Что там греха таить, Манон была с-ч-а-с-т-л-и-в-а.

Все это чушь – договоренность, не договоренность… а кроме того, кому, как не ему, и было нарушать любые договоренности? Договоренность и он – вещи несовместимые.

Манон пообещала себе выступить на славу, походить между столиками с полчаса и – приземлиться к нему… если хватит выдержки, то не в объятия. В конце концов, один раз в жизни она может и заговорить с посетителем: тут не Берлин, тут никто ее амплуа не знает – и люди, кстати, совершенно иначе, чем в Берлине, на ее подсаживание реагируют… определеннее. Например, поняв, что она не собирается отвечать, просто поднимаются и уходят за другой столик. В Берлине так никто не делал, и потому здесь, в Стокгольме, когда это случилось впервые, она почувствовала себя дурой: сидит одна за столиком, перед ней тарелки с рыбьими костями, пиво недопитое… зачем сидит, чего хочет? А те, что за другой столик перешли, чуть ли не пальцем на нее показывают и хохочут, отпуская какие-то шуточки на резиновом своем языке…

В общем, учитывая все это, можно и заговорить с ним – уже в зале: пусть подумают, что она проститутка, которая выбрала клиента. А потом у них – сколько-то часов или даже дней в Стокгольме! Интересно, он надолго? Хорошо бы навсегда… Последняя мысль испугала ее по-настоящему, и Манон – молча! – принялась ругать себя последними словами, причем, кажется, по-итальянски, что было совсем плохим знаком.

И вот она уже на сцене, и вот уже в зале – медленно (все силы собраны в кулак) смещаясь по направлению к нему: он смотрит на нее с улыбкой, перед ним бокал пива…

Улыбка? Пиво?

Нет-нет, всё, конечно, в порядке – отчего бы не улыбка и не пиво, в самом деле… она просто забыла его, они долго не виделись, вот и улыбка, вот и пиво – и Манон продолжает смещаться к нему, но вдруг останавливается и без сил опускается за первый попавшийся столик, справа.

Можно закрыть глаза на всё и со всем смириться, можно забыть что угодно и даже не винить себя в забывчивости, но нельзя, никак нельзя игнорировать улыбку и пиво, потому что… потому что так, вроде бы, не меняются люди, сколько бы лет вдруг ни прошло. Он терпеть не может пива, перед ним должен стоять один большой кофе со сливками, перед ним должны лежать два круассана, а смотреть на нее он должен серьезно и почти печально… откуда эта улыбка, он сроду не улыбался функционально! И – вот тоже глупости: она не забыла его, она помнит – всё, зачем же она говорит себе, что забыла?

И что-то еще более невыносимое есть в этом зрелище, что-то совсем невыносимое… вот оно, на нем нет шарфика! Теперь Манон готова уже смириться с улыбкой, с пивом – только пусть будет шарфик, шарфик не должен был отказать… все могло отказать – шарфик не мог.

Она, конечно, добралась до его стола, приняла позу «Любительницы абсента» – не думая, не выбирая… и смотрела прямо ему в глаза. Это те же глаза, она действительно просто забыла его, они отвыкли друг от друга, но они привыкнут опять!

– Ты без шарфика, – сказала Манон, тоже попытавшись улыбнуться – неудачно. Она не знала, что сказать еще. – И ты пиво пьешь.

– Шарфик улетел, – ответил он. – А пиво вкусное.

Разговор, то есть, зашел в тупик на первом же витке.

– Как ты живешь? – спросил он, когда молчание стало угрожающим жизни.

– Мне не успеть сейчас… рассказать – чтобы в двух словах. – Манон опять попыталась улыбнуться – и опять не вышло.

– Тогда не надо. – Он, похоже, улыбался без затруднений. – Потом расскажешь.

Теперь вот это вот «потом»… откуда оно? Никто же не знает, будет ли «потом».

Манон так и сказала вслух:

– Никто же не знает, будет ли «потом».

– Будет, – отозвался он. – Я знаю.

Стоп. Происходит что-то не то. Вопиющее не то.

– А у тебя вообще с собой шарфика нет? Может быть, в кармане – тонкий… хлопчатобумажный?

Он рассмеялся и покачал головой: не то это означало, что шарфика действительно нет вообще, не то – что дурочка она, Манон.

– Дурочка я, Манон, – повторила она, а он, словно его застали врасплох, вздрогнул и сказал-лучше-б-не-говорил:

– Ну почему же…

Так-так-так-так-так… – пропело сердце Манон и спросило что-то вроде как-же-теперь-быть.

– Заткнись, – сказала сердцу Манон, – сама не знаю.

И – вмиг (как только она умела) поменяла стол.

Теперь их разделял уже не один стол, а два.

Улыбка сошла с его лица.

– Ты куда? – крикнул он ей вслед одними глазами.

– Я – дальше… – Глаза ее потемнели.

– Почему?

– Потому что шарфика нет… шарфика, видишь ли, нет – ив этом большая твоя ошибка.

– Разве шарфик – это главное?

А он еще и поглупел: такие вопросы задавать…

– Я не знаю, что главное, – в глазах слезы. – Я не разлагала мир на составные части и не сравнивала их! Ты и шарфик были неразделимы.

Теперь между ними три стола.

– Ты вернешься ко мне? – надрывались его глаза.

– Я никогда не уходила от тебя!

Вот и хватит… Манон исчезла из виду – как, опять же, только она умела и как делала совсем редко: обычно отрабатывала свои деньги столько, сколько полагалось. Полагалось – час.