— Не помог. Исключили, — вызмеивая губы в своей неизменной усмешке, вторил Жунасу шагавший рядом Жёлудев. — А Портнов тебе теперь устроит. За милую душу.

— Ну и хрен с ним, пусть устраивает! — с бравостью выругался Лёнчик.

Но внутри в нем никакой бравости не было. Внутри было так — хоть вешайся.

— Так это я тебе обязан своим приглашением сюда?

— Только без патетики. Не люблю патетику. — Хитровато смеющиеся глаза Жёлудева так и играют, эта же усмешка сквозит в голосе, рождая ощущение некой каверзы, что можно ожидать от него. — Хотя, конечно, ваша группа приглашена по моей рекомендации.

«Ваша группа», невольно отмечаю я для себя. Но то, что я больше не связан с нею, совершенно не важно для Жёлудева, и я ничего об этом не говорю.

— Ты, получается, ее поклонник?

— Упаси боже! — восклицает Жёлудев. — Моя б воля, я бы предпочел Вертинского. «Тихо тянутся сонные дроги…» А? Божественно! Кстати, мне всегда казалось, Окуджава весь, как из яйца, из Вертинского. Не находишь?

Я, снова невольно, отмечаю остроту наблюдения. Никогда не задумывался об этом. Но даже если и так. Как взрослая птица, Булат не походил на своего родителя совершенно.

— Но даже если и так, — говорю я вслух, — что из того?

— Ничего, — пожимает он плечами. — Просто спросил. Вот Окуджаву бы я тоже предпочел. Ты был с ним знаком?

— Был, — коротко отвечаю я. Рассказывать о Булате мне совсем не хочется. Мне хочется вытянуть побольше всяких сведений из моего бывшего армейского товарища — чтобы понять, какое сцепление обстоятельств свело нас спустя столько лет. — Но если ты не поклонник группы, почему ты ее рекомендовал?

— А не догадываешься?

Хитро-усмешливый взгляд Жёлудев а обещает такую каверзу, что у меня от потрясения должна отвалиться челюсть.

— Из-за меня, что ли? — через паузу, отнюдь не уверенно спрашиваю я.

— Вот именно. Из-за кого же еще, — подтверждает Жёлудев.

Его признание доставляет мне некоторое удовольствие: получается, это не я благодаря Савёлу здесь, а Савёл благодаря мне. Но что за блажь нашла на Жёлудева: увидеть меня, через столько-то лет? Тем более что в конце моей армейской службы мы уже почти не общались. И как он узнал, что я имею к группе Савёла отношение?

— У тебя появилось желание повидаться? — спрашиваю я.

— Почему ж нет?

— Но ведь я, по идее, не должен был приехать. Авторы текстов обычно не выступают с группами.

— Как это не должен был приехать? — удивляется Жёлудев. — Обязательно должен был. Такое было условие: с вашими поэтами, а с Леонидом Поспеловом — просто обязательно.

Оставив двухэтажный зал празднества, мы уединенно сидим с ним в одной из многочисленных, должно быть, комнат этого новодельного замка. В комнатное пространство, припав к полу разинутым зевом, забранным затейливой чугунной решеткой, прожорливо смотрит камин, сработанные на Гаргантюа с Пантагрюэлем кресла покойны, перед нами на черном металлическом подносе с видами Кремля девственная бутылка коньяка «Пьер Краузе» семидесятого года, коньячные рюмки и приличных размеров хрустальное блюдо с шоколадом, — мы можем предаваться нашим армейским воспоминаниям всласть. Однако Жёлудев отнюдь не склонен предаваться армейским воспоминаниям, его, похоже, интересую я сегодняшний. И я тоже не склонен к воспоминаниям, но все же кое-какие моменты в его биографии меня интересуют.

— Как ты, нормально дослужил срочную? — спрашиваю я.

— Нормально, — кивает он.

— Удалось восстановиться в своей Школе?

Он снова кивает:

— Удалось.

— Генерала выслужил? — перескакиваю я через множество звеньев, чтобы ухватиться за цепь у самого конца, а уж там вычислить, что представляют собой те, пропущенные звенья.

Он хмыкает. С явным довольством.

— Генерал-лейтенанта? — пытаюсь я расшифровать его хмыканье.

— В точку, Леонид Михайлыч, — отзывается он. — В логическом мышлении тебе никогда было не отказать. Надо думать, ты бы в нашем ведомстве сделал карьеру.

Мы с ним обращаемся друг к другу на ты, но по имени-отчеству. Странно было бы сейчас обращаться друг к другу, как сорок лет назад. Пусть я и по сей день для половины знающих меня «Лёнчик». Но нас с ними не разделяет пропасть в четыре десятка лет. А четыре десятка лет — это, может, и больше, чем пропасть. Океан. Через пропасть можно навести мост, через океан никакого моста не построишь.

— Да уж будто, Дмитрий Константинович, в вашем ведомстве одним логическим мышлением карьера и делается, — говорю я.

— Поймал, — чуть помедлив, соглашается он. — Да ведь ты бы к нам и не пошел? — смотрит он на меня, и я чувствую: вот оно то, ради чего я здесь.

— Да если бы позвали, так почему же, — ускользаю я от ответа.

— Не пошел, не пошел бы! — каверзная улыбка из глаз Жёлудева перетекает на его губы. — Посмотрел, познакомился я с тобой немного, полистал… не пошел бы!

Ну да, конечно, вот откуда он знает, что я работал с Савёлом. Я перед ним сейчас как голый.

— Твой покорный слуга поэт, — говорю я. — Что поэту делать в вашей конторе?