— Есть такая строчка — подтверждаю я.

— Это вы о Ельцине?

Я бормочу:

— Ну, в общем… Это ведь метафора. Как вы чувствуете — так и толкуйте.

Я не умею говорить о своих стихах. Особенно когда их хвалят. Не умел в молодости и не научился за жизнь. Язык мне тотчас сковывает, он отказывается повиноваться, я впадаю в косноязычие. У меня чувство, стихи должны говорить сами за себя, и когда они говорят, место их создателю в глубокой тени. Жаль, кстати, что не умею говорить. Есть поэты, которые говорят о своих стихах так — их хочется издавать и издавать (что с ними и делают, даже и в нынешнюю пору, когда стихи никому не нужны). Может быть, владей я подобным даром, у меня было бы не три книжки за жизнь, а тридцать три.

— Что, допиваем — да двигаем обратно в зал? — говорю я.

Во взгляде Евгения Евграфовича выражается удивление.

— Зачем?

— А жена? — теперь удивляюсь я. — Не выбросишь из окошка.

Евгений Евграфович согласно кивает.

— То-то и оно. Чего ж спешить. Хорошо сидим. Добьем — и давайте еще по заходу. Да?

У меня нет никакого желания идти на новый заход, я уже весь в зале с моей радостью, но мне не остается ничего другого, как принять его предложение. Он столоначальник, статский советник, Стива Облонский, я простой писарь, коллежский регистратор, Акакий Акакиевич, Макар Девушкин. О Боже, всю жизнь я мечтал о статусе свободного человека и, казалось, был им, но это только казалось, казалось!..

Мы отправляемся к столу с напитками, делаем дубль и возвращаемся к своим тарелкам с закуской.

— А что, Евгений Евграфович, как наш свитер вашей жене? — спрашиваю я. — Презентация прошла благополучно?

— О, очень понравился, очень! — восклицает Евгений Евграфович. — Я его уже вовсю ношу, можно сказать, не снимая.

— Давайте тогда за удачное начало нашего сотрудничества, — протягиваю я к нему свой коньяк.

— Да, вполне удачное. Весьма даже удачное, — с удовольствием подтверждает он, ответно протягивая ко мне бокал. И когда отпивает глоток, сообщает: — Я, должен сказать, очень доверяю людям со вкусом в одежде. Вроде бы что, вкус в одежде. Но вкус в одежде, по моему наблюдению, должен сделать вам комплимент, свидетельствует о тонком уме.

Я отвечаю ему не менее глубокомысленным и не менее светским рассуждением о типах ума — глубоком, широком, узком, житейском, научном, — и наша беседа, как брошенная лодка на волне, несется дальше по воле несущего ее ветра. По сути, мы ведем салонный разговор о погоде; у меня сворачивает от него скулы, как от кислого, мне хочется вернуться в зал, но Евгений Евграфович, становится очевидно, не намерен подниматься, — и мы досиживаем в гостиной до момента, когда она вновь начинает наполняться народом, что означает: развлекательная программа закончилась.

Мы с Евгением Евграфовичем натаскиваем к нашему столику стульев, чтобы могли сесть и моя радость с Гремучиной, и его жена, и принимаемся выглядывать их. Первыми появляются Евдокия с Гремучиной. Я испытываю угрызения совести, что бросил мою радость наедине с этим борцом за сексуальную свободу женщин, но у них вид закадычных подружек: Евдокия держит Гремучину под руку, и они оживленно болтают.

Евдокия, угадываю я по ее лицу, когда они подходят к нам, готова излить на меня поток упреков, что я исчез, но она не успевает сделать этого. Ее опережает Гремучина.

— О-ой! — выпевает Гремучина, так и бросаясь к Евгению Евграфовичу. — Женечка! И ты здесь! Как я рада! — Она обвивает руками Евгения Евграфовича за шею, можно сказать — вешается на него, и можно сказать — принуждает к поцелую в губы. — Женечка! Женечка! — приговаривает она. — Как я рада, как я рада! Молодец какой! К Райскому пришел, к нам, творческим людям, не стал со своими дьяками-подьячими тусоваться…

— Ну уж ты тоже! Не обижай брата чиновника, не обижай! — шуткой, но и со строгостью отвечает Евгений Евграфович. — Без нашего брата, как в той советской песенке пелось, даже солнце бы не вставало.

— Это о рабочем классе пелось, — ненужно замечаю я. Всем нам здесь, кроме моей радости, известно, от чьего имени пелась та песня.

— О них, на самом деле — о них! — тычет Гремучина пальцем в Евгения Евграфовича. — Это рабочий класс — просто для камуфляжа. Маскировка!

Евгений Евграфович между тем так и косит взглядом на мою радость.

Делать нечего, я знакомлю Евгения Евграфовича с Евдокией.

Жена его возникает около нас ледяным антарктическим айсбергом — такое у нее выражение лица.

— Мерзавец, — обращаясь к нему, этим антарктическим голосом произносит она — словно рядом с ним ни души и они вдвоем, — весело провел время?

Если бы мне моя женщина, неважно — жена или кто еще, выдала при людях такое, я бы провалился под землю, испарился каплей воды с раскаленной сковороды. Во взгляде же Евгения Евграфовича, который он устремляет на нее, безмятежность полдневной среднерусской равнины, млеющей под жарким июльским солнцем.

— Дорогая, — говорит он, — познакомься. Это, — указывает он на меня, — Леонид Поспелов, замечательный русский поэт, ты его слушала, он выступал. — Я едва успеваю поклониться его жене, он уже представляет мою радость: — Это Евдокия, поклонница таланта Леонида Поспелова. Я все правильно определил? — смотрит он на нее. — Ну, с Маргаритой вы прекрасно знакомы, — кивает Евгений Евграфович на Гремучину.