– Хорошо…

– Что хорошо? Что? – опять быстрый вопрос, словно он хотел поймать на лжи ребенка.

Смотрел куда-то в живот, на столб и на тротуар. Я молчала. Не дождавшись ответа, опустил голову и громко вздохнул, будто я его разочаровала. Этот мужчина странно на меня действовал. Он был необычно прямой, просто невиданно зоркий, и, хоть он ни разу не взглянул мне в глаза, я видела, что он непостижимый.

– Милая, не подскажете, где здесь бар? – спросил грустным голосом, глядя в землю, и сжал губы, как продавец, у которого нет нужной вещи.

– Неподалеку! Вот тут, тут, неподалеку, – выпаливаю и показываю рукой, наконец-то получив возможность сказать что-нибудь безошибочное.

– Хорошая весть. Позвольте взять вас под руку, и идем. Немного холодает, вам не кажется? – он как-то странно приближался.

Он был слишком сдержанным и прямым, чтобы его бояться. Он скорее вынуждал подтянуться. Стояла, уткнув взгляд в землю. Он прошел несколько шагов и остановился, будто ждал согласия.

– Мне кажется, кажется… – Как только я заговорила, он опять двинулся в мою сторону. Я была уверена – он знает, что я его нисколько не боюсь. Но смутилась. – Кажется, вчера и позавчера было теплее, чем сегодня. Так что, выходит, холодает.

Мужчина засмеялся. Я взглянула ему в лицо. В тот миг он зажмурился и засмеялся звонким здоровым смехом. Затем откашлялся, потер руки и одну протянул в мою сторону.

– Подойдите.

Подошла, дотронулась до руки пониже локтя. Он даже не вздрогнул, часто моргал и смотрел в небо. Попробовала взять его под руку, но он взял меня сам.

– Пошли, милая.

Почему-то я не могла взглянуть ему в лицо, стеснялась. Мы шли по улице к бару. Шли как одно целое.

– Я забыл дорогу. Показалось, что та улица и есть та, где бар. Но не нашел, поэтому стал спрашивать номер. Простите, что вел себя подозрительно.

– Вы не ведете себя подозрительно.

– Хорошо.

– Что хорошо? – я с улыбкой посмотрела на него.

– Хорошо, что нашли меня. Я ждал вас.

– Ждали?

– Вас-вас. Не каждый подойдет к человеку, говорящему с домами.

– Вы спрашивали номер дома, потому что ждали, пока кто-нибудь подойдет?

– Не кто-нибудь, а вы. Ждал. Но люди редко подходят к тем, кто молчит и спокойно стоит. Потому и кричал. Хотел, чтобы вы показали, где бар.

Как хорошо, что я повернула назад от рухнувшего платана.

– Вы красиво ходите, – сказал он осторожно.

Если честно, то я не знаю человека, ходящего противнее, чем я.

Оставшийся отрезок пути мужчина ничего не говорил и ни о чем не спрашивал. Один раз я на него обернулась, он смотрел в землю прямо перед собой, беспомощно моргая. Подошли к бару, изнутри доносилась тихая музыка.

– Спасибо за компанию, милая. Зайдем? Откройте дверь, – сказал он, глядя в небо.

Я нажала ручку и широко распахнула дверь.

– Вы ни разу не посмотрели мне прямо в глаза, – сказала я строго.

– Вы тоже, – ответил он и шагнул внутрь.

Зайдя внутрь, я увидела старика у того же стола. Только он был уже не один. На другом конце стола сидела юная девушка. Еще издали я заметила светящуюся шею и руки. Она, как и старик, сидела, опустив голову и закрыв лицо рукой. Светлые длинные волосы, собранные на затылке в хвост, притягивали взгляд своим здоровьем. Мечта из фильма, во время которого женщины смотрят не на экран, а на мужчин, взирающих на нее с трепетом и восхищением. Хоть и сидели за одним столом, казалось, они не сказали друг другу ни слова. Когда я подсела к ним, услышала, как открываются двери. Это – он.

– Как здесь грустно, как грустно! – попутчик обернулся вокруг себя и подошел к столику.

Старик поднял голову.

– Очень приятно, правда! Только тяжело вставать. Пойди и возьми стул, вот этот, справа от тебя. Что скажешь?

Попутчик сделал шаг вперед и пододвинул под собой стул.

– Если бы не рисунки Константина, меня бы здесь не было, – заявил попутчик.

– И меня, – поддакнул ему старик и уронил голову на стол.

Так, не меняя позы, он просидел почти все время. Девушка подняла голову и взглянула на соседей по столу. Лицо худое, усталое, но глаза светились и, казалось, все понимали. Я заметила, что она, как и я, с ними незнакома.

– Давайте поговорим, пока играет бразильская босанова, – предложил попутчик.

– Лучше расскажи что-нибудь. Ты, – сказала девушка и показала на него пальцем.

Мужчина только смотрел вниз и, казалось, что-то обдумывал.

– Правильно, расскажи что-нибудь, мальчик, – поддержал старик, положив голову на руки и метнув взгляд в мою сторону.

Попутчик казался немного смущенным. Раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал, с извиняющейся улыбкой сжал губы.

– Так и думала, – сказала девушка несмело, не отрывая глаз от попутчика.

Все молчали. Время от времени старик вздыхал и все лежал на своих руках. Попутчик смотрел в пол. Вдруг дотянулся до моей ладони, потрогал, будто что-то проверял, погладил. Потом мягко отпустил ее, так и не найдя того, что искал.

А девушка напряженно думала, ее взгляд метался по бару, но снова возвращался к нашей троице. Спустя некоторое время она встала. Я испугалась, что она уйдет. Но она только как-то подчеркнуто риторически произнесла:

– Хотела сначала у вас спросить, но потом сообразила: кому же может не нравиться ром? – ушла к бару и вернулась с четырьмя стаканчиками горячего рома.

Старик вскинул голову на попутчика и заговорил неожиданно сердито:

– Вот смотрю на тебя и, прости, никак не пойму, просто не могу представить себе, как с таким замызганным говорить. Пойми, даже признаться стыдно. Скажу прямо. Я просто не знаю, на какой помойке, в какой подворотне и под каким забором мог бы наскрести понятные для тебя слова.

Попутчик засмеялся звонким, здоровым, но уже не таким громким смехом. Старик протянул свой стаканчик и, улыбаясь, чокнулся с попутчиком. Он выпил большой глоток теплоты, и из лица вдруг ушла горечь. Но так же неожиданно он вернулся в свое начальное горе.

– Ты печален, друг мой, – сказал старик неизвестно кому.

Я смотрела, как они нежными пальцами, чуткими взглядами, мягкими губами слушали свои слова.

– Весь стол печальный, – раздраженно ответил попутчик.

Девушка рассмеялась и тут заметила лицо старика, который как раз тянулся губами к стаканчику.

– Это вы! Точно вы! – вскрикнула она и побелела.

Старик взглянул на нее, поначалу с любопытством, он хотел по взгляду понять, к кому она обращается. Его глаза расширились, какое-то время они смотрели друг на друга. Тогда старик попробовал встать, не опуская глаз, но тут же вскрикнул и упал назад на стул. Девушка закрыла рот руками. Потом словно посерьезнела, взглянула на нас с попутчиком – тот, закрыв глаза, слушал, что происходит.

– Сегодня, – медленно начала девушка, смотря на нас, – я видела женщину с похмельным лицом. Думаю, она из тех, что умываются в стакане водки. Обе руки сломаны и загипсованы. Знаете, сегодня холодно, холоднее, чем вчера и позавчера. Она была в одной кофте, пальто наброшено на плечи, рукава связаны спереди, на груди. Ее вел, обняв, мужчина с опущенной головой. Проклятье, подумала. Нет, не подумала, просто навалилась такая злоба. Не сдержалась, признаюсь. Подбежала к мужчине, он не успел сообразить и поднять голову, как я пнула его в бок. Он упал на землю и скатился с тротуара. Я увела женщину, чтобы та не грустила, чтобы ей больше не ломали рук.

– Где теперь эта бедолага? – как-то осторожно спросил попутчик.

– Я… Я не знаю. Она убежала от меня. Сначала шла послушно, как щенок, ничего не спрашивала, шла туда, куда веду. Она мерзла, дрожала, я обмотала ей шею своим шарфом. Я ей сказала, что никто ее не обидит, чтобы шла со мной, что что-нибудь придумаю. Она ни разу не взглянула на меня. Зашли в кафе, я посадила ее и пошла за чашкой чая. Когда вернулась, ее уже не было. Пробовала искать на улице… До сих пор нога болит, та, которой я его…

– Не знаю, не знаю. Честное слово, не представляю, дружище, как с тобой разговаривать, когда ты такой замызганный. Не приучен, не приучен, – рассмеялся старик, потянулся и поцеловал попутчику руку. Потом чокнулся с ним, выпил и повернулся ко мне: – Иди сюда, поможешь встать.

– Хорошо, – я поднялась со стула.

– Что хорошего, что для вас хорошего? – спросил попутчик, уставясь в пол.

Подошла к старику и приподняла его, причитавшего, хоть и старавшегося сдерживаться, со стула.

– Теперь проводи меня до дверей.

Сделала, о чем просили. Старик ушел. Я стояла на пороге и смотрела, как он переваливается, как идет снег. Вернулась внутрь, к столу.

На лице девушки застыла обида. Она поднялась от стола, я опять испугалась, что уйдет. Но она молча пошла к бару и вернулась с тремя стаканчиками горячего рома.

В это время подвыпивший народ затянул за одним из столов:

Уж и рожь проросла,

Айда в бар, айда в бар!

Мозжечок не просыхает,

День-деньской заливаю!

Как всё было,

Да как есть.

У меня порядок здесь.

Там порядочные дамы

Вежливо ласкают,

Важно делают кака…

Попутчик закрыл рукой глаза:

– Ужасная ограниченность и закрытость.

– В тех, кто поют?

– Нет. Во мне.

– Они довольно молоды, хотя кажутся еще моложе. Как юнцы, поступающие на специальность, к которой у них нет способностей, – сказала я то же самое, о чем перед тем подумала.

Казалось, мысль идеально подходит этому разговору. Но меня тут же разочаровал лед слов, слетевших с уст попутчика:

– Ваша самовлюбленность бесконечна, раз так говорите.

– Одни видят во мне бесконечную самовлюбленность, а я не вижу в себе предела такому качеству, как самокритичность.

Я поняла, что люди за этим столом – это все, чего мне не хватает: красота, опыт еще что-то, что есть в попутчике, чего до конца не понимаю.

– Вечера слишком короткие… – сказал попутчик в пол.

– Может, вы хотите, чтобы он рассказал вам о своей возлюбленной? – почему-то спросила я у девушки, которая в этот момент поправляла под столом застежку на туфле.

– Ведь не вы – его возлюбленная?

– Нет, конечно. Он как-то сказал, что его возлюбленная любит повторять «короткий этот вечер».

– В этом мире вечера слишком короткие, – чуть взволнованно поправил мужчина. И с горечью добавил: – Не помню, чтобы я это говорил.

– Говорили, откуда бы я это знала? – воспротивилась я, почти смеясь.

– Расскажите, незнакомый и ничего не видящий друг, – беззаботно, но уважительно сказала девушка, совсем забыв о застежке.

Попутчик поднял бегающие, ничего, совсем ничего не видящие глаза. Черт возьми! Где мои мозги, как же я за все это время не поняла? Он – слепой!

Слепец печально улыбался. Хоть он и потягивал ром и вертел головой, ловя звуки, доносившиеся от столиков, я видела, что думает он все равно обо мне. И его смущает, что я это замечаю.

– Моя возлюбленная, – начал он неожиданно спокойно и возвышенно, – говорит, что не знает, не видит, за что и почему я ее полюбил, говорит, что видит и чувствует, какие женщины мне нравятся на самом деле, и что сама она на них нисколько не похожа. Она все время повторяет, чтобы я думал о своей жизни, говорит: думай о своих желаниях, своих мечтах, ни за что не предавай их, и точно сбудется, ты встретишь ту, что не будет тебя мучить, про которую поймешь, что любил ее с рождения. Она говорит, что нет ничего выше моей жизни и целей, что она не повиснет тяжелой ношей на моей благородной любви, оставит в покое. Она говорит, что чувствует свою смерть, подрагивающую рядом. Она боится, что на все не хватит времени, и поэтому спешит как сумасшедшая как можно быстрее осуществить и осмыслить себя и нас обоих. Ее часто охватывает страх, а если я пугаюсь ее страха, она боится еще сильнее.

Мы с девушкой сидели, замерев. Девушка смотрела на одну из картин Константина «Сотворение мира». Слушала слепца так, будто получила какое-то подтверждение, которого ей до сих пор не хватало. Я разглядывала слепца, от небольшого комка ныло горло.

В это время неподалеку опять запели. Понемногу песню подхватил весь бар:

Здесь всего навалом.

Завсегда вернемся,

Чтоб всем было хорошо,

Чтоб уютно было.

И манили телеса,

Не раздеты, но проворны.

Уж недели во начале

Жалко Гиацинта.

В городке лишь одного

Выделяю я из роя.

Это бабушкин-бабулькин

Сам слепуля, как косуля.

Он черне-черне-чернеет

Понимает он…

– Монашеская любовь! – довольно громко воскликнул слепец, казалось бы, совсем не обращая внимания на то, что происходит вокруг. – Господи, какая глупость, какая женщина. Она мучила меня, хотела, чтобы я был любящим ее монахом. Потому что она сама со своей любовью будто бы была монашкой в глазах всего мира, в глазах всех остальных людей она была одна-одинешенька и любила меня. Абсурд и глупость. Как такая могла поранить мое сердце? Но ведь безумцам лучше быть рядом с любящими, близкими людьми. Умру, потому что не выдержу своей неспособности оценить ее. Или она умрет. Уже начала говорить, что не хочет есть, что раньше она чувствовала еду, чувствовала вкус, а теперь закидывает ее в себя, просто потому что знает, что иначе свалится и больше не двинется с места. Мне почему-то кажется, я даже уверен: если человек утрачивает вкус к еде, она, смерть, наверное, уже рядом. Она говорит, что времени осталось немного. Поэтому заставляет меня действовать и говорить так, как не хочу. Иногда не слушаюсь ее, унижаю, ругаю и убегаю, держусь в стороне. Иногда она говорит, горячечно, бессвязно, взволнованно, дрожащими губами. Пытается выстонать, на мой взгляд, самую что ни на есть детскую, незрелую мысль. Какую уж там мысль – обрывок, ошметок. Тогда я ей помогаю, объясняю, успокаиваю. Немного сержусь тогда на нее – как она умеет разозлить меня, ох если бы вы слышали. Когда мне удается ее успокоить, ее губы перестают дрожать, слезы высыхают, тогда она смиренно произносит что-нибудь похожее на «я взрослая» или «простите, что вам все время есть за что меня прощать». Ложимся в приносящем боль молчании, размышлениях и догадках, с чем мы оба столкнулись, кто тот человек, что лежит рядом, под боком.

Но самое странное, что иногда она оказывается права! Лепечет, как умственно отсталая, но все же произносит что-то главное, понимаете, что-то важное, что в глубине сердца так хотелось услышать из чьих-нибудь уст. Иногда, на публике, при важных и близких для меня людях, за нее стыдно, стыдно за ее поведение и слова, даже за ее внешность, а также за то, как она заставляет окружающих смутиться и почувствовать себя будто бы виноватыми. Как она их насилует, требует внимания. И я все ловлю себя на мысли, неужели любовь может быть только монашеской, между полными отшельниками? Неужели она, вот та, может быть права?

Иногда уже после первого слога хочется заставить ее замолчать. Чувствую, что ею рожденные слова поранят меня своей абсурдной бессмысленностью. Она произносит один-два слога, и я чувствую, что есть правда в том, что она с таким недоверием мокрыми глазками говорит мне. Есть крупица того, что важно, что мне жизненно необходимо, чтобы больше не жил так, как жил до встречи с нею. Чтобы не думал так, как думал до того, как полюбил ее. Плохо только, что многое меня сильно беспокоит.

– Что, например? – выпрямилась я на стуле.

– Например, ее слабеющее зрение.

– Она чем-то больна?

– Нет. Она только плачет чаще, чем не плачет.

– А кто она по профессии?

– Она – никто.

Ну конечно. Слепота – как раз та вещь за столом, которая мне смертельно необходима! Ведь мои глаза, они меня убивают больше всего. Зоркость – никчемный мусор, если сердце чуткое.

Иногда на похоть, на суету могу смотреть смело, не поддаваясь, на равных, глаза в глаза. Смотреть открыто, с интересом и даже игриво. Но чаще всего при виде похоти меня охватывает бессилие. Будто тебя, бегущего успокоительно прохладным вечером к озеру купаться, голого и уже чувствующего, как вот-вот будет ласкать вода, кто-то вдруг застукивает. Останавливает, расспрашивает, почему, куда и зачем бежишь. А ты только стоишь без одежды и не находишь слов. Хотя на самом деле те вопрошатели или прекрасно знают, что купание в озере в таких прохладных сумерках – самое настоящее блаженство, или никогда так и не поняли бы. Еще кто-то приподнимает и разогревает солнце. Все озаряет сильный, плоский дневной свет, отгоняющий сумеречные тайны.

Будто этого мало, они хватают тебя и тащат на опушку леса, подальше от водички. На опушку, где гудит толпа людей, напустив серьезности, напустив смерти в жизнь. В такую жизнь, которая кажется единственной и безусловной. И вся похоть и суета, слабость, все самые мелкие мелочи – будто истории тех галдящих на опушке, для которых умирание в жизнь не имеет ни малейшего значения. Они рассказывают, показывают свои шрамы, синяки, зубы, божественность и красоту, а мы могли бы в это время тихо погружаться в сущности.

Иногда я чувствую их, крадущих сумерки и озеро, слышу, ощущаю их, и внутри что-то ломается. Может, даже не ломается, просто чувствую, будто кто загоняет кол под сердце. Не проткнув кожи. Эта боль, эта сила – в тот момент больше ничего не чувствую, больше ни для чего во мне нет места. Так на моих глазах…