игорь подозрительно смотрел на коренастого седого мужчину в кожаной куртке – вылитый киношник. – Тебя, наверно. Пройти можно? – А вы, собственно, кто? Федоров протянул удостоверение прессы. – Ясно, – кивнул Игорь, ровным счетом ничего не понимая. Федорова он, однако, впустил и даже предложил коньяку, от которого тот не отказался. – Ну? – спросил Игорь, когда они выпили. – Что дальше? – Ты в книжном на Горького последний раз давно был? – А что? – Такое название, «Ракурс»… не знаю, как по-французски… тебе ни о чем не говорит? – Ракурс по-французски будет l\'oeuil… Постойте, – он встал с кресла и подошел к книжному стеллажу. – Странно… – Что? – Да вот он, целый комплект, мать привезла из Югославии, а одного – видите? – нет, – он показал на зияющий просвет. – Где же он? – Откуда мне знать! Предки из загранки вернутся, вот вы их и спросите. – А эту женщину, – Алексей вынул из бумажника фотографию жены, – ее ты тоже не знаешь? Игорь покраснел. Он внимательно разглядывал фото, и столь же внимательно Федоров разглядывал его. – И давно ты ее знаешь? – Первый раз сегодня видел. – Тебя как зовут? – Алексей перешел на доверительный тон. – Игорь. – Слушай, Игорь. О том, что ты мне расскажешь, не узнает ни одна душа. – А чего рассказывать? Стоит в дверях, а зачем пришла, я так и не понял. Красивая!.. – вздохнул он мечтательно и, спохватившись, поднял глаза на Алексея. – Извините, может, вы с ней… – Ну что ты, – успокоил его Федоров. – У нас с ней ничего такого. Так что же она говорила? – Про телефон что-то… не помню. – Ты что, за идиота меня принимаешь? – взорвался Федоров. – Что она от тебя хотела, говори! – Не знаю. Я правда не знаю. Алексей, подумав, поднялся. – Вот моя визитная карточка. Если что вспомнишь, позвони. Мой телефон в гостинице, – он записал на карточке номер. – Ты подумай, Игорек. Я тебя очень прошу. Уже на лестничной клетке Игорь полушепотом, чтобы не разбудить соседей, спросил: – С ней что-то случилось? – Что-то, – странно усмехнулся Федоров. Игорь слушал в наушниках «Сантану» и потому не сразу услышал звонок в прихожей. Идя открывать, он посмотрел на часы. Ого. Кого это принесло в такое время? Ввалилась честная компания, без лишних предисловий один протопал к бару, другой к холодильнику, по-хозяйски достали выпивку и закуску. Игорь не протестовал – раньше начнут, быстрее уберутся. – Ну, старичок, жди в гости прекрасную даму. Или она уже здесь? – Флип принялся обнюхивать углы. – Где она? Где? – В штанах спрятал, – объяснил Жучок, разливая. – От нас? – изумилась девушка, севшая на подоконник с дружком-молчуном в обнимку. – Да, Игоряха, некрасиво, – укоризненно сказал Флип. – Но мы не обижаемся, правда? – призвал он в свидетельство остальных. – Лишь бы вам было хорошо. За прекрасную даму! – предложил он тост. Все, кроме хозяина квартиры, выпили. – А вдруг она вместо себя прислала древнюю старушку? – затуманился Жучок. Это предположение вызвало гомерический хохот. – Одинокая старушка желает познакомиться, – подхватил Флип, разливая по второй. – За старушку! – умиленно воскликнула девушка. Молчун протянул Игорю бокал, но тот отказался. – За старушку он не хочет. Что из этого следует? – Флип обвел взглядом компанию. – Из этого следует, что приходила не старушка! Но тогда кто же? А это… – он понизил голос, будто рассказывал страшную историю, – а это был… дядя Степа-милиционер! Новый взрыв хохота. – А что? – «обиделся» Флип. – Хотите сказать, что наш милиционер не заходит в книжные магазины? Может, еще скажете, что наш милиционер не читает по-французски? – Про живопись Ватто! – подавился смехом Жучок. – Сперли альбом и радуетесь, – подал голос Игорь. – Мы устраивали твою личную жизнь, – поправил его Флип. – Какое, ты бы знал, мы ей послание сочинили! – Послание? – насторожился Игорь. – У-у-у! – закатила глаза девушка. – Если б я прочел такое, – сказал Жучок, – я бы прилетел к тебе, Игорек, на крыльях любви! – Так выпьем за любовь… – начала девушка. – …без обмана! – грянули хором. На этот раз хозяину выпить не предложили, самим едва хватило. – По-моему, наш друг чем-то не доволен, – заметил Жучок. – Дама заставляет себя долго ждать, – сказал Флип. – Может, я смогу ее заменить? – спросила девушка, само участие. – Вот они, безымянные герои! – прослезился Флип. – Телом закроют амбразуру! – Ну а перед боем полагается… – молчун с томительной медлительностью достал из-за пазухи экзотическую, наверняка прикарманенную бутылку. Компания радостно загудела. – А вам не кажется, что наш пикник немного затянулся? – не выдержал хозяин. – Ну-ка, в колонну по одному, с песней… – Грубо, Игорек, – попенял ему Жучок. – Давай, давай, – Игорь подтолкнул его к двери. – Ладно, разбежались, – Флип, а за ним и остальные потянулись к выходу. – Чао, бамбино! Привет! Хлопнула дверь. Игорь постоял в задумчивости, взял визитку с номером, набрал первые цифры. Нет, пожалуй, поздновато. Да и что за спешка, не горит ведь. Ну, пошутили ребята, как говорится, не смертельно. Утром позвонит. Он снова надел наушники и завалился на тахту. По коридору райотдела милиции молодцевато вышагивали курсанты-стажеры с тремя нашивками на рукаве – выбриты на ять, сами в струнку, по глазам видать, что руки чешутся. – И вечный бой? – произнес один, точно пароль, останавливаясь возле кабинета следователя. – Покой нам только снится! – отчеканил второй и зашагал дальше. Коля Брянцев по-свойски вошел в кабинет, сел за «свой» стол и начал просматривать бумаги. Николай Николаевич, вечный старлей и без пяти минут пенсионер, землистый, усохший и давно всеми сокращенный до безликих инициалов, допрашивал сорокалетнего мужчину, выглядевшего неважнецки. – Страховое свидетельство принесли? Давайте. А доверенность жены на вождение машины? Федоров передернул плечами. – Значит, она ездила без доверенности? – На машине ездил я. – Ездили вы, а разбилась она? Ладно, разберемся. Вы знали, что тормоза неисправны? – Знал. – Почему не поставили машину на техосмотр? Алексей молчал. – А «лысая» резина? А брызговики? Ладно, разберемся. Возьмите паспорта. – Товарищ старший лейтенант, можно взглянуть? – Коля взял паспорт, полистал, покивал сочувственно: – Недавно поженились. Жили у вас? – У нее. – Что так? – У меня коммуналка, трое соседей. – A y нее, стало быть, отдельная однокомнатная. – Трех. – Даже так?.. С мамой-папой? – Одна. – И место хорошее? – Послушайте, что вы… – Хорошее, хорошее, – Коля обращался к H. Н. – Фрунзенская набережная. Москва-река, ярмарка в Лужниках, магазины. Заодно и перепрописался. – Да вы что! – Федоров вскочил. – Вы меня в чем-то подозреваете? – Ну зачем вы так, Алексей Георгиевич, – успокоил его жестом следователь. – Ты тоже, Коля, того… не горячись. – Я могу идти? – спросил Алексей. – Можете. Федоров забрал из рук стажера паспорта и тяжелой походкой вышел из кабинета. До центра он доехал автобусом. Книжный магазин только открылся, так что он был едва ли не первым посетителем. Ему помогли найти интересующий его альбом, и вот он медленно переворачивал страницы в надежде разгадать этот ребус. Но альбом хранил свою тайну. Может, он не так смотрел? Возможно. У всякого свой ракурс. А тем временем его разыскивал Игорь, безуспешно названивая ему в гостиницу. И тогда он решил объясниться явочным порядком. Администратор, не отвлекаясь от маникюра, назвала ему номер комнаты. Он поднялся на восьмой этаж, постучал, никто не ответил. Дверь почему-то оказалась незапертой, и он вошел. В номере царил ералаш. Одна из сдвинутых кроватей была аккуратно застелена, зато на другой, развороченной, был устроен фотомонтаж. Игорь взял верхний снимок – да ведь это Женя! Федоров, перегнувшись через парапет, держит ее на вытянутых руках, под ними, далеко внизу, блестит Москва-река, и Женя в подвенечном платье и сбившейся набок шляпке, зажмурясь, отчаянно цепляется за его шею. Были тут и другие свадебные карточки. Игорь потер лоб. Вот тебе и «между нами ничего такого». Что же все-таки у них произошло? Ну да нечего ему путаться под ногами. Как говорится, третий лишний. Он крадучись вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. – И что из этого следует? – скучным голосом спросил Н. Н. Брянцеву стоило большого труда взять себя в руки: – А то, что он все рассчитал. Эти «странные» звонки, и «незнакомые» мужчины, проявляющие к ней повышенный интерес, и мальчишки на мотоциклах, – мало? Следователь молчал с тем же скучающим видом. – А этот Юрис? Федоров чуть не силой вытолкал к нему жену. Я не удивлюсь, если они давно знакомы. – Дальше? – Дальше Федоров отпаивает ее коньяком, хотя он это пока отрицает… она садится в машину с неисправными тормозами, и через десять минут… – он показал «кранты». – А зачем, спрашивается, она в нее садится? – Ну, в таком состоянии… – Коля, дружочек, тут не за что зацепиться. Что он на квартире женился – недоказуемо. А за неисправные тормоза, окромя штрафа, с него, как говорится, и взять… – Николай Николаевич, вы Ламброзо читали? – Ну допустим. – По внешности можно определить предрасположенность человека к преступлению. Я как увидел вашего Федорова, так сразу понял: тут только копни! – Ну копай, копай. – Я думал, вы как следователь… – Мне, Коленька, главное проследовать на пенсию, а ты мне предлагаешь поиграть с тобой в сыщиков-разбойников. Расстроенный Брянцев обедал с молодыми ребятами из угрозыска. У него в ушах звучало это ласковое «Коленька», а рука сама тянулась к еще не выданному табельному оружию. – Картины он ей хотел показать! Я вам левой ногой лучше нарисую. Там кроме икон и смотреть не на что. – Как, ты сказал, этого Юриса фамилия? – Мец. – Полгода назад проходил он у нас. – Что-то осталось? – глаза у Коли загорелись, как у собаки Баскервилей. – Объяснение, кажется, взяли. Сам он был вроде чистый. Продали дурачку краденые иконы. В другой раз умнее будет. Допрос шел как по писаному. Брянцев вошел в роль борзой, взявшей след. У него даже ноздри трепетали от возбуждения. – Итак, вы случайно оказались свидетелем того, как неизвестный предлагал ей французский альбом. А на следующий день, опять-таки случайно, познакомились с ней в доме приятеля-художника. Юрис опустил голову, а Брянцев продолжал: – А наутро, с благословения мужа, вы повезли пострадавшую к себе в мастерскую. Еще одна случайность. Не много ли? Расскажите, о чем вы с ней говорили в машине. – Я спросил: «Что, поссорились со своим Федоровым?» – А заметно было? – Пинкертон сделал стойку. – Да, она была такая несчастная, что хотелось ее… нет, я не в этом смысле, а просто по-человечески… – Может, это она сказала, что поссорилась с мужем, а вы и подумали: «Заметно»? – Не помню… может быть. Я еще сказал, что зря она так с ним носится. «Мягко стелет – жестко спать будет». Пошутил так. – Если я правильно понял вашу шутку, Федоров произвел на вас впечатление человека, который на добро ответит злом. – Не совсем… я… – И, между прочим, не ошиблись. Чего не скажешь об этой вашей истории, – он помахал в воздухе несвежим листком, – с крадеными иконами. Кстати, иконы у вас в мастерской меня впечатлили, ну да об этом мы как-нибудь в другой раз. Подпишите. Юрис был так огорошен тем, что вдруг всплыл этот вроде бы давно забытый эпизод, что не глядя подмахнул протокол допроса. Дана ушла спать в комнату для гостей, предоставив супружескую кровать в распоряжение мужчин. Пошел четвертый час ночи, у Владаса слипались глаза, но Алексей все не умолкал: – …а Новый год мы встречали в Щелыково. Бывшая усадьба Островского, знаешь? Играли в шарады. Мы с Женькой оказались в разных командах. Они ушли в другую комнату и долго там священнодействовали, мы уже в стенку им стучали. И вот входят: Женя до пояса голая, а за ней свита… остановились и молчат. И мы молчим. Зрелище было, скажу я тебе. Так и не отгадали. Ты спишь? – Нет, что ты, – встрепенулся Влад ас. – Знаешь, что она показала? Гололедицу. – Голая леди? Здорово. – А утром она меня растолкала: «Пошли на лыжах!» Восемь утра, после новогоднего загула! Там есть просека до Покровского, деревня такая… ели до бровей в снегу, палкой заденешь – обвал, лыжня скрипит, точно ее забыли смазать. Вышли к заброшенной церквушке, забрались наверх… внутри голо, окна повыбиты, в углах сугробы. Ну и на стенах художества – все как полагается. А мы с ней… – он вдруг осекся. Владас приподнялся на локте, нашаривая в темноте спички. – Не надо, Леша, слышишь? Они молча лежали, курили. Это был тот случай, когда двое мужчин умеют как-то по-особенному смолить на пару в четвертом часу ночи. Игорь стоял перед витриной книжного магазина и никак не мог заставить себя войти. Это значило бы разрушить надежду, окончательно потерять ту, которую он себе придумал. А люди входили и выходили, поглядывая на него с любопытством, и он при этом испытывал смешанное чувство неловкости и гордости, как будто красивая девушка назначила ему здесь свидание. Да ведь это почти так и было: он дожидался Женю. – Ну, что там у тебя? – H.H. снисходительно смотрел на своего тезку. – Что-то накопал, по глазам вижу. – Значится так, – начал «под Жеглова» Коля. – В машине она призналась Юрису, что ее брак с Федоровым был с самого начала каким-то несерьезным (ее слова), только поняла она это уже потом. – На стол лег протокол допроса. – Что Федоров искал понимания на стороне, показала девица не самых строгих правил в баре гостиницы «Центральная». – Даже так? – трудно сказать, чему больше удивился пожилой следователь: аморальному ли поведению подозреваемого или служебному рвению стажера. – Факт особенно красноречивый, если вспомнить, что Федоровы были женаты каких-то полгода. На стол легла вторая бумага, которую H. Н. пробежал глазами. – Все? – Помните порез на ладони у пострадавшей? Импортным пластырем заклеенный? – Ну? – Наутро после аварии из корзинки у них в номере коридорная высыпала осколки разбитого стакана. – Вот как. – А на ковре, – Коля как бы задумался, – на ковре кое-где осталась кровь. – Да ты, я вижу, зря время не терял. – Так точно, не терял, – от похвалы Брянцев зарделся как барышня. – Этот след я сейчас прорабатываю. – Все это очень интересно, и как читателя, Коля, ты меня заинтриговал. И все ж таки этого мало, чтобы предъявить ему обвинение. Так что с подпиской о невыезде мы с тобой, Коленька, погорячились. И негативчики придется ему вернуть. – Мало, говорите? – Мало, мой колокольчик. Брянцев глубоко вздохнул и положил перед следователем еще одну бумагу. – А это что? – Швейцар в гостинице. Около часу дня, то есть за два часа до того, как потерпевшая села в машину с неисправными тормозами, швейцар видел, как Федоров ковырялся в «Жигулях». – Так? – Швейцар потом посочувствовал ему – что, дескать, плохи дела? – а тот в ответ: «Все отлично, отец!» – Но ведь он мог и не тормозами заниматься. Поди докажи. – А нечего доказывать, вот его собственные показания. Читаем: «Неисправность тормозов я пытался устранить в день аварии, но не успел…» – Н-да, это все меняет, – следователь устало откинулся на спинку стула, и Коля отметил про себя, какое у него землистое лицо и как шея собирается дряблыми складками над несвежим воротничком. И впрямь старику пора на пенсию. – Хорошо, готовь материал, будем решать вопрос о передаче дела в прокуратуру. Лицо Брянцева озарила совершенно детская улыбка. Он уселся за «свой» стол и с увлечением принялся за работу. – Одно мне непонятно… Коля оторвался от бумаг и предупредительно посмотрел на шефа: – Да? – Какой ему резон на себя наговаривать? Следователь и Коля Брянцев сидели в маленьком кинозале. H. Н. дал знак, свет погас, и на экране пошли фотографии. Профессиональные, броские. Женя на улицах города. Женя в летнем кафе. Женя на пляже. Женя, Женя, Женя. Улыбающаяся, счастливая. Такой она была с Федоровым. За два дня, за день, может быть, за час до своей гибели. Чему она радовалась? Кому улыбалась?! Неужели не понимала, какой оборотень вошел в ее жизнь? Вошел, чтобы ее отнять. – Н-да, история, – пробормотал следователь себе под нос, затем полуобернулся и громко попросил киномеханика: – Слушай, прокрути еще разок! 1986 СИНХРОН По шоссе мчалась машина, видимость была хуже некуда, но не из-за дождя или тумана – у человека, сидевшего за рулем, неудержимо текли слезы. Из динамиков звучал завораживающий хриплый голос, певший что-то по-английски, однако постепенно и почти нечувствительно для слуха его вытеснял другой, в той же тональности и того же тембра, только русскоязычный: Кто в дыму огня, кто в волне морской, кто средь бела дня, кто в кромешной тьме, кто отринув страх, кто дрожа как лист, кто с легким сердцем, кто в мучениях… Прислушайся: кто призывает на помощь? [1] Мы не знаем, как был одет мужчина в этот теплый майский день, но во всем его облике, в каждой детали чувствовалась порода. Присмотревшись, можно было заметить, что губы мужчины едва заметно шевелились, но даже когда они намертво сжимались, песня загадочным образом продолжала звучать – не иначе как в его воображении. Удивительно, как точно он копировал манеру исполнения. Но самое удивительное – почти дословно совпадали оба текста. Впрочем, все объяснялось просто: Олег Борисович Огородников был по профессии синхронист-переводчик, один из лучших, если не лучший в своем деле. Кто открывши газ, кто приняв снотворное, кто от любви, кто от ревности, кто бритвой полоснув, кто дернувшись в петле, кто пресытившись, кто от голода… Прислушайся: кто призывает на помощь? Он поднес к глазам визитку, на обороте которой был адрес – конечная цель его странного путешествия. Нет, он был не в состоянии прочесть чужие каракули. Хотя он и без чертежа помнил маршрут. Каких-нибудь два с половиной часа, и он увидит… Кто угодив под камнепад, кто из-под колес, кто на честном пиру, кто один как перст, кто возвысившись, кто впав в нищету, кто отчаявшись, кто уверовав… Прислушайся: кто призывает на помощь? Всё? Ах да… Ритуальная записка. Но что он может напоследок сказать жене? Дочери? Еще, чего доброго, решат, что он это сделал им назло. Нет, лучше не оставлять письменных улик. Он порвал на мелкие клочки начатую записку и выбросил в окно. Когда он сунул голову в духовку, галстук назойливо зашлепал по лицу. Он начал было развязывать галстук, но передумал, заколол булавкой. И все равно из этой затеи ничего не вышло. Он задыхался. Веревка в ярком целлофане, которую он почему-то прятал в корзине для грязного белья, измучила его совершенно. То узел развязывался, то ноги доставали до пола. Звонок. С петлей на шее он подошел к телефону. Не хотел подходить… а как не подойти? – Алё, это кинотеатр? – Это цирк, девушка, – криво усмехнулся он. – Сегодня и ежедневно: конферанс с петлей на шее. Он положил трубку. На то, чтобы подняться из кресла, сил уже не было. Долгая минута в полной прострации. Наконец он взял опять трубку кнопочного телефона, набрал номер. Пальцы дрожали меньше, чем можно было ожидать. – Корнеев слушает. Алло?., алло!.. Вас не слышно, перезвоните. Огородников, так ничего и не сказав, положил трубку. Глупо. Что за детские игры. Выкурил сигарету, немного успокоился. Снова набрал номер. – Корнеев слушает. – Огородников переводит. Интересно, сколько лет они разыгрывают этот телефонный дебют? – Олег, это ты сейчас звонил? – Нет, – соврал он. – Ты можешь послать к офтальмологам Буравского? Вместо меня? – Что, опять? – в голосе шефа появилась искренняя озабоченность, и это окончательно выбило Огородникова из колеи. – Да, – с трудом выдавил он из себя. – Э, да ты совсем раскис. Ладно, посиди дома. Что тебе сейчас нужно, так это покой. – Ага, вечный. Шеф хмыкнул. – Вечный не обещаю, но отдельную палату Раскин тебе обеспечит. Недельки на две, годится? Тишина, сосны. Раскин тебя не то что на ноги, на уши, если надо, поставит. Когда я его… – Значит, договорились. Переводил Огородников. – Наслаждался Корнеев. Отбой. – Будем молчать? Тягучий, слегка гнусавый голос – будто заложен нос. И рассматривает тебя без зазрения совести так, словно ты вошь под микроскопом. А самому и сорока, наверно, не будет. И это – врач! Даже надеть халат не удосужился. В Огородникове нарастала неприязнь к человеку, встречи с которым он ждал, можно сказать, как свидания с Господом Богом. – Олег Борисович, мне жалко моего времени. – А мне моих денег. Раскин не только не обиделся на грубость, наоборот, она его развеселила. Смех у него, впрочем, оказался не более приятным, чем голос. – Да, на аппетит не жалуемся. Но вас ведь о цене предупредили? – Ответа не последовало. – Сдается мне, чем-то я вам не приглянулся. – Я ожидал увидеть врача. – А, вы об этом, – Раскин небрежно показал на свой костюм, сшитый, кстати, безупречно. – Ну, во-первых, мой рабочий день закончен. А во-вторых… будь я в халате, вы бы чувствовали себя моим пациентом, то есть больным человеком. Огородников впервые посмотрел на него без откровенной враждебности. – А я, признаться, твердо рассчитываю к концу нашего разговора доказать вам, что вы здоровы. – Если это одна из ваших психиатрических уловок, то вы явно переоцениваете ее эффективность. Раскин расхохотался. – А вам палец в рот не клади. Но – к делу. Ну так что, сами расскажете, что привело вас сюда, или предпочитаете, чтобы это сделал я? – Любопытно будет послушать, – Огородников отказывался поддерживать шутливый тон, взятый собеседником. – Если начну врать, остановите. Профессия: переводчик-синхронист. Международные конгрессы, научные симпозиумы. И везде нарасхват – ас! Ощущение своей незаменимости породило комплекс полноценности, подогреваемый регулярными приглашениями на кинофестиваль. Как приятно – входишь в зал, «театр уж полон, ложи блещут», завсегдатаи перешептываются: «Кто будет переводить?» – «Огородников. Классно чувак работает». А ты аккуратно так вешаешь пиджачок на кресло, надеваешь наушники и, потомив еще немного публику, – что, невтерпеж? – нажимаешь наконец на тумблер: «Можно начинать»… Ну, само собой, престиж, деньги, связи. Жена… жена, убаюканная годами благополучия, ищет острых ощущений на стороне… и находит. Достаточно умна, чтобы это не афишировать, однако не настолько осторожна, чтобы ни разу не попасться. Так, сын… – Дочь. – Спасибо за уточнение. Итак, дочь. Груба, ленива, невоспитанна. Приводит домой целый кагал таких же выродков… извините. – Извиняю. – До одури слушают бред, который они называют «новой волной», наверняка пьют, а может, занимаются чем-то и похлеще, но этого уже родители знать не могут, потому что детишки «секут момент» и вовремя запираются. Хватит? Огородников подавленно молчал. – Вы меня не прервали, из чего я заключаю, что нарисованная картина не слишком отличается от действительности. – Успели завести досье, – усмехнулся Огородников. – Зачем. Вполне хватило анкетных данных, сообщенных нашим общим знакомым. Он, кстати, весьма высокого о вас мнения. – А кинофестиваль? – Был на американском боевике, который вы переводили. У меня хорошая зрительная память. – А жена? Дочь? – По накату. – Как вы сказали? – Вы никогда не задумывались, почему цыганки, вторгаясь в нашу судьбу, чувствуют себя в ней как рыбы в воде? – Я, знаете, не привык обращаться к их услугам. – И правильно. Если уж позволять себя обобрать, так не какой-нибудь грязной старухе, а интеллигентному человеку с университетским дипломом. Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли. – Между прочим, могли бы и улыбнуться, – продолжал весельчак доктор. – Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь. Огородников не сумел скрыть изумления. Раскин понаслаждался произведенным эффектом. – Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын… Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. – Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. – А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю. И вдруг у Огородникова вырвалось – детская обида, крик души: – Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте – можно? Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки. В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь. Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно – вот ведь зараза – словно притягивало к себе взгляд. Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка. – А вот и мы, – обрадовалась Вера, просушивая ногти. – А я уж хотела идти ее будить. – Там есть кому будить, – Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты. – Есть? Кто? – И тут же, забыв о своем вопросе: – Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. – Мельком глянула на часы, бросилась в ванную. Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась. Огородников, читая, все больше мрачнел. Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка. – Успеешь, – со значением сказал он. – А-а, – протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду. – Странно, – произнес он после большой паузы. Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос: – Ну вот… когда торопишься… черт… – Странно, – повторил он, – о душе, наверно, сейчас бы надо, а я… ем вот… и ничего. – Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно… опять приехали… от «Нины Риччи». – Вера занималась макияжем. Он усмехнулся. – Боюсь, что ужин мне не понадобится… Тоже неплохо. – Это уже относилось к газете. – Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь. Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами. – Что за дурацкая манера! – заорала мать, пытаясь перекричать музыку. – Клопов ты, что ли, вытря… Хлопнула входная дверь. – Ни ей спасибо, ни нам до свидания, – ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец. – Ты слышала? – орала Вера. – Что? – орала дочь. – Дверь! – орала мать. – Че-во? – дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной. – Ты этот op можешь приглушить хоть немного? – закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс. – Че-во? – донеслось из ванной. – «Металл» этот свой! – еще громче заорала Вера. – Это когда-нибудь кончится? – Огородников в сердцах скомкал газету. Вера поняла вопрос по-своему. – Это возрастное… скоро пройдет. – Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки. Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» – одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера. Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу. – Ты вот так идешь в школу? – Вера изобразила на лице удивление. Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок. – Как «так»? – дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить выигрышный кадр. – Вот так, без ничего? – Вера показала на ее обтянутую грудь. – Раскрашенная, как… как не знаю кто? – Ты, что ли, лучше? – Сгинь уже, – вмешался отец. – И заткни наконец глотку твоим припадочным. – И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила. Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия. – Опять за свое? – Или, по-твоему, если принимают на дому, – откровенно насмешничала дочь, – то товарный вид не так важен? Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась. Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату. – Возрастное, – поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц. Огородников положил на стол ключи от машины. – Возьми. Опоздаешь. – А ты? Он передернул плечами. Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась: – Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси. Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила: – Жди меня, и я вернусь, только очень жди! Он подошел к окну. Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала. И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, – все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается. Он был с приветом, вот вам крест. Так нам сказала миссис Грин, а ей ли не знать — она жила над ним. Он был с приветом – вот ее слова. Он был с приветом и давно. Он жил один как перст в целом мире, в четырех стенах, в самом себе — ведь он с приветом был. Он избегал всегда людей. Он или молчал или был с ними груб, и они в ответ платили тем же, он был не такой, как все, он был с приветом, что с него возьмешь! Он умер в тот четверг. Он задраил окна и газ открыл, он зажмурил глаза, чтоб не видеть вовек эти лица пустые и четыре стены. Миссис Грин говорит, у него где-то брат есть — его бы надо известить. Все разошлись поспешно. «Отмучился, сердечный…» «А что, он, говорят, с приветом был?» И снова кабинет доктора Раскина. – Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато. – Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус – вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются. – А что? Простынкой перед своими предками – торро, торро – как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе – Щедрина, оправленных в «металл». Согласитесь, в этом что-то есть. – Есть. Могу даже сказать, как это называется. – Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему – вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце. – Слова, слова. Всю жизнь играем словами. – Лучше смерть? Докажите. Необязательно, кстати, на словах, найдите аргумент более убедительный. Только пусть это будет не яичная маска на лице вашей жены. Яичная маска, извините, меня не убеждает. Все вышло как нельзя удачнее. Огородников попал на редакционное чаепитие, а в дипломате у него лежала куча редких лакомств, все больше в импортной упаковке. Он извлекал их, как заезжий фокусник, под восхищенный ропот дам. Он был неотразим и сознавал это. Его принимали как знаменитость, только что с ложечки не кормили. – А мы на днях видели вас в программе «Время», – щебетала одна. – А на дипломатических обедах тексты речей вам заранее дают или вы сходу переводите? – льнула к нему другая. – А правда, что по смертности синхронные переводчики стоят на втором месте? – ахала третья. Он устало улыбался – о, эта его усталая улыбка! – что было красноречивее любого ответа. – Извините, Олег Борисович, что спрашиваю, но, как говорится, принесли? – Принес, принес. – Огородников похлопал по дипломату. – И второй экземпляр, и третий. – Прекрасно, – одобрила завредакцией. – Сроки поджимают, одна надежда на вас. Он не успел рта раскрыть, как в воздухе запахло сладким ладаном: – Могу себе представить, какой это перевод! – Хоть завтра в типографию. – Квинн, знаете, моя слабость. Я собрала все, что у нас выходило. Даже этот рассказ, помните? Про собаку Хемингуэя, которая лаяла столько раз, сколько он выпивал рюмок. А эта вещь тоже о духовной драме художника? – Д-да. В известном смысле. Книга о… об этом хорошо сказал сам Квинн в дарственной надписи… вот, можете посмотреть, – он протянул книгу, которая, как реликвия, пошла гулять по рукам. – Чур, я читаю перевод первая! После, разумеется, Киры Викторовны, – горячая поклонница Квинна одарила заведующую редакцией лучезарной улыбкой. – Я следующая! – Я – за Светланой! – Девочки, девочки, – барственно вмешалась заведующая. – Сначала, согласно инструкции, читает ведущий редактор. А где, кстати, Ольга Михайловна? Что-то я ее, как говорится, не вижу. – Она в библиотеке. Я ее потороплю, – вызвался кто-то. – Нет-нет, зачем же, – попробовал протестовать Огородников, но дама уже набирала номер. – Будьте добры Ковалеву… Ольга Михайловна, к вам автор. – Выслушав встречный вопрос, дама выразительно посмотрела на Огородникова. – Еще какой! Все истолковали это однозначно и обменялись взглядами с многослойным подтекстом. – Олег Борисович, я слышала, вы жили в Харбине? – Правда? Ой, расскажите, Олег Борисович! – Ну что вам рассказать, даже не знаю. Там многое, даже внешне, иначе, чем у нас. В Китае, например, вы не увидите на улице или в общественном транспорте целующихся. Китайцы считают, что целоваться неприлично. – Вот так, девочки! – вырвалось у одной из дам лет пятидесяти. – Даже на свадьбе? – недоверчиво спросил кто-то. – На свадьбе подвешивают яблоко на ниточке, и молодые должны укусить его с двух сторон. Неожиданно человек дергает за ниточку, и молодые сталкиваются лбами. По-нашему – «горько». – Ну, это не то… В комнату вошла девушка лет двадцати пяти. – А вот и Ольга Михайловна, красавица наша. Огородников с улыбкой поднялся навстречу: – Прекрасна, как ангел небесный… – Как демон, коварна и зла, – пустила шпильку одна из дам. – Ты, Олечка, с нашим автором поласковее, – попросила поклонница Квинна. – Постараюсь. Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда. Пока молоденькая редакторша искала рукопись, «чай» начали понемногу сворачивать. – Ну как вам? – поинтересовался Огородников. – Вы о романе или о переводе? – А что, вы эти субстанции разграничиваете? – благодушно поиронизировал он, размягченный оказанным ему в редакции приемом. – Понимаете… – Ольга Михайловна задумчиво перебирала листы рукописи. – Как бы вам объяснить… – Словами, – подсказал он. – Да, – улыбнулась она растерянно. – Да, да. Вот, например. – Она нашла отмеченное в рукописи место. – В оригинале: «Его пассивность напоминала застывший катаклизм». И у вас так же. – Это плохо? – Плохо. – Но ведь так у автора. По-вашему, я должен сочинять за него? – За себя, Олег Борисович. За себя. Что хорошо на одном языке, совсем иначе может прозвучать на другом. – Вы объясняете это… мне? В комнате вдруг стало очень тихо. Лишь один раз звякнула на блюдце чья-то чашка. – Простите, но устный перевод и литературный – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Здесь свои законы. – Да что вы? Снова тяжелая пауза. – Может быть, вы заберете рукопись домой и там спокойно… Я все отметила на полях. – Зачем же. Я весь внимание. Еще не поздно было выйти в холл и в уютных креслах побеседовать с глазу на глаз. Но в двадцать пять легче опровергнуть теорию относительности, чем сообразить такую простую вещь. – Вот опять, – она зацепилась за новую фразу, – вы переводите слова, а не смысл, и получается: «Девушка приложила руку к личику своего сына». – И в чем же тут криминал? – Как, вы не понимаете? – Представьте, нет. – Но… – редакторша пошла пятнами, – но ведь если у нее есть сын, то… то она не девушка. Старшие коллеги Ольги Михайловны захихикали, как школьницы. Огородников молчал. – Вообще у вас много неточностей. Возьмите сцену на корабле. У моряков же свой язык. Не лестница, а трап, не кровать, а койка. И вашему повару на корабле делать нечего. А все эти «испустила вздох» вместо «вздохнула» или «сделала покупку» вместо «купила». Почему вы не пишете так, как сказали бы сами? Вы проверяйте на себе. Слова, фразы. Вы ведь замечательно переводите фильмы, я слышала. Остроумно, легко. И слова находите свои, а тут… – Копирую чужие? – Вот-вот. А перевод – это не зеркальное отражение. Зазеркалъное. И похоже, и непохоже. Фантазия на тему, если хотите. – А вам не кажется, что нас далеко может завести ваша фантазия? – Но я же не предлагаю искажать мысль. Или интонацию. Надо сказать все то же самое, только как бы от своего имени. Она все больше воодушевлялась. – Это как у актера. Чужие вроде слова, а начнешь говорить… твои! Но чтобы они стали твоими, надо их сначала на зуб попробовать, на языке покатать… В углу кто-то фыркнул. Это вернуло ее на землю. – А иначе, – усмехнулась она, – это будут не живые слова, а жвачка. Вот послушайте, – она опять уткнулась в злополучную рукопись. – «Это была защитная мышечная реакция его тела, которая контролировала его трясущиеся члены и позволяла спокойно и ровно вести автомобиль…» И на таком вот уровне – весь текст «от автора». Диалоги еще туда-сюда, сказывается опыт перевода устной речи, но как доходит до описаний… караул! Караул, Олег Борисович. А ведь автор выражается на нормальном языке. Вполне по-английски. – Если я вас правильно понял, я выражаюсь не по-русски? – Да! – почему-то обрадовалась редакторша. – Именно! Смотрите, – она тыкала карандашом в отчеркнутые места. – «Она чувствовала, что он совсем пьян», «она, чувствовалось, его совсем не любила». И так на каждой странице. Можно подумать, в Америке чувствуют гораздо интенсивнее, чем у нас. – А это не так? – несмотря на все свое раздражение, он разглядывал ее с такой бесцеремонностью, что она смешалась. Окрестные дамы самозабвенно отдавались творческому процессу. – Не так, – последовал тихий, но твердый ответ. – Английское I feel это и «по-моему», и «мне кажется», и… – Да, конечно, – он по-прежнему изучал ее холодным оценивающим взглядом, как кобылу на ринге. И тут она взорвалась: – Но самый мой любимый пассаж вот этот: «Ты прав, тудыть тебя растудыть, все о’кей». Отличный коктейль из Оклахомы и Урюпинска! – Оля, – укоризненно произнесла одна из дам. – Вы извините ее, Олег Борисович, – подала голос заведующая, – редактор она у нас молодой, неопытный… – Отчего же. Из молодых да ранних. Ольга Михайловна резко встала. Огородников тоже. – Простите, – сказал он. – Но у вас редкий дар. Как у Ллойд-Джорджа. Увидев пояс, он не мог удержаться от того, чтобы не нанести удар чуть пониже. Она помолчала, глядя, как он укладывает в папку внушительную стопку бумаги. – Хотите, я попробую доработать вашу рукопись? – Это очень напоминает мне слова, сказанные Бетховеном одному композитору: «Мне понравилась ваша опера. Я, пожалуй, положу ее на музыку». Уже в дверях он вдруг вспомнил что-то. – А как бы вы это перевели? «Его пассивность напоминала застывший катаклизм». – Я? – Она на секунду задумалась. – Я бы сравнила бездеятельность героя с дремлющим вулканом. Кабинет доктора Раскина. – А может, она сгустила краски? – спросил доктор. – ? – Ваша красотка редакторша. Примерчики понадергала? Перед коллегами красовалась? Может, перевод как перевод? И ни к чему все эти мерехлюндии? – Она… кое в чем права. – Кое в чем, – мгновенно среагировал Раскин. – Значит, в чем-то – нет? Значит, стоило побороться? Вы боролись? – Как вы себе это представляете? По-приятельски взять за горло директора издательства? Просить другого редактора? – Зачем другого? Ведь она, Ольга эта Михайловна, вызвалась доработать рукопись, так? Что, не так разве?.. A-а, амбиции не позволяют. Тут одно из двух: либо дело, либо амбиции. А если гордость паки унижения, так уж несите ее, свою гордость. Как несет грузинка на голове кувшин с водой. Темплан, деньги, слава… о чем вы, господа хорошие? Я несу свой кувшин. Как ни в чем не бывало. Мне главное не расплескать. – Как ни в чем не бывало?! – Огородников вскочил со стула. – После всего, что она там понаписала?! – Где «там»? – На полях! Красным! «Так воссоздавать любовную сцену может только тот, кто забыл, как это происходит». После этого нахлобучить на голову кувшин? И по военно-грузинской дороге? – Сядьте. Сядьте и успокойтесь. – Раскин внимательно посмотрел в эти запавшие полубезумные глаза. – Как же я сразу не догадался? Вы сделали какую-нибудь глупость… сваляли дурака, – он разговаривал сейчас с Огородниковым, как заботливая мать с ребенком. – А теперь мучаетесь, места себе не находите. Да? Расскажите, легче будет. По себе знаю. Огородников сидел в чужой квартире, на кухне, опустив лицо в ладони и монотонно раскачиваясь взад-вперед. Со стороны могло показаться, что у него невыносимо болит зуб. Из спальни, на ходу застегивая молнию на юбке, вышла Ольга. Остановилась в прихожей перед большим зеркалом, стала приводить себя в порядок. Один раз обернулась – Огородников качался, не меняя позы. Ольга прошла на кухню, принялась готовить кофе. Оба молчали. Она разлила кофе в две чашки, одну поставила перед гостем. – Простите, я не спросила. Вам без сахара… – Спасибо. – …или с сахаром? – Да. – Самая… – Я тоже, Ольга Михайловна… Оля… – Не надо. Я понимаю, Олег Борисович, все это так… Когда вы позвонили, я по вашему голосу поняла, что… – Правда? – А потом сказала себе: да ну, глупости. Взвинчен, расстроен, все же понятно. Я до последней минуты… уже здесь… не думала, что этим кончится. – Вот именно… этим . – Олег Борисович, пейте кофе и не мотайте себе душу. С кем не бывает. – Со мной, например. – Тем более. Значит, это я… – Да причем тут вы! – Ну как же. В такой момент… сказать… – Что не ожидали такой прыти от такого вялого автора? Да уж, легко и изящно. В стиле ваших лучших замечаний на полях. А главное, что обидно, опять вы оказались правы! В самую точку! – Тише. Вечер какой. Спугнете. – Странная вы, Ольга… Михайловна. То с шашкой наголо, а то… – А вы? – Я? – Вы какой? – В исповедники себя предлагаете? – Почему бы и нет? – Одного стриптиза моего мало? Не насмотрелись? Смею вас уверить, внутри для вас еще менее интересно, чем снаружи. Так что не стоит вам залезать в эту рукопись. Или вы, может быть, думаете, что в ней на каждой странице выделено курсивом – «ваша кровать»? То есть, простите, «койка»… Хотя мы, кажется, не на корабле. – Уходите, сию минуту уходите. Огородников неловко встал и смахнул со стола свою чашку. Чертыхаясь, бросился подбирать осколки. – Да что же это! Господи! Что же это! – повторяла Ольга, отвернувшись к окну. – О чем, интересно, она подумала, когда вы ей позвонили? В кабинете, после того как шторы были совсем задернуты, воцарился полумрак. Горела настольная лампа. Огородников теперь лежал на узкой кушетке, в несколько принужденной позе, Раскин же стоял в изголовье, и это еще больше сковывало лежащего. – Почем я знаю? – Не знаете? – Мало ли. – А вы мысленно прокрутите еще разок. «Когда вы позвонили, – сказала вам Ольга Михайловна, – я по вашему голосу поняла…» Тут вы ее перебили: «Правда?» Значит, поняли, что чутье ей правильно подсказало… что? Что именно? – Не помню. Может, подумал, что она догадалась. Что я не из-за рукописи хочу прийти. То есть… не только из-за рукописи. – А из-за нее, симпатичной молоденькой редакторши. – Ммм, – неохотно признался Огородников. – И эта ее догадка была вам неприятна. – Да. – Тем более если она связала это с рукописью: сначала роман со мной… а там, глядишь, плавно перейдет ко второму… – Бред сивой кобылы в лунную ночь. Вы-то, надеюсь, понимаете, что у меня тогда и в мыслях не было… – Не было, понимаю. Было другое. Взять реванш. Отыграться. К сожалению, при пустых трибунах, зато на чужом поле и безоговорочно. Уложить ее, такую независимую, такую гордую. Ах, я забыл, говоришь, как это бывает? Ну, так смотри же. Доказать хотя бы в этом свое превосходство. И уйти по-английски. Не прощаясь. Могло получиться очень даже эффектно – но не получилось. Перегорели. «С кем не бывает», – как сказала ваша избранница. Огородников нашелся не сразу. – Ждете, что я скажу «да»? – Олег Борисович, я ведь не следователь, которому непременно надо выбить из вас признание своей вины. У меня, можно сказать, задача бульдозериста – расчистить завалы. Вот ваше подсознание, – рассмотрели? Тогда будьте реалистом: и вокруг вас не одни жабы, и вы не Дюймовочка. – Не жабы? Да никакой жабе с ее одной извилиной не придет в голову то, до чего додумалась моя многоумная дочь! Так что давайте оставим в покое жаб, крокодилов и попугаев. Кто может сравниться с человеком, этим венцом творения! – Согласен. А поконкретнее? – Можно и поконкретнее. Вообще-то это надо было видеть, это никакими словами не передашь… Начало было довольно мирным. Все прошли в кабинет. – Чай, кофе? – предложила Вера. – Я думаю, молодой человек предпочтет что-нибудь покрепче по такому случаю. – Огородников плеснул немного коньяку в два изящных стакана. – За знакомство. Мы ведь толком еще не познакомились. – Хорек, – ответила за парня дочь. – Для тебя он, может быть, хорек, но мы с матерью хотели бы… – Тебя как зовут? – повернулась Тина к парню. Тот тупо на нее уставился. – Мне это нравится, – подала голос Вера. – Привела в дом «жениха» и даже не удосужилась… – Не заводись, – поспешил вмешаться Огородников и снова переключился на гостя. – Так за знакомство? Хорек так же тупо воззрился на протянутый ему стакан. – Он не пьет, – объяснила дочь. – А вот это одобряю. – Он колется. – Та-а-ак! – угрожающе протянула Вера. – Не видишь, кумар у него, – продолжала дочь, – никак врубиться не может. Зря я его приволокла. – Ну почему же, – в голосе матери появился опасный сарказм, возможно, наигранный. – Ты думаешь, нам неинтересно, чем увлекается твой герой? А может, вы вместе… – она осеклась, пораженная внезапной догадкой. – Ну-ка, покажи руки! – Че-во? – Руки! Дочь, пожав плечами, вытянула руки. – Разведи пальцы! Тина усмехнулась. Развязала один кед, надетый на босу ногу, и грохнула ножищу на стол. – Ты что? Совсем уже? – Сейчас, чтоб ты знала, колются в пятку. Всё? Медицинское освидетельствование закончено? – Она спустила ногу на пол и начала обуваться. – Ты тоже на заводись, – Огородников продолжал выступать в роли миротворца. – Мать тебе добра желает. Не до глупостей, знаешь. Впереди десятый класс – дело серьезное. А на тебя посмотреть… В этот момент позвонили в дверь. – Ага, – вроде как обрадовалась девушка, – вот и второй. Она впустила странное существо, по виду девицу, с болтающейся на боку консервной банкой, заменявшей, надо полагать, дамскую сумочку. – Молоток есть? – первым делом спросило существо, игнорируя присутствующих. – Че-во? – Молоток, ну? – Опять ты со своими шуточками. Вот, – она повернулась к родителям, – это Рик. – Мужчина? – как-то глупо спросил Огородников. – Да уж наверно не женщина, если заделал мне ребенка. Ну, чего стоишь? – Хорек-то, гляди, совсем плохой. – Рик взял Хорьковый стакан, понюхал. – Без «добавки» он пить не будет, – пояснил для непосвященных и, интеллигентно присев, начал смаковать коньяк. – Это такой юмор? – спросила Вера. – Хорек правда не по этому делу, – еще раз заверил ее Рик. – С наркотой если, тогда да… – Ты беременна ? Вот от этого ? – Вера смотрела на дочь. – Клевая штука, – похвалил Рик коньяк. Потянул носом и неожиданно чихнул. – Пардон. – Он отогнул крышку консервной банки, извлек носовой платок, деликатно высморкался. После чего так же неспешно и с достоинством проделал обратную операцию. По крайней мере два человека проявили неподдельный интерес к его манипуляциям. – Или от этого, – дочь мотнула головой в сторону Хорька. – В общем, пускай скидываются. – Скидываются? – переспросила Вера. – Ты что-нибудь понимаешь? – это уже относилось к мужу. – Придуриваются… что, не видишь, – без особой уверенности произнес Огородников. – Прошу внимания. И-и-и… Рик хлопнул себя по правой груди, и та с оглушительным треском сплющилась. – Неслабо, да? – Я платить не буду, – гнула свое дочь. – Принципиально. На крайняк, одну треть. Пусть подавятся. Хорек, придя в себя, потянулся к левой груди Рика, но тот был начеку. Поднявшись с корточек, он с чувством объявил: – Лично я готов выйти замуж за вашу дочь. – Я тоже, – качнувшись, поднялся следом Хорек. – Я сейчас сойду с ума, – сказала Вера очень уж будничным тоном. Видимо, у нее отпали последние сомнения, что перед ней разыгрывается хорошо отрепетированный спектакль. – У нас содовая осталась? – спросила дочь. – Но с этим, – Рик послюнил пальцем воображаемые купюры, – у меня недобор. – Он снова сел. – У меня тоже. – Хорек последовал его примеру. Вера налила полстакана коньяку и залпом выпила. Тина вздохнула: – Черт с вами, гоните половину и отваливайте. Рик опять полез в свой консервный ридикюль и достал оттуда грецкий орех. Попробовал разгрызть. – Молоточек бы, – он вопросительно взглянул на Веру. – Там, – она кивнула в сторону кухни. – Над столиком, увидишь. Рик удалился танцующей походкой, словно подчиняясь направлению, указанному его левой грудью. – Тебе не кажется, что у твоих приятелей дурной вкус? – заметила дочери Вера. – Тебе видней… по «приятелям» ты у нас специалистка. – Как ты с матерью разговариваешь! – Вера изобразила на лице праведное возмущение. – Вера… – Что «Вера»? Что «Вера»? Раздавшийся на кухне треск заставил ее вздрогнуть. И тут Хорек запел. Трудно сказать, треск или что-то другое послужило для этого сигналом, но взгляд его вдруг стал осмысленным, а дикция внятной. – Если ты не прекратишь сейчас же этот балаган… – повернулась Вера к мужу. – Восемь недель, – как бы сама себе говорила девушка, а возможно, и не девушка, вопрос пока оставался открытым. – Погоди… сегодня пятнадцатое? – она загибала пальцы, что-то бормоча вслух. – Еще четыре дня набегает. Вот рожу вам всем назло, тогда увидите. Но никто этого не увидел, потому что погас свет. И ввалился огнедышащий монстр. Был общий шок. В первые мгновения едва ли кто-то понял, что это Рик, у которого во рту тлела скорлупа от грецкого ореха. А машина все мчала, не сбавляя скорости. Из динамиков звучало: Иисус был мореплаватель, когда Он по воде шел, а вокруг тонули люди, и сказать «Камо грядеши?» так хотелось, но Он ждал. Когда ж устал Он видеть смерти, крикнул Он: «Быть вам отныне на воде, яко на тверди!» Но Он сам был обречен, и вот, забытый небесами, одинокий, жалкий, Он пошел на дно под грузом бед людских, как камень. И, забыв про все на свете, ты готов идти за Ним, и ты рад Ему поверить: Он ведь мысленно назвал тебя своим. – С этим грецким орехом во рту, вы правы, пожалуй, вышел перехлест, хотя… – Раскин отвел край шторы. За окном начинало смеркаться. Огородников, похоже, освоился в непривычной обстановке, лежал, закинув руки за голову. – Каждый развлекается, как умеет. – Если бы это была ваша дочь… – Если бы это была моя дочь, – перебил его Раскин, – я бы не положил ее в больницу. Или вы не знаете, что аборт, если женщина не рожала, может сделать ее бесплодной? Я понимаю, для вас, в отличие от этих юнцов, деньги не проблема. – Послушайте… – С удовольствием. И первым делом я хочу от вас услышать, чем вы так успели насолить своей единственной дочери. – Я? – Вы, ваша жена. Сами же сказали: она это нарочно… чтобы на нас с Верой отыграться. Вот я и спрашиваю: за что? – Вы меня поняли слишком буквально. – А все же? – Уж, наверное, не за то, что не потворствовали ее истерикам. – Истерикам? – В детстве… когда ей было года три-четыре. Любила она… устраивать домашний театр. – Расскажите. – Да нечего рассказывать. Ну, читал ей как-то раз Пушкина. «Сказка о мертвой царевне». Кончил читать – она рыдает в три ручья. «Ты что, спрашиваю? Все же хорошо кончилось». Она совсем зашлась. Примчалась Вера: «Тина, доченька, почему ты плачешь? Ты на что-то обиделась?» А она: «Соколко…» Давится, ничего больше сказать не может. Кое-как разобрались. Соколко – это лохматый пес, что издох, съев отравленное яблоко. Вот она и рыдала: как же так, царевну оживили, а про собачку все забыли. – Что было дальше? – Успокаивали ее, а она еще больше. Настоящая истерика. Ну Вера и скажи: если ты, говорит, не прекратишь, папа тебе никогда больше не будет читать сказки. – И что же, вы исполнили эту угрозу? – Я говорил Вере: не надо так уж… – Стало быть, исполнили. – Примерно месяц я ей ничего не читал. – А потом? – Когда жены не было. Но Тина как-то… не знаю… и слушала, и не слушала. Не так, как раньше. Потом все вошло в нормальную колею. Дети не злопамятны. Не то, что мы. – Возможно. Но душа у них устроена точно так же. – Вы о чем? – Прошло тринадцать лет. Крепко же сидит в вас эта заноза. А в ней? Вас и вашу жену бесит, что она врезала в своей комнате замок. Что обо всех ее делах вы узнаете последними. Так ведь она не хочет читать вам сказки. Теперь она не хочет. А заставить нельзя. Что такое сказки? Простодушный лепет, секреты на ушко. А секреты на ушко выбалтываются самым-самым близким. Так что с воспитательными мерами вы тогда, боюсь, перестарались. – Это еще не дает ей права… – упрямо начал Огородников. – Права качать можно в магазине. Вы заплатили за полкило, а вам отпустили меньше. В магазине взаимные претензии проверяются контрольным взвешиванием. Но, простите за банальность, любовь не продается и не покупается. Так что наши деньги ничего нам не должны. – Грязные патлы. Эти румяна во всю щеку. Эти ее «че-во». – Так бы и убили. – Ну, не то чтобы убил, но… – Убить, убить! Но не насмерть. Как в детстве, помните? От обиды. Вот умру, тогда они обо всем пожалеют, тогда они заплачут, закричат… а я глаза нарочно не открою… будто не слышу. А? не разучились еще эдаким манером растравлять свежие раны? – Вам, кажется, доставляет удовольствие царапать побольнее. – Извините, проделываю за вас вашу работу. – Даже так? – Средь бела дня заявляется сорокалетний здоровый мужчина: «Все, не могу, допекли, измочалили, выжали как лимон». Они, они, они! А вы? Себя если царапнуть?.. Не будем завидовать дому, волею судеб соседствующему с пивным ларьком. Грязно в подъезде этого дома, грязно во всех смыслах. Заплеванные лестницы, похабщиной исписанные стены. И пахнет здесь зачастую не только кошками. Огородников открыл дверь старого лифта и, брезгливо поморщившись, закрыл. Пошел пешком. Пришельцем из других миров выглядел он в своем австрийском светлом костюме, с красивыми пластиковыми пакетами в обеих руках, среди этого безнадежного запустения. На замызганной двери было пять или шесть звонков. Он постоял, собираясь с силами, наконец нажал на нижний. Подождал, еще раз нажал. Ни ответа, ни привета. Он нажал на общий звонок. Резкий дребезжащий звук прокатился по большой квартире. Послышались шаги откуда-то из недр. Дверной глазок (обыкновенная дырка на месте выдранного с мясом замка) оживился. – Опаздываете, товарищ. Открывший, рябой мужчина лет сорока пяти, в майке, в парусиновых брюках и сандалиях с оторванными пряжками, потащил его за собой по темному коридору. – Позвольте… вы меня… – А ты? – загремел рябой. – А ты нас? Думаешь, мы законы не знаем? Один ты, думаешь, такой умник? А это что?! Он с торжеством распахнул дверь в уборную. Полка возле унитаза была сплошь уставлена брошюрами по жилищному и трудовому законодательству, по уголовному праву. Не успел Огородников опомниться, как его втолкнули в уборную и заперли за ним дверь. – Вы что? – Он рванул на себя ручку. – Немедленно откройте! – Счас. Вот только шнурки поглажу. – Если вы сию минуту… – Лады. Подпишешь бумагу – открою. – Какую еще бумагу? – А ты не знаешь! – восхитился такой наглости рябой. – Он не знает! – сообщил куда-то в пространство. – Мы не знаем, – со вздохом подвел он горестный итог. – Ничо, счас мы вспомним. – Он зашлепал в своих сандалетах на кухню. Здесь происходило собрание жильцов квартиры. Рябой открыл дверь, и в коридор вырвались доселе приглушенные крики. – Мы разнополые! – молодая увядшая женщина вертела перед собой подростка и так и сяк, видимо, полагая, что и вторичных признаков достаточно для установления простой истины – ребенок мужеского полу. – А у меня псих, понимаешь ты это, псих! – баба в платке, со своей стороны, выталкивала в круг верзилу с блуждающей по лицу улыбкой. – Ты справку покажь, – требовала Марья, жена рябого. – И покажу! – И покажи! – Марья, никшни, – прикрикнул на жену рябой. – Этот пришел, из исполкома. Все прикусили языки. – Там он, это, в сортире. Интересуется, – сказал он неопределенно. – А мы что… пожалуйста. – Рябой демонстративно открыл настежь дверь в коридор. – Давай, – пригласил он всех высказываться, – без базара только. – Мы разнополые! – ринулась в атаку молодая. – Цыц ты. Говори, – ткнул он пальцем в старуху Любовь Матвеевну. – Повторяю, – старуха почти кричала, чтобы ее было отчетливо слышно в уборной. – После смерти Ивана Алексеича, царство ему небесное, чтобы скрасить одиночество, я пригласила пожить двоюродную сестру… – Ну так и скрашивала бы в одной комнате, – не выдержала Марья. – На что тебе еще одна? – Да кака-така сестра она ей? – вскинулась баба в платке. – Жиличка она ей. Ты ж, бесстыжая, объявлению давала в газету! – Баба подлетела к запертой двери, разворачивая обменный бюллетень. – Вот… вот… «Сдам комнату пять с половиной метров одинокой старушке». – Она буравила разоблачительное место пальцем, надеясь силой своей энергии донести как можно зримее печатную картинку до сидящего в уборной. – Давала, – созналась Любовь Матвеевна, – потому ведь Ленина поначалу-то не хотела, а когда… – Ты, Любов Матвевна, не финти, – вмешался рябой. – По закону как: шесть месяцев отсутствовал без уважительной причины – вертай комнату государству. – Тут он высунулся в коридор. – 306-я статья! Открой там «Гражданский кодекс», третий справа! В дверь уборной забарабанили изнутри, но это, похоже, никого не смутило. – Как это «без уважительной», – всполошилась Любовь Матвеевна. – Мой муж «отсутствовал» эти шесть месяцев, потому что он умер! – Перед законом все равны, – поддержала мужа Марья. – Претендуешь на площадь – живи! – А не могёшь жить – вертай государству. – У меня разнополый ребенок, а эта барыня… – А у меня псих, видела? Ему, может, отдельная комната положена. – Ты докажи сначала! – И докажу! – И докажи! Лишь один человек, пожилая, но следящая за собой женщина не принимала участия в суровой битве за пять с половиной квадратов «ничейной земли». Не потому не принимала, что исход битвы был ей совсем безразличен. Напротив. Больше, пожалуй, чем кто-либо, она волновалась за судьбу «темной комнаты», где до ее появления у покойного Ивана Алексеевича была оборудована фотолаборатория, еще напоминавшая о себе кое-какими приспособлениями. Пожилая женщина, Лени́на Георгиевна, мать того, кто по недоразумению оказался запертым в клозете, молчала по той простой причине, что ей нечего было сказать в свое оправдание. А между тем битва продолжалась. – Вопчем так, – подвел черту рябой. – Сестра тебе эта Лени́на-Сталйна или не сестра, это нам, как говорится, до моченых яблочек, а комнату эту, Любов Матвевна, ты так и так отдашь… – Отдашь, – грянул рефреном коммунальный хор. – …и займем ее мы с Марьей, – просто и буднично, как о погоде на завтра, заключил он. Молодуха тихо заскулила; мальчик ее, почувствовав слабину материнских объятий, вырвался на свободу; псих закружил по кухне, злобно и вполне осмысленно повторяя «ладно, ладно» на все лады; а его мамаша, баба в платке, опешившая было от такого поворота, вдруг вскочила, дунула к уборной и благим матом заорала под дверью: – Дашь рябому – живым отсель не выйдешь! Заколочу, паскуда! Дыши тут. Понял? Понял? Спеша перехватить инициативу, рябой бросился на выручку «товарища из исполкома». Он теснил бабу в платке, пытаясь отвести запор, и кричал: – Счас, товарищ. Не гоношись, ослобоним. Для укрепления тылов подоспела Марья: – Нам, товарищ начальник, расширяться надо… семья у нас перспективная… – Перспекти-и-вная?! – ринулась в бой молодуха. – Это ты перспективная? То-то он ко мне кажную ночь лезет! – Лезет, говоришь? – Марья на всякий случай оттеснила от двери опасную претендентку. – Сучка не всхочет, кобель не вскочит! – А ну, сыми руку, – шипел рябой на бабу, мертвой хваткой вцепившуюся в защелку. – А то я твому психу таку справку сделаю! Статья 46 «Жилищного кодекса», – переключился он на «товарища из исполкома». – Слышь, ты? О праве на освободившуюся площадь. Там, погляди. И еще, это, 191-я и дальше… из Гэ-Пэ-Ка. – А ты че стоишь? – позвала баба сына. – Врежь ему за «психа»! Ну! Она захотела показать, как следует врезать, и, видимо, ослабила хватку. Запор щелкнул, дверь открылась. Все как-то разом смолкли. Огородников поднял с пола празднично блестящие пакеты. – Это ж этот, – вымолвила Марья. – Ленины сын, – уточнила баба в платке. Жильцы расступились, пропуская его. – Говорил, лампочку надо в коридоре повесить, – проворчал рябой. Ну вот, «данайские дары» расставлены на столе, заграничные пакеты сложены, подошло неизбежное. – Олег… – Да, мама? – Может… я вернусь домой? – Ты все забыла? Забыла, как Тина сбежала из дому и три дня пропадала неизвестно где? Забыла про Верины головные боли? – Я не буду к ним лезть со своими разговорами. И воспоминания читать. Честное слово. – Мама! – Заберусь в свою норку, и нет меня. Даже выходить… – В твоей «норке» сейчас живет один… сын моего приятеля из Свердловска, ты его не знаешь. – Надолго он? – До августа, как минимум. Он поступать приехал. Способный мальчик. Володя. Вылитый отец. Я думаю, поступит. – Я ему могу шпаргалки писать. У меня почерк… ты же знаешь, какой у меня почерк. В сорок четвертом, ты еще, ха-ха, отсутствовал в стратегических замыслах командования, я работала в лагере для перемещенных лиц, и когда я писала протоколы допросов… – Мама, ему не нужны шпаргалки, он хорошо подготовлен. И потом, как ты себе представляешь жизнь в одной комнате со взрослым парнем? – Да. Я понимаю. Но ведь он в августе поступит? Раз он хорошо подготовлен? Я подожду, что ж, если надо… – Там у них… с общежитием неважно… а его отец, мой приятель, то есть близкий друг из Свердловска… Даже с Верой вчера поругались. Не выгонять же парня на улицу, правильно? Да нет, со временем, конечно, что-нибудь… В общем, не было забот… – И не говори, сынок. – А как твои мемории ? – поспешил он переменить тему. – Вот, – оживилась мать и потянулась за общей тетрадью. – Контора пишет. Изображаю в красках нашу «раскосую» жизнь в Харбине. Помнишь всекитайскую кампанию против воробьев? Ну как же. Все, и стар и млад, с утра до поздней ночи, сменяя друг друга, бегали с трещотками! По рисовым полям. Под деревьями. Не давали им садиться, пока они все не попадали от усталости. Неужели забыл? Кстати. Как ты думаешь, если я все опишу, это не испортит отношения между нашими странами? – Не думаю, – рассеянно ответил он. – А помнишь китайца… как же его звали?., он еще на КВЖД работал… на «линии», как они говорили… помнишь, какие он делал пельмени? Ты как начал наворачивать, действительно вкусно, что же, спрашиваю, вы в них кладете? Он говорит: «Свинину кладу, капусту кладу, сылое яйцо кладу, водку кладу…» Как – водку? А ты за обе щеки уплетаешь! А потом мы его к нам пригласили, и я селедку на закуску подала. Ой, что с ним было. «Не кусай, отлависься! Она совсем-совсем ссылая!» Ну? Селедку нельзя, а питона можно? Как тебе это нравится? Все-таки удивительно: такой культурный народ и такие варварские обычаи. Заказываем в ресторане утку по-пекински, приходит официант с двумя живыми утками под мышками: «Вам какую?» Я, конечно, отказалась, но твой отец, ты же его знаешь, он не мог виду подать, будто его что-то может шокировать. Приносят. Я на эту жареную утку смотреть не могу. А этот варвар, официант, состругивает мясо в тарелку! Как ни в чем не бывало. Точно полено. Представляешь? Мне дурно стало. А этому извергу в переднике все мало. «Сейсяс из костей бульон валить». Из него бы самого бульон сварили, я бы на него посмотрела. Ужасная жестокость, да? Он машинально кивнул. – Я уже написала про русский квартал Дао-ли. Про цирк, про оперу. Ты знаешь, что перед войной в Харбине пел Шаляпин? Да! И Вертинский! Написала про еврейскую столовую. Или про это не нужно? Такая тема… Это может осложнить международную обстановку, тебе не кажется? Лучше я подробнее напишу про «сад Яшкина»… тоже, правда, Яшкин … Помнишь зоосад? Так трогательно. Ты был совсем маленький, я привела тебя к клетке с бурыми медведями и начала что-то про них рассказывать. Они как услыхали русскую речь, как стали ко мне рваться, как стали рыдать. Бедняжки. Не смейся, они все понимали. Он и не думал смеяться, он ее давно уже не слушал. – Да что медведи, если Любовь Матвеевна поливает свою фуксию, а та вянет и вянет, а я поливаю – нет! А почему? Потому что я с ней секретничаю. Про свою жизнь рассказываю… про тебя. Да-да. Какой ты маленький смешной был, как ты «р» не выговаривал, совсем как китайчонок. Помнишь, мы с тобой в русской церкви были. А там венчание. Поп-китаец выводит молодых к аналою и начинает: «Венчаются лаба божья Татьяна и лаб божий Михаил…» Все головы попускали, неудобно, смеяться в такой момент, а он серьезно так: «Согласна ли ты, лаба божья Татьяна…» Взгляд Огородникова застилал туман. И этот поток сознания без начала и конца он слышал как в тумане. Не разливая слов, не понимая смысла. Он, что называется, отбывал номер. Отдавал сыновний долг. И всё здесь было бессмыслица: эта чужая нелепая коммуналка и его мать в ней, эта полутемная клетушка с фотоштативом, использованным под вешалку, эта общая тетрадь с никому не нужными мемориями, бред, бред… – А что я мог сделать? – пожал плечами Огородников. Он уже снова сидел за столом. – Что вообще можно сделать в такой ситуации? – Верхи не могут, а низы не хотят, – подытожил Раскин. – Вот именно. Они меня достали. За моей спиной договорились с домом для ветеранов. Я когда узнал… Тут хоть, все же, не богадельня, дети вот даже, жизнь бьет ключом… – По голове. Огородников дернулся, как от удара. – А я-то думал, у вас, у гуманистов, не принято бить лежачего. – Ну, во-первых, вы уже не лежите. А во-вторых… психотерапия, понятно, не кэтч, но… не все же вас за ухом чесать. Поймите, чем скорее вы избавитесь от иллюзий и тихо займете приставное место в этом битком набитом зале, тем вероятнее, что вы получите удовольствие от спектакля. Хуже видно? Спина устает? Не брюзжите. Другие, не хуже вас, стоят вон на одной ноге, так что, считайте, вам еще повезло. Главное, что это – ваше законное место, вы за него заплатили свои кровные, и никто вас отсюда не попросит. Душевное спокойствие – оно, знаете, стоит любых неудобств. Вы понимаете, о чем я? А то пролезаем всеми правдами и неправдами в директорскую ложу, а нас потом оттуда… за шиворот. – Всяк сверчок знай свой шесток? – Я не уверен, что мы в это вкладываем одинаковый смысл. Да, шесток, если так определила тебе природа. У шестка, между прочим, свои преимущества – отличный вид сверху, если иметь в виду козявок-букашек, и ничуть не хуже снизу, если кто-то покрупнее имеет в виду тебя. – А если не тебя? – Не понял? – Если твою жену?.. Он не любил, когда жена напивалась, а в этот раз Вера явно перебрала. Пластинка давно кончилась, а она продолжала висеть на своем партнере, что не могло не бросаться всем в глаза, поскольку больше никто не танцевал. – Не отвлекайтесь, дружище. – Швед со значением встряхивал игральные кости, словно говоря тем самым, что для мужчины нет ничего важнее. Огородников рассеянно бросил кости и записал выпавшие очки. – Вы не перевернете, Олег, пластинку? – В просьбе этой матрешки как будто не таилась ирония, да и простовата была для иронии эта рязанская девка, сумевшая, правда, подцепить мужа-шведа, московского корреспондента, неплохо говорившего по-русски. Он выполнил ее просьбу. Стоило зазвучать музыке, как мохнатый шар, подключенный к стереосистеме, зашевелил иглами и стал на глазах переливаться из одной цветовой гаммы в другую, точно хамелеон, демонстрирующий свои возможности. Танцующие, а вернее сказать флиртующие, вяло сымитировали какое-то движение. – Человек не может кому-то принадлежать, хотя бы даже в браке, – заметила как бы вообще хозяйка дома, умело подававшая красивую грудь и столь же умело скрывавшая некрасивые ноги. – Типичный предрассудок, освященный буржуазной традицией. Согласитесь, это пошло, – улыбнулась она Огородникову. – С вами, Леночка, да не согласиться, – натужно улыбнулся он в ответ. – Буржуазные традиции не так незыблемы, как многим здесь у вас кажется, – произнес породистый швед, окуривавший компанию сладковатым табачным дымом. – У нас в Швеции считают, что, как всякое движимое имущество, жена может переходить из рук в руки. – Ловлю на слове! – оживилась матрешка. – Во время танцев, дорогая. – Швед был доволен тем, как ловко он поймал в капкан свою простушку из Рязани. – Только во время танцев. Огородников помрачнел – камень-то, не иначе, в его огород. Нет, он не ревновал, прошло то время, тут, скорее, было задето его мужское самолюбие. – А по-моему, жену нельзя держать на привязи. Или привязь должна быть ну о-о-о-чень длинной… Ого, две «шестерки»! И бросок в запасе! – Рязань выкинула еще одну «шестерку» и даже взвизгнула от избытка чувств. – Так что там насчет привязи? – поинтересовалась хозяйка дома. – Привязь должна быть такая… – мечтательно завела глазки матрешка, —.. такая… чтобы жена, как козочка, могла запросто переходить с одного пастбище на другое. – А пастух? – спросила Елена, почему-то глядя на Огородникова. – Пастух? – удивилась вопросу простодушная Рязань. – Да что ему, козочек мало? Только поспевай. Огородников заерзал. Все эти двусмысленности, он чувствовал, направлены в его сторону. Но возмутиться значило бы поставить себя в глупейшее положение. Положение его представлялось, в самом деле, незавидным. Лена была не только хозяйкой дома, но и полновластной хозяйкой Института красоты, где Вера заведовала отделением. Он строил выразительные мины, пытаясь донести до Вериной патронессы всю гамму чувств, которые он испытывал по поводу постыдного поведения жены, но его мимические способности не находили отклика. Чувства, выраженные во взглядах Лены, были, возможно, более прямолинейны, зато яснее прочитывались. Впрочем, Огородников из опасения прочесть в них лишнее старательно опускал глаза. – Олег Борисович, вы позволите отвезти домой вашу супругу? Этот тип с бородкой, бесцеремонно обнимавший одной рукой совсем обмякшую Веру, покрутил ключом перед самым его носом, как бы давая понять, что на его, бородатого, четыре колеса он вполне может рассчитывать. И не только сегодня. – Я… – привстал Огородников. – Нет-нет, – осадила его хозяйка, – я вас не отпускаю. – Мы, знаете, рассчитываем на ваш проигрыш, – процедил, попыхивая трубкой, швед. Вера, встрепенувшись, послала мужу воздушный поцелуй и позволила себя увести… или увезти… и то и другое. Игра продолжалась. Ноги у нее действительно подкачали, и он отвернулся, чтобы не видеть, как она раздевается. – Вера будет волноваться, – произнес Огородников, уже лежавший под невесомым, как пух, японским покрывалом. – Не будет, – отозвалась Лена. – Когда протрезвеет, – уточнил он. – Под моим началом около ста душ и, поверьте, ваша Верочка из них всех – самая трезвая. – В каком смысле? Лена скользнула к нему под покрывало, обвилась плющом. – Нет, ты правда ничего не понял? – А что я должен был понять? – Что я тебя давно хочу, например? – Ну это я, положим, понял. – Понял, ага. Когда все разбежались и оставили нас вдвоем. – Все? Ты хочешь сказать… – Да, и твой Верунчик – первая. Завотделением в Институте красоты – да об этом любая баба может только мечтать. Я ж говорю, в чем в чем, а в трезвости твоей женушке не откажешь. – Так что вас, собственно, больше заело – что жена наставила вам сослагательные рога (неопровержимых доказательств у вас, как я понял, нет) или что она одолжила вас на вечер своей патронессе? – По-вашему, не мерзость? – А вы утешайтесь тем, что одна мерзость уравновешивает другую. Она – вам рога, вы – ей… хотя, наверно, трудно наставить женщине рога, судя даже по медицинской литературе. Возможно, вы были первый, кому это удалось. – Эти лавры я бы с удовольствием уступил вам. – Вот оно что. Двойная, значит, обида. Без меня меня «женили», да еще так неудачно. Ну что вам сказать? Ну… считайте, что у вашей жены плохой вкус по этой части. Остается надежда, что в следующий раз вы будете вместе выбирать для вас любовницу, и с большей ответственностью. Надежда-то, Олег Борисович, остается? – У меня есть неопровержимые доказательства, – угрюмо варил какую-то свою мысль Огородников. – Что? Какие доказательства? – не врубился Раскин. – Что она мне тогда наставила… изменила, в общем. – Но ведь этот… бородатый… вы сами говорили, привез ее домой. Сдал, так сказать, с рук на руки вашей дочери. – И за то, что он ее подбросил до дому, она, по-вашему, пригласила его на мои именины? – На ваши именины? – Раскин не сумел скрыть своего изумления. – Бородатого? – То есть я не знаю, был ли он, но она его пригласила. – Постойте. Как «не знаете»? А где же были вы? – Я? – невесело усмехнулся Огородников. – Известно где… Дом без хозяина выглядел, в общем-то, так же, как и при нем, – звон гитарного «металла», препирательства, бестолковщина. – Тина! – Чего тебе? – А повежливее нельзя? Позвони отцу! – Че-во? – Отцу, говорю, позвони! – Ладно. – Скажи, к шести все соберутся. К шес-ти, слышишь? – кричала Вера из кухни, занятая в основном тем, что мешала своим подружкам, сестричкам-косметичкам, готовить. – Не глухая. – Что? – не расслышала Вера. – Да пошла ты, – пробурчала дочь. – Да не в полпятого, а в шесть! – По буквам, – включилась боевая Верина подружка: – Шашлычок с витамином Е, Солянка с Трюфелями, ну и смягчить это дело чем-нибудь покрепче… Ш-Е-С-Т-Ь. – А я бы – нет, я бы… – Вера задумалась. – Шубу Енотовую, Сапоги… Тина, набравшая номер телефона, закричала: – Не отвечает! – Выключил. Ну, паразит! Интересно, почему я за всех должна отдуваться? – Потому что везде хочешь поспеть одной, – Тина выразительно шлепнула себя по заднице, – на три ярмарки. Вот теперь и отдувайся. Дверь за дочерью закрылась. Огородников откинулся на спинку кресла, глаза его были закрыты. Он сидел один в большой, со вкусом обставленной квартире. Из стереоколонок мягко звучал уже знакомый нам хрипловатый голос, и ему эхом вторил другой: В тот день, как облак, Лебедь появился, в тот день открылась Роза, словно нож… Ты нежилась под солнцем и скучала, меня, солдата, колотила дрожь. Я с матерью простился накануне. «Не плачь. Считай, что комната за мной. И не суди, пожалуй, слишком строго, узнав, что плохо кончил твой меньшой». Я был в жару – и Роза стала вянуть, я жалок был – и Лебедь чахнуть стал, зато ты предпочла меня всем прочим, и я себя рабом твоим признал. Он был словно в трансе. Иногда он продолжал шевелить беззвучно губами, хотя ему, вероятно, казалось, что он поет. А то вдруг снова «просыпался», обретая голос. «Вставай! – раздался голос трибунала. — Вставай, пока не дрогнул твой отряд! У них уже кончаются патроны, уже твоих товарищей теснят». Но медлил я, изнеженный, в объятьях, я льнул, давно пресыщенный, к губам, и сладкий яд, по жилам растекаясь, убил во мне всю ненависть к врагам. Так и не смог своих предупредить я, что неприятель в тыл зайти сумел. И вот меня считают дезертиром все те, кто в том сраженье уцелел. Если бы его сейчас увидел доктор Раскин, то вряд ли усомнился бы в том, что это его клиент. О, ты дала душе моей свободу, лишь тело – твой бессменный часовой. Я обзавелся розою бумажной и лебедем – игрушкой заводной. С тех пор, как я принес тебе присягу, никак домой не слажу письмецо. Я выказал любовную отвагу, меня зовут предателем в лицо. Был период разброда и шатаний, обычно предшествующий застолью. Вера задержалась на кухне, где ее по-хозяйски приобнял красавчик, в последнее время гостеприимно распахивавший по утрам перед Верой (ее муж тому свидетель) дверцу своей модной машины. Некстати вошла Тина и со свойственной молодости бестактностью ляпнула: – Торопитесь урвать свою часть? Правильно. А то сегодня много желающих. Вера выскользнула из объятий, а заодно и из кухни, с фельдфебельским окриком: – Или вы все сейчас же сядете за стол, или… – …или живым отсюда никто не выйдет, – пошутила боевая подруга. – Это точно, – поддержал бородатый, тот самый, что увез подвыпившую Веру домой. Чей это был дом, так и осталось невыясненным. – Железные у нашей Верочки объятья. Шутка, с учетом кухонного инцидента, вышла вдвойне неудачной. Настроение у хозяйки вконец испортилось, а тут еще… – Господа, что же это за именины без именинника? – Да! Неплохо бы и Олегу Борисовичу поучаствовать. – А по-моему, это предрассудок. Ну не смог товарищ. Обстоятельства. Но ведь у нас незаменимых нет? Предлагаю открытым голосованием выбрать исполняющего обязанности именинника. – Тина… – многозначительно шепнула Вера дочери. – Нет, – так же тихо отрезала та. – А что, прекрасная мысль! – Есть контрпредложение. Считать нашего незабвенного друга временно от нас ушедшим, в ознаменование чего… Взрыв смеха и аплодисменты заглушили речь. Кто-то потянулся к рюмке во главе стола, налил в нее водку и прикрыл корочкой хлеба. Кто-то так же оперативно наполнил остальные рюмки. – …в ознаменовании чего, – повысил голос оратор, – почтить Огородникова Олега Борисовича вставанием. Со смехом полезли чокаться. – Стоп! Не чокаться! Не положено. – Правильно. Медленно и печально. Вера растерянно улыбалась. Застолье между тем быстро набирало обороты. – Друзья, в этот печальный день мне, не знавшему Олега Борисовича лично, хочется с особой теплотой вспомнить такие его качества, как хорошую начитанность и плохую наслышанность. Да, друзья, только когда эти качества идут рука об руку, мы можем говорить о настоящей интеллигентности. Человек как бы все знает и при этом ничего не понимает. Замечательная способность, облегчающая жизнь как ему самому, так и тем, кто его окружает. За интеллигентность! – Золотые слова! Тина в упор смотрела на мать, словно ожидая от нее какого-то поступка, но Вера гоняла по тарелке холодец с глуповатой улыбочкой. – Позвольте мне. Я тоже не имел чести знать Олега, но как старый друг дома я убежден – рядом с такой женщиной может жить… – Мог, – поправили его. – Рядом с такой женщиной мог жить лишь человек в высшей степени достойный. Жаль, что его нет с нами. Но ведь мы не оставим Веру в трудную минуту? Одобрительно зашумели. – Я надеюсь, здесь собрались только самые близкие… те, на кого всегда можно положиться. За тебя, Вера! Все полезли чокаться с хозяйкой, как вдруг Тина вскочила со своего места. – Ты куда? – испугалась Вера. – Под настроение… сейчас… Настойчиво затренькал дверной звонок. – Открой! – крикнула дочери вдогонку Вера, подождала и сама направилась в прихожую. – Огородников здесь живет? – Здесь. – Поздравительная. Распишитесь вот тут вот. Вера развернула телеграмму, машинально прочла вслух: ... Отключился от мира. Слушаю Коэна. Соскучился по себе. И подпись: Именинник. Это стало последней каплей. Вера выскочила на лестничную площадку и забарабанила в соседнюю дверь. – Идиот! Псих! Дурочку из меня делаешь? Открой сейчас же! Я там как белка в колесе, гостей его развлекаю, а он… Открой, говорю! Скучает он, слыхали? Под музыку! Гости подтягивались к месту вероятных военных действий. Повысовывались соседи. Боевая подруга начала было оттаскивать Веру, но потом из солидарности обрушилась на дверь с еще большей ненавистью. – Тина! – отчаявшись, Вера позвала дочь на подмогу. Из комнаты дочери грянул траурный марш Шопена в какой-то немыслимой джазовой обработке. Огородников будто и не слышал криков жены. Но медлил я, изнеженный, в объятьях, я льнул, давно пресыщенный, к губам… – Тина! – прорывалось издалека. – Если ты сию секунду… мерзавка!.. Так и не смог своих предупредить я, — звучало в ушах Огородникова. – Просачивается, говорите? – переспросил доктор Раскин. – Отовсюду. Снизу, из щелей… из стен… Я это отчетливо вижу: выступают капли, растут, растут, и… знаете, как в парной. Паркет жалко. И мебель у нас югославская, я ее… ладно, не в этом дело. Вода прибывает, понимаете. Очень быстро. Слышу, прорвало где-то трубу, и оттуда хлещет. Надо перекрыть. Или заткнуть. Тряпками, чем-нибудь. А я не могу. Меня нет… то есть я в квартире, а где – непонятно. Дикость какая-то. Надо срочно что-то делать, а я спрятался. И вот я… я-второй, которому это снится… ищу себя, первого, чтобы сказать, что нас сейчас затопит. А уже все плавает – подушки, деньги… Смешно, если вдуматься: как будто мы деньги под подушкой держим. И вот тут, только тут до меня вдруг доходит: это она! – Вера? – Не аварию устроила, нет, а сама… вот это всё… – Вода? – Наводнение, да. Это она собой заливает комнаты, кухню, холл. Ко мне подбирается. Она знает, где я прячусь! Я не знаю, а она знает. И сантиметр за сантиметром, понимаете, с холодной, дьявольской расчетливостью… А я даже не могу… предупредить себя. Полная беспомощность. И… ужас. – И часто вам такое снится? – Сейчас вы мне скажете, что это подсознательный страх перед близостью. Я прячусь, чтобы… А что, не так? У вас же что ни сон, то сексуальная подоплека. У вас… – Есть хорошая присказка. У кого что болит, тот о том и… помните? – Болит? Да чему тут болеть? Двадцать лет назад окольцевали друг друга, чтобы было удобнее прослеживать миграции. – Прослеживаете в основном вы? – С чего вы взяли? – Ну, если бы она задалась такой целью, у вас на пальце было бы обручальное кольцо. – Игрушка для восемнадцатилетних. – А как же прятки в платяном шкафу? Подглядывание в замочную скважину? – А хоть бы и так! Я был бы рад ее выследить, только совсем с другой целью. Чтобы с ней развязаться. Раз и навсегда. Бернард Шоу, знаете, пишет где-то про своего друга, перебиравшего разные способы самоубийства… пока не остановился на самом мучительном – женился! – Бедный вы, бедный. Не с той связались? – А где она та? Можете показать? Я даже не удивился, когда Тина мне потом рассказала… про эти мои именины. А что? Вера не лучше и не хуже остальных. – Могу вам дать совет. Если не умеете выбирать женщину, подождите, пока это сделает специалист, и заберите его избранницу себе. Кстати, а что она? Тоже не носит кольца? – А чем ей еще брать? Слоем парижской штукатурки? Чужая жена – тут и соблазн, и острые ощущения, и никакой ответственности. Разврат 583-й пробы. Кольцо… она его зубным порошком чистит, перед стиркой снимает, на ночь его… – Симптом Дузе. – Что? – Элеонора Дузе. Известная драматическая актриса. Ей надо было передать разочарование, которое ее героиня испытывает, думая о своем замужестве, и тогда актриса как бы в рассеянности сняла обручальное кольцо и стала им поигрывать. – Вера никогда в этом не признается. Ее очень даже устраивает такое положение. – А вас? Согласитесь, что и вас оно устраивает. В глазах окружающих вы не какой-нибудь там смешной ревнивец или деспот – современный мужчина, живет сам и дает жить другим. В глазах жены вы само благородство… всецело доверяетесь ее благоразумию. Ну а сами вы как минимум избавили себя от утомительных супружеских обязанностей. Или я неправильно расставил акценты?.. Значит, правильно? Тогда что отсюда следует? Либо продолжайте и дальше закрывать глаза, радуясь тому, как все само собой устроилось, либо… если это вас тяготит, разорвите узел. – Легко сказать. – Ну да, вам попалось червивое яблоко – и грызть неохота, и выбросить жалко. Понимаю. И даже сочувствую. За все ведь, как говорится, уплочено… и, наверно, немало. Я вот тоже на днях принес домой два десятка яиц, и все – тухлятина. Представляете? И, самое обидное, как раз в тот вечер у нас сорвался поход в Вахтанговский театр. Вообще, нет ничего опаснее для организма, чем накопление нереализованной жажды мщения. А может, вам ее побить? – Кого? – Жену. Успокоитесь. Да и она, знаете… пострадать за дело – для души это огромное облегчение. – Смеетесь. – А вы, Олег Борисович? Забыли, как это делается? – Не помню. – Ну-уу. Смех – здоровая реакция на гримасы действительности. Что же мне с вами делать? Послушайте, но ведь так было не всегда. Вы что-то недоговариваете. Что-то вас тряхануло и выбило из колеи. А? Случайно не помните?.. Визг тормозов вернул его к реальности. Он успел заметить, что выехал на встречку, и резко вывернул руль. Из зеркальца заднего вида шофер автобуса проводил его выразительным жестом. – Помню! – выкрикнул он с каким-то ожесточением. – Случайно помню! В сердцах он ударил по звуковому сигналу. На выгоне корова перестала жевать и проводила его долгим кисломолочным взглядом. Международная конференция «Ученые – за безъядерный мир» проходила в Доме союзов. При входе, как водится, следовало предъявить аккредитацию. – Что вы даете? – возмутился юноша с красной повязкой дружинника. Второй преградил Огородникову дорогу. – А что? – Он торопился и не счел нужным скрыть свое раздражение. – То есть как? – изумился первый. – Это, по-вашему, пропуск? Огородников повертел в руке карманный календарь. – Действительно… сейчас… – Он порылся в кармане пиджака и нашел, что было нужно. – Проходите, – неохотно разрешил юноша. – Совсем заморочили голову, – непонятно кого имея в виду, пояснил Огородников. За его спиной дружинники со значением перемигнулись. Огородников вошел в кабинку, надел наушники, проверил связь на пульте. К трибуне вышел делегат из Африки, разложил тезисы и начал доклад. Огородников переводил: – Если за точку отсчета взять Рейкьявик, то мы увидим, что за каких-нибудь два года человечеством уже отвоевано несколько делений на шкале здравого смысла. Обескураженный предложением Москвы уничтожить все ракеты средней дальности, Запад заявляет: Я был в жару – и роза стала вянуть, я жалок был – и лебедь чахнуть стал… По залу прокатился сдержанный ропот недоумения. – Американский проект допускает возможность обхода базового соглашения и переоборудования ракет «Першинг-2» в ракеты меньшей дальностью. И, забыв про все на свете, ты готов идти за ним, и ты рад ему поверить: он ведь мысленно назвал тебя своим. В зале здесь и там раздались смешки. По проходу короткими перебежками, как солдат в траншее на передовой, двигался дублер Огородникова. – Двойной «нулевой вариант» – вот, таким образом, единственный разумный выход. Но игривый твой взгляд и твой смех говорят: не на шутку бои нам с тобой предстоят… Докладчик споткнулся и замолчал, откровенно недоумевая, что в его докладе могло так развеселить серьезных ученых. В кабинку почти одновременно ввалились двое, один выволок упирающегося Огородникова в коридор, другой занял его место за пультом. – Ты что, спятил? – шипел в коридоре Корнеев, этакий представитель отряда пресмыкающихся. – Решил себя угробить и меня заодно? Жить надоело? – он встряхивал друга, как мешок картошки. – Ты чего? Совсем, что ли, Корнеев, озверел? – слабо сопротивлялся Огородников. – Я – «чего»? Я?! Может, это мне через неделю везти группу в Париж? А в июле работать на кинофестивале? Так что ты тут талмудишь про каких-то лебедей! Огородников вдруг как бы очнулся и тут же начал обмякать в грубоватых объятиях своего друга и шефа. – Эй, ты чего? – испугался Корнеев. – Всё! Завтра же пойдешь к Раскину. Пойдешь, пойдешь. Нервишки у тебя… Да ты что! Олег! Вырубился, что ли? – Если я скажу, вы… Зверски, знаете, курить хочется. – Вот, возьмите, – Раскин вытряхнул на ладонь таблетку и протянул Огородникову. – Вы что-то начали говорить. – Да. Все это глупо, я знаю, но… я никому еще не говорил, вы первый. Это началось года полтора назад… нет, меньше, год. Читаю политическую колонку… ракеты, ядерные боеголовки… сколько раз всего этого хватит, чтобы стереть нас с лица земли… и тут меня что-то… не знаю, как объяснить. Я раньше не задумывался. Зачем, когда от тебя ничего не зависит? Накрыло – и всё. А тут вдруг стал прислушиваться. Не летят? Или где-то уже взрываются? Испариной покрылся. Потом это стало повторяться. Стратегия первого удара, тактика выживания. И мысль – скорей бы уж. Нельзя же ждать и ждать. Все, понимаете, теряет смысл. В ней, в нашей жизни, и так не много смысла. Еда, работа, треп, женщина… и все с начала. Как Париж по пятому разу: Елисейские поля, Лувр, Пантеон, Сакре-Кёр. А зачем? Если завтра тебя… Вы скажете: малодушие, детские страхи. Или сразу в параноики запишете. И правильно. Что? Соображаете, в какую психушку меня отправить? – Кажется, Брэдбери сказал: «Если ежедневно читать газеты, можно наложить на себя руки». Нет, записывать вас в параноики я пока повременю. Обыкновенная депрессия. Устали вы, Олег Борисович. От жизни устали. От слов. Шутка ли, двадцать лет по долгу службы повторять чужие слова, хотя бы даже за большие деньги. – Раскин взял со стола свою визитную карточку, нацарапал на ней что-то, ниже начертил простейшую схему, подал Огородникову. – Здесь вам ничто не будет угрожать. Нет-нет, это не психушка, это… да вы сами увидите. Поезжайте. На два, на три дня. Вы ведь на машине? Вот и отлично. Там мой приятель… такое там устроил – обхохочетесь. Я сам не видел, но это такие артисты… Другим человеком вернетесь. Я не пытаюсь вам внушить, что жизнь прекрасна и удивительна. Вы бы мне все равно не поверили. Что говорить. Карусель запущена. Мелькают деревья, скамейки, лица… на самом деле мелькают годы, но об этом как-то не хочется думать, иначе можно сойти с ума. В этой мельтешне, если разобраться, действительно, не много смысла. Круг за кругом – трудовой процесс, пищеварительный, спермаотделительный. Конечно, надоедает. А тут еще требуют, чтобы ты со всеми вместе визжал от восторга. Потому что карусель – удовольствие коллективное. А тебе не хочется. Визжать, размахивать руками, сжимать в объятиях кудахчущую от притворного ужаса партнершу. Ничего не хочется. Дурацкий аттракцион, и ты, принявший в нем участие, кажешься себя законченным идиотом. – Раскин помолчал. – Но мой вам совет: если уж сели, пристегнитесь покрепче. Огородников вздохнул. – Спасибо, утешили. – Бутерброд частенько падает маслом вниз. Не лучше ли раз и навсегда примириться с этим печальным фактом. – Иными словами, время от времени тебе плюют в лицо, а твоя жена прыгает в постель к первому встречному. – Примерно. Огородников поднялся. Молча отсчитал несколько купюр, положил на стол. Так же молча направился к выходу. – До встречи, – улыбнулся Раскин. Огородников остановился. – Следующей встречи не будет. – Зачем же вы оставили в углу свой зонт? – Что?.. В самом деле. Забыл. Он вернулся за зонтом. – Нередко мы забываем то, что хотим забыть. Что нам уже приелось, чем не дорожим. А то еще бывает… нам нужен предлог, чтобы вернуться. – Ваше открытие? – Дедушки Фрейда. Вот, взгляните. Раскин сдвинул занавеску, за которой обнаружился целый склад забытых вещей. – Как видите, большинство моих пациентов не прочь еще раз заглянуть сюда на огонек. Но если у вас не возникнет такого желания, тем лучше. Значит, появились другие, более естественные. Я не имею в виду чтение политической колонки. Почаще улыбайтесь, Олег Борисович. Как сказал один остроумный человек, красиво жить – значит пройтись по земле этаким принцем, раздавая наливные яблочки направо и налево. А красиво умереть – значит доесть свое последнее яблоко и громогласно объявить: «Больше не лезет, остальные съедите на моих поминках». – Всего доброго, доктор. – Всего доброго… А то слетайте на Гавайи. – Куда? – Огородников решил, что он ослышался. – На Гавайи. Возьмите за дочь хороший выкуп, продайте душу дьяволу или сэкономьте на спичках. В общем, раздобудьте денег и – на Гавайи. Не знаю, как там было у Лазаря, а у вас определенно есть шансы воскреснуть. И вот он мчал по загородному шоссе, то и дело сверяясь с чертежом, набросанным на обороте визитки. В голове звучало: Если ты велишь, чтобы я умолк, пусть наступит тишь, я исполню долг, дам обет молчать, затаюсь, как мышь, и спою опять, если ты велишь. Если ты велишь мне отставить лесть, нынче же услышь все как есть, нынче же услышь — с нами благодать, если ты велишь тебе не лгать. Следуя указателю, он свернул на узкую асфальтовую дорожку и сразу очутился в зеленом тоннеле из кустов боярышника и жимолости. Если ты велишь, если снизойдешь, пусть щебечет чиж и лепечет рожь, может, не сгноишь грешников своих, если нас велишь сохранить в живых. Впереди показался форт: мощная кирпичная кладка, узкие бойницы, зеленые ворота с красной звездой. Он сбавил скорость. А нельзя без мук — быть посему, дай лишь сбиться в круг стаду своему, легче так смотреть, как ты нож востришь, легче встретить смерть, когда ты велишь. Он подъехал к форту, заглушил мотор. Хотел уже выйти из машины, когда взгляд его упал на фанерный щит, прикрепленный над воротами: ... ШКОЛА СМЕХА Рука его словно прилипла к ключу зажигания. Человечек с замашками массовика-затейника вел Огородникова по внутреннему дворику, давая на ходу пояснения. – Они и наморднички нам, ха-ха-ха, оставили… го-го-го-го-го, го-го-го, го-го-го-го, – прогундосил он в противогазе. – Узнали? Хе-хе-хе. «Песня про купца Калашникова»! – Он весь светился от собственной шутки. – А вот тоже… наша пушечка-развлекушечка… внимание… за-ря-жа-ем… пли! Нагнетая воздух насосом, он выдул из ствола резиновую толстуху. – Формы-то, хо-хо-хо! Наши жены – пушки заряжены! Бережем, так сказать, и умножаем. – Так это была артиллерийская школа? – Была, да вся вышла. А таперича – Школа Игр, Забав, Обманов и Дурачеств, сокращенно, хе-хе, ШИЗОИД. Так что добро пожаловать, э… запамятовал. – Олег Борисович. – Ух ты! А я – наоборот. – Борис Олегович? – Семен Семеныч!.. Ха, ха, ха. Артистический псевдоним – Семга! Посреди плаца в огромной луже явно искусственного происхождения стояли два человека. Каждый старался посильней ударить или толкнуть соперника, чтобы опрокинуть его в лужу, а так как ноги у них были связаны, то это им часто удавалось. Вид у обоих был жалкий, а лица свирепы. Третий, в галстуке-бабочке, как рефери на ринге, внимательно следил за ходом поединка. – Индивидуальные занятия, – мимоходом бросил Семга, по всему – главная в этой школе фигура. – Они убьют друг друга, – испугался Огородников. – Не думаю… И-ии-эх, как он его! – У Семен Семеныча брызнули слезы, точно у коверного в манеже. – Нет… хо-хо… Это все – до первого смеха. Кто первый рассмеялся, тот одержал победу. – Неожиданно он посерьезнел. – Не над соперником, заметьте. Над собой. – Но вы посмотрите, какие у них лица… – Да, препотешные. На их месте я бы уже давно катался от хохота. Они спускались в бункер по крутой гулкой лестнице. Стены были исписаны изречениями в таком духе: ... СТРАШНЕЕ АТОМНОЙ ВОЙНЫ МОЖЕТ БЫТЬ ТОЛЬКО ЛИЦО ВАШЕЙ КРАЛИ. ДОЛОЙ ХИМИЧЕСКОЕ ОРУЖИЕ – ХВАТИТ ОТРАВЛЯТЬ НАСТРОЕНИЕ СЕБЕ И ДРУГИМ. Бункер оказался мрачным помещением с рядами двойных нар, игральными автоматами, кривыми зеркалами вдоль стен и чем-то вроде спортивной площадки, где в настоящую минуту взрослые люди гоняли носами спичечный коробок. – Эй, Марадоны, – весело закричал директор. – Принимайте пополнение! Садовников, ба-аль-шой юморист… вроде вас, – хмыкнул он. Игроки, не поднимаясь с четверенек, безучастно уставились на новенького. – Чтой-то мы сегодня не в духах… вроде попа на постном обеде. – Семга скроил «поповскую» рожу. – Больше жизни, товарищи псисимисты! Тяжелая железная дверь с лязгом за ним закрылась. – Замена, – объявил судья, тоже в галстуке-бабочке. – Вместо ничем себя не проявившего Беленко в игру входит Дачников! – Я еще засмеюсь, вот увидите, – в глазах у названного «футболиста» стояли слезы. – За пререкания с арбитром наряд вне очереди! Рядом с судьей стояла большая коробка, откуда он выудил наугад балетную пачку. Это и был внеочередной наряд, в который начал облачаться нарушитель, что сопровождалось здоровой реакцией судьи. Огородников пребывал в растерянности. – На колени… ну… – зашептал ему пожилой мужчина с апоплексическим цветом лица. – Кривцов, Глеб Михайлович, – так же шепотом представился он, когда Огородников вошел в игру. – Здесь не спорят… в ваших интересах, если надеетесь выйти на свободу. – Надеюсь? Вы шутите? – у Огородникова вдруг пропал голос. – Здесь они шутят. А вы или смеетесь над их шутками, или… – Кривцов неопределенно мотнул головой. – Но я сюда сам… – задохнулся Огородников. – Через два дня я отсюда… это же… – Да, школа. И заканчивают ее только отличники. – Кривцов! – выкрикнул судья. – С таким носом, ха-ха-ха, мог бы сыграть и поактивнее. Ну-ка, мальчики, встряхнулись! Веселее, молодежь, ну! Как у тещи на поминках! Возня со спичечным коробком продолжилась. Ночью Огородников проснулся от крика. При слабом свете дежурной лампы он увидел со своего второго яруса, как кто-то лупит босой ступней по нарам, пытаясь загасить горящий фитиль, привязанный спавшему между пальцев. В ход пошло одеяло, однако прибить пламя все никак не удавалось. Несчастный соскочил на пол и устроил в проходе танец подбитой цапли. И тут раздался смех. Один из свидетелей этой сцены, худющий парень в одних трусах, заливался, хлопая себя по голым ляжкам. Смех его был настолько безумен, что Огородников натянул на голову одеяло. – Ай, Витюша, – похвалила его ночная дежурная. – Ай, молодец. Ну, одевайся, дружочек, будем выписываться. Будем выписываться, Витюша? В самое пекло бегали в мешках по внутреннему дворику. Бегали в затылок другу другу, и если кто-то падал, на него валились задние. В этом, собственно, состоял замысел устроителей: устроить кучу малу, развеселить участников. Вот и песню под это дело завели подходящую: «С голубого ручейка начинается река, ну а дружба начинается с улыбки!» Но до настоящего веселья было еще далеко. Лица бегущих заливал пот, ноги подкашивались, и каждый, скорее всего, думал об одном: не упасть, потому что вставать было с каждым разом все трудней. Сегодня с ними занимался сам директор. Семга стоял в круге и подгонял их, как цирковых лошадей, ударами бича. Одет он был в генеральский мундир. Тоже «для смеху». На концерте художественной самодеятельности обычно присутствовал весь персонал школы. По странной, неизвестно кем заведенной традиции, большинство номеров несло на себе печать мрачноватого юмора. Одна сценка сменяла другую. – Сэр, вы любите детей? – спрашивает человек своего соседа за столом. – Вареных или жареных, сэр? Персонал школы, включая Семен Семеныча, в восторге. Чего не скажешь об актерах, хотя им смеяться вроде как не положено. Огородников старательно корчил рожи перед кривым зеркалом во всю стену. Справа и слева занимались тем же товарищи по несчастью. Их заставляли это проделывать два раза в день, утром и вечером. Все равно что чистить зубы. Процедура сопровождалась лекцией о пользе смеха. – Что такое чувство юмора? Это когда жизнь дает тебе прикурить, а ты ей говоришь: «Спасибо, я не курящий». Она тебя – по мозгам, а ты ей: «Мерси, но там пусто». Броня, как у бегемота. Как у немецкого танка «Леопард». Посадили на кол? Щекотно! Носом в лужу? Буль-бульшущее спасибо, давно так не смеялся. А перед тем как сыграть в ящик, самолично произвести замеры, поторговаться насчет кремлевской стены и в последний момент слинять в Ялту, до востребования. А иначе хана. Иначе «поют все», но уже без нас. Беленко, разве вы уже отпелись? Или, по-вашему, с такой рожей можно уже ничего не корчить? Но тогда почему я не слышу гомерического смеха? Или вы не тянете на Гомера?.. В некотором отдалении от лектора шептались двое. – А бежать не п-обовали? – вывороченными губами выдохнул Огородников. – Бесполезно, – гримасничал перед зеркалом Кривцов. – Есть и-е-я. – После… ночью… Грузовик, привозивший в школу горячие обеды, выехал за ворота и, обдирая бока живой изгородью, покатил по узкой грунтовой дорожке в сторону шоссе. Шофер, русопятый парень, запел по-английски: Sometimes I see her undressing for me… Крышка одного из пустых баков осторожно приподнялась. Огородников прислушивался, не веря своим ушам. Но вот же: She’s a soft naked lady love meant her to be, and she’s movin’ her body so brave and so free, if I got to remember that’s a fine memory. Огородников постучал по крышке соседнего бака, откуда высунулась голова Кривцова. Теперь они вслушивались вдвоем. Словно почувствовав, что его пение есть кому оценить, шофер грянул припев с удвоенной силой, а Огородников боязливо подхватил такие знакомые слова, только по-русски, для Кривцова: For I know from your eyes and I know from your smile that tonight we’ll be fine, we’ll be fine, we’ll be fine for a while, — пел работяга, крутя баранку. Ведь игривый твой взгляд и твой смех говорят: не на шутку бои от зари до зари нам с тобой предстоят, — пел Огородников. – Atta boy! [2] – одобрительно крякнул шофер и, высунув окно руку, изобразил двумя пальцами колечко, то есть «высший класс». Дальше они горланили в две глотки, на разных языках, но с одинаковым чувством: Помню, ты мне сказала тогда: «Не робей!» Еще не было парочки в мире нежней, ты была жеребенком горячих кровей, высох я, по ночам трудясь, как муравей. Припев подхватил Кривцов: Но игривый твой взгляд и твой смех говорят: не на шутку бои от зари до зари нам опять предстоят! Впереди показалась полоска шоссе. Вся троица распевала в полном упоении. Я живу как отшельник в местечке глухом, воздержанье давно соблюдаю во всем, «Отче наш» регулярно твержу перед сном, и тебя с нетерпеньем жду ночью и днем. Тут-то и произошла авария. Забыв о дороге, шофер не заметил, что ему навстречу с шоссе свернула «Волга». Машины «поцеловались» – не то чтобы очень пламенно, а все ж таки передок легковушки помяло прилично. От сотрясения оба бака качнулись вперед, затем, словно передумав, откачнулись назад, перелетели через низкий борт и, сделав в воздухе кульбит, стоймя вонзились в землю. Первым после «поцелуя» пришел в себя водитель «Волги» доктор Раскин. – Ты куда смотришь! – заорал он, выскакивая из машины. – Ты посмотри, что ты сделал, козья морда! Думаешь, тебе это так сойдет? – Kozya morda, that’s you! Shoulda braked in time! [3] – в свою очередь заорал работяга. – Ты слышал? – Раскин повернулся к пассажиру на переднем сиденье. – Нет, ты слышал? Пассажир оказался Корнеевым, шефом Огородникова. – Слышал, – сказал он, вылезая из «Волги». – Акцент, если не ошибаюсь, бостонский. – Ты ваньку-то не валяй, – Раскин снова обрушился на работягу. – У меня свидетели! В суде русский язык сразу вспомнишь! Тоже мне… Уолт Дисней! – Fuck you and your court, I have my own witnesses [4] . – Для пущей убедительности шофер-работяга пнул ногой один из пустых баков. Между тем из легковушки выбралась Вера, а за ней – дочка Тина. – Ах у тебя свиде-е-тели? – с неподражаемым сарказмом протянул Раскин и в свою очередь наддал бак ногой. Из бака высунулся по грудь Огородников. После удара оземь глаза у него смотрели в разные стороны. – Теперь это называется свидетели! – Раскин кулаком вогнал Огородникова обратно. – Вы что, ненормальный? – вскричала Вера. – Это же мой муж! – Точно. Олег, – подтвердил в некотором сомнении Корнеев. – Это вы мне? – задохнулся от такой наглости Раскин. – Я пристраиваю вашего чокнутого мужа, и я же еще ненормальный?! – Ага, пристроили, – подала голос Тина. – В помойный ящик. – Who said it’s a garbage can? [5] – возмутился шофер. – Соусэм ослэпла? Между тем из «Волги» выбрался последний пассажир – Лени́на Георгиевна, мать Огородникова, со словами: – Сынок, сейчас… я их приемами кун-фу… меня в Китае научили… За шумом перепалки никто не услышал фырчанья мотора, но вот подкатил рафик, и из него посыпались обитатели знакомой нам коммуналки. Они сразу взяли старушку Лени́ну в плотное кольцо и загалдели наперебой: – По паспорту все одно не докажешь, а у меня, вона, дите разнополое! – Псих, он и в Африке псих! – Отступного дадим, только съезжай, а? – Не соглашайся, Лени́на, не соглашайся. – Китайская шпиёнка она, вон чего зашифровала-то! – Отдайте… я интернационалистка… Олег, Олег! Параллельно с коммунальной сварой на открытом воздухе и вполне независимо от нее продолжали выяснять отношения участники аварии. – Ладно, Яша, не психуй, – примирительно говорил Корнеев, хлопая Раскина по плечу. – И ты туда же? – кипятился Раскин. – Сначала я должен лечить от закидонов твоего приятеля, потом гробить машину из-за его жены, тоже хорошей невропатки, и я же еще – не психуй?! – На себя посмотри, – не уступала Вера, – по тебе Кащенко давно плачет. – Вы мне не тыкайте! – Варвары хуже китайцев… я иду, Олежек, я иду, – пробивалась сквозь осадное кольцо Лени́на Георгиевна. – Таких, как ты, докторов надо к койкам прикручивать, – наседала Вера. – Right on! Tie’im up, that nut! [6] – подлил масла в огонь шофер. – Ты еще тут… вальс-бостон! – вышел из себя Корнеев. – Дурдом, – коротко высказалась Тина, явно поторопившись со своим заключением, потому что этим дело не кончилось. В облаке пыли примчал мотоцикл, а на нем – Рик с Хорьком. – Держите, – Рик протянул Вере молоток для отбивания мяса. – Хорек прихватил. – Так общее же все… если мы на ней поженимся, – промямлил в свое оправдание Хорек. И тут Огородников не выдержал. Голова его давно уже, как перископ, крутилась над баком, едва поспевая за всеми перипетиями многофигурного эндшпиля. И вот он не выдержал, засмеялся. И уже не мог остановиться. Над соседним баком выросла голова Кривцова, вероятно, больше пострадавшего в момент жесткого приземления. Он тупо уставился на товарища, но тот так заразительно хохотал, так уморительно подпрыгивал в своей «супнице», что Кривцов тоже не выдержал, зашелся от смеха. И вдруг все крики, как по команде, смолкли. Все таращились на этих двоих в некоторой тревоге: вот, дескать, окончательно свихнулись. Еще, не дай бог, окажутся буйными… А эти двое тыкали в них пальцами и уже, кажется, икали от хохота. Давно им не было так весело. Может быть, еще ни разу в жизни. 1987 Примечания 1 Здесь и далее использованы песни Леонарда Коэна, а также песня Саймона и Гарфанкела «Он был с приветом» в переводе автора. 2 Молодец. 3 Сам ты козья морда! Надо было тормозить! 4 Плевать я хотел на тебя и на твой суд, у меня свои свидетели. 5 Кто сказал, что это помойка? 6 Вот-вот! Прикрути этого придурка!