Алешка тоже старался к бабушке без повода не заходитъ, так что иногда по целым неделям она и голоса его не слышала. ГМ склонен был видеть в этом не просто равнодушие или неблагодарность (все-таки именно бабушка нянькалась с тобой в детстве, пока родители исполняли написанный для них жизнью «Марш энтузиастов»), но некое волевое решение. Сохранял силы для будущих испытаний, копил запасы милосердного терпения на старость родителей. Сколько-то горя в жизни всякому пережить придется. Алешка решил, видимо, что это пока не его.

ГМ, конечно, старался, но мама все равно чувствовала себя обузой. Больше не пригождались ее советы, не любопытны были ее воспоминания, нелепыми казались пересказываемые ею радионовости (она хоть чем-то хотела быть полезной, если уж не могла больше следить за домом). Еще она вслепую вязала для всех носки, больше похожие на какое-то произведение искусства, сплетенное из крупных узлов. Иногда кто-нибудь напоминал, что это будет у него уже третья пара и больше ему не нужно. Мама плакала, с каждым днем теряя смысл жизни.

– Сегодня всё передавали, что к нам снова привезли несколько вагонов с летучими материалами. Совсем о людях не думают. Это же как вредно!»

Ему с трудом удавалось выяснить, что речь идет о радиоактивных отходах, но разделить ее старческое сокрушение по поводу непутевой родины он не мог.

– По-маленькому меня сегодня мало гоняло, – сообщала мама утром. – А по-большому… Надо бы слабительное выпить. Ночью так погнало, что я не смогла… Пришлось силу приложить. Так дулась, так дулась, что не дай господи!»

Этот способ выражаться его веселил, но не мог же он маме сказать про это (как-то попробовал читать ей Зощенко, но рассказы вызвали у нее скорее сострадание, чем смех). Зацепившись за мамин неологизм, что она вряд ли уловила, он вставил в ее слепые руки бутылку с водой и коктейльной трубочкой:

– На вот, мама. Дуй в трубочку, а то легкие застоятся».

– Спасибо, милый. Спасибо тебе за все».

Неспокойная совесть его и в этой благодарности слышала укор. А мама снова на целый день оставалась одна со своим плеером, слушала молитвы и последние известия, из которых ничего не могла понять и запомнить.

– Мама, – прикрикивал он на нее, – что же ты рукой все шаришь? Лекарства и полотенце уже на полу. Ведь легче меня попросить, если уж я здесь».

– Я уже привыкла сама, сыночка. Не хочу тебя лишний раз беспокоить. Мне заколка нужна. Ты мне сегодня не почитаешь?»

– Может быть, вечером. У меня еще лекция», – отвечал он раздраженно.

– Ну, иди с Богом! Спаси тебя, Господи и Матинька Божья!»

И в этом троекратном благословении ему слышалось излишество: косноязычие, а не любовь, ритуал, а не прощание на вечную разлуку, которая явственней виделась ей из ее сумерек, чем ему.

Не мог он разделить с ней ее жизнь и про ее Бога не умел с ней разговаривать. Это значило бы погрузиться во мрак, в котором проходили теперь ее дни и ночи, а потом… А потом разделить и смерть?

– Сегодня впервые приснилось, что я слепая. Дождик идет, кого-то хоронят, а я ничего не вижу. Проснулась и так расстроилась, что просидела до самого утра».

Отказывал ему почему-то его обычный артистизм.

Объема души не хватало. А на кой хрен, вообще-то говоря, она еще нужна?

Он ведь даже оправдывал Алешку, потому что и сам себя ловил иногда на этой мысли: о чем разговаривать? События собственной жизни были перегружены нюансами, остроумием и мало понятными для непосвященного интригами. Надо было придумывать перевод на доступный для мамы язык. Скучно.

Потом – слух. Шуткой с грехом пополам поделиться еще можно, но как прокричать ласковость и все, чему природа отдала почему-то нижние регистры?

Он знал, что существуют еще какие-то пути, на которых пересекаются люди. Не интеллектуальные, не житейские, не профессиональные, даже не душевные… Может быть, за этим порогом и вступает в силу язык религии? То есть сверхбытовой язык любви и веры. Его ГМ не знал, этот путь был перед ним закрыт. Если это вообще не был путь утопии, который смущает любого человека в такие пограничные минуты.

Так что все они общались с ней примерно одинаково, разница невелика. Мама: «Не могу найти подноса». ГМ, Дуня, Алеша: «Какой поднос?» (До чего все четкие, будто только тем и занимались всю жизнь, что проблемами экологии языка.) «Ну, я все забываю, как его?..» – «Судно?»

Теперь хоть криком кричи, не докричишься.

И этого-то ему хотелось в конце уютной, милой блажи родственных существ?

Семья – простое, маленькое, устаревшее устройство. Но, когда она рушится, особенно если строилась в пору высоких архитектурных притязаний, она оставляет после себя забитую бессмысленными острыми обломками непомерную пустоту.