Так и не сняв пока белый свой пуховик, Торульф все смотрел и смотрел на запущенную в обратную сторону цепочку перемещений, боясь задать себе вопрос, произошло ли уже из-за этого что-нибудь или еще не произошло. Он видел перед собой крутящую педали своего велосипеда Элизабет, которая, конечно, и вообразить себе не могла, насколько неотменимые и, увы, больше непонятные Торульфу изменения в мироздании полчаса назад произвели ее любящие порядок руки с аккуратно подстриженными ноготками.

Когда Великая Река была еще небольшим ручьем шириной в два фертанда, родился на берегу ручья мальчик, которому дали имя Свет. С детства любил Свет играть у ручья, переправляя с одного берега на другой то листик свимунты, то обломок коры дерева итль, то цветок рантуга. Свет отталкивал их тингуланом от правого берега, а сам, разогнавшись, перепрыгивал на левый – и там ловил, осторожно подгребая к себе.

За веселый нрав его любили и на правом берегу реки, где жило племя туниови, и на левом, где жило племя кесарупи: племена говорили тогда на одном и том же языке.

Не прошло и двадцати лун, как Свету исполнилось десять двард. Ростом он был теперь четыре фертанда и мог бы совсем без труда перепрыгнуть ручей, только не было больше никакого ручья, а была речка – правда, пока не очень широкая, в сто фертандов. С одного берега на другой Свет, уже забывший детские игры, из чистого упрямства добирался теперь вплавь. Когда же миновало пятьдесят лун, и ширина реки достигла тысячи фертандов, переплывать реку стало не в пример труднее, и противоположного берега Свет достигал только к концу дня.

Племена кесарупи и туниови, разбросанные по разным сторонам Великой Реки, как называли теперь прежний ручей, перестали видеть друг друга. Каждое племя давно жило своей жизнью, говорило на своем языке, и язык этот, хоть и сохранивший прежние черты, уже отличался от языка бывших соседей. Только Свет знал и язык племени туниови, и язык племени кесарупи, поскольку по привычке продолжал ежедневно переплывать Великую Реку. Это занимало теперь еще больше времени: на другом берегу Свет оказывался уже тогда, когда было совсем поздно.

Однажды старейшины племени туниови позвали его к себе и сказали:

– Всем нам известно, что ты наведываешься на другой берег, дорогой Свет. Язык племени кесарупи становится все труднее и труднее, а Великая Река все шире и шире. Скоро даже и тебе будет не переплыть на тот берег, и тогда племя туниови окончательно потеряет связь с племенем кесарупи. Не выдолбить ли тебе из дерева итль просторную лодку, дорогой Свет? Тогда бы ты стал нашим лодочником – время от времени возил бы туниови и кесарупи в гости друг к другу и помогал племенам общаться на далеких уже языках.

– Почему же нет? – улыбнулся Свет и принялся за дело. Четыре луны ушло на то, чтобы выдолбить из дерева итль лодку в пятьдесят фертандов, но зато какая получилась лодка!

На пятой луне старейшины племени туниови отправились на другую сторону Великой Реки. Пробыв в пути целых пятьсот вздохов, они вышли на берег кесарупи. Племена обменялись прайарами и расположились у высокого натрампи для долгой задушевной беседы. Свет сидел между племенами и переводил все, что произносилось старейшинами, то с языка туниови на язык кесарупи, то с языка кесарупи на язык туниови.

Под конец старейшины племени кесарупи спросили у старейшин племени туниови:

– А кстати, что стало потом с тем мальчиком, который, как рассказывают предания, так любил в незапамятные времена играть у ручья?

– Он перед вами, – кивнули старейшины племени туниови. – Разве вы не узнаете его в переводчике? Это же наш Свет!

Кесарупи, рассмеявшись, покачали головами и ответили:

– Вы ошибаетесь, старейшины туниови. С тех далеких времен прошло слишком много лун, и мальчик, о котором мы говорим, давно уже удалился в Тотйамтури. Что касается переводчика, то он наш, родом с нашего берега. Днем его, правда, здесь не бывает, но к концу дня он всегда возвращается. На нашем языке имя его Тьма {30} .

Тильда готовилась к приему дорогого гостя.

Она очень любила эту дружбу – и гость любил, Тильда знала.

Она любила и все его окружение… всех этих милых чудаков, не похожих ни на кого в целом мире, – особенно, конечно, смешного олимпийца Курта. Олимпийцем она называла Курта, конечно, не только потому, что он занимал верхний этаж того же дома, где жил и прибывающий дорогой гость, но и потому, что… правда, богоподобный человек! Все в Курте было высоко: например, такой высокой морали она не встречала никогда прежде. Курт казался ей человеком, знающим, как именно должен быть устроен мир, а поскольку мир был устроен совершенно не так, он со своего Олимпа взирал на мир с удивлением – не понимая людей. Люди казались ему страшно наивными – и Тильда догадывалась почему: Курт, сам по себе, был наивен до слез, только говорить ему об этом не следовало – иначе он свирепел, а свирепый олимпиец – зрелище страшное.