Итогом развития собственно любовного сюжета становится заключенное замужество Софии, сохранение напряженной эмоциональности отношений с Куракиным и контроль над супругом: «Я пользуюсь отсутствием мужа, чтобы писать вам; он с графом Карлом Ферзеном (дядя Софии. – М.О. ) на охоте; его нет уже девять дней. Вероятно, вы, более чем дорогой друг, удивлены, но я, будучи замужем только месяц, брошена и предоставлена презрению и стыду. Раз меня так скоро покидают, это должно доказывать, сколь мало я наделена достоинствами, впрочем, мои огорчения отнюдь не сильны, хотя они были бы таковыми, если бы, в аналогичной ситуации, вы вели себя сходным образом, но вы, я уверена, не способны на подобное. Отсутствие мужа всех удивляет, но это борьба со мной. <…> Мое безразличие, моя холодность, которые я напрасно стремлюсь скрыть, не ускользают от него; вздохи, что часто – пока я уверяю его в своей нежности – помимо моей воли вырываются у меня, вызывают мучительные упреки. Я вооружаюсь терпением, ночной мрак прячет от него слезы, которые я проливаю при воспоминании о вас. Однако несмотря на все старания, мое безразличие и мой похищенный покой открыты его ревнивому взгляду» (письмо № 38). София сетует возлюбленному на холодность мужа – таковы правила дискурса, установленные ею.

В январе 1777 г. Куракин, выполнив официальные поручения, должен покинуть Швецию. Причем без ясных планов на возвращение, ведь назначение на пост российского посланника в Стокгольме не удалось. Любовники разлучились, их отныне разделяет расстояние между северными столицами: «…Швеция более не будет иметь счастья видеть вас» (письмо № 34). Письма разлуки – их немало, приблизительно четвертая часть корпуса – так же динамичны, как и предыдущие. Письмо № 37 – новый блистательный этюд о ревности и мужском коварстве: «Я ощущаю ваше забвение так же остро, как некогда ощущала вашу нежность. Я не заслужила той участи, которую вы уготовили мне, и никогда не подозревала ваши клятвы в неискренности, а ведь (теперь я в этом не сомневаюсь) вы никогда не любили меня. Как! возможно ли, чтобы ваше сердце (если оно чувствовало все то, в чем вы с таким удовольствием уверяли меня) было способно, на протяжении одного месяца, перейти от нежнейшей любви к столь жестокому забвению? Чувства, которые вы внушили, я еще испытываю, вопреки собственному желанию. Я еще нежно люблю, мой князь, сувенир, который вы дали мне, но в надежде на то, что ваше поведение плюс занятия, при помощи которых я пытаюсь отвлечься, позволят мне возненавидеть его. Этот сувенир будет отослан вам, как только я буду достаточно сильной, чтобы расстаться с ним. Увы! я слишком хорошо предвидела участь, которую вы уготовили мне, уезжая отсюда; тщетно я предписывала себе строжайшие запреты и сто раз повторяла, что если потеряла вашу любовь, то, значит, недостойна сохранить ее».

Итак, письма Софии подчинены сквозному сюжету: любовники преодолевают препятствия – общественную враждебность, себя, разлуку. Однако развивается этот сюжет специфически. Здесь не столько тяготение к кульминации и развязке, сколько постоянное чередование ситуаций напряжения и «разрядки» – вплоть до «открытого» эпилога (письмо № 40).

7. Языковое измерение

Письма Софии Ферзен – удивительный литературный памятник, но не уникальный. XVIII в. – время образцовых женских писем. Не случайно в 1805 г. литератор Л.С. Оже издал под одной обложкой французскую классику жанра: письма «прекрасной черкешенки» Аиссе, маркизы де Виллар, графини де Лафайет, госпожи де Тансен [Заборов, 181—185].

Французский язык писем графини Ферзен символизирует свойственное Веку Просвещения стремление к снятию противопоставления «национальное» / «универсальное». София Ферзен – шведская аристократка, которая по отцу принадлежит к немецкому дворянскому роду, по матери – к французскому, а служит шведской Герцогине, по рождению – немецкой принцессе. Герцог Карл Зюдерманландский, как и сам король, – ребенок немецкого принца Адольфа Фредрика и Лувисы Ульрики, сестры Фридриха Прусского. Немецкая принцесса Ангальт-Цербстская – под именем Екатерины Алексеевны – занимает российский престол. Потому естественно, что князь Куракин обязан (согласно официальной инструкции!)

приветствовать членов шведской королевской семьи французскими речами, и София ведет с ним любовную переписку на этом языке (как и принц Густав с Шарлоттой Дю Риез). «Ферзены были большими французами, чем все, и это – в стране, тесно связанной с Францией в течение более чем двух столетий. Ферзен Старший сражался во французской армии во время войны за Австрийское наследство. Графиня, урожденная Делагарди, происходила из семьи гасконских кальвинистов, бежавших в Швецию при Франциске I. От своих предков она получила удивительные черные глаза, которые она передала детям. Ферзены говорили и писали на чистейшем французском языке…» [Kermina, 12—13].

В рамках циркумбалтийского культурного диалога французский язык порождает особую проблему – передачу имен собственных. Правила французской орфографии – в исполнении Софии Ферзен – часто не годились для шведских, немецких, русских слов. Многие фамилии в ее письмах требуется почти расшифровывать: иногда успешно (Dier – Де Геер, Ruckmann – Рикман), иногда – нет (Haften / Hafften / Haifsten, Dholn и т. д.). [195]

Фамилия автора писем также может транслитерироваться по-разному: по правилам шведского языка должно быть «Ферсен» (ср. в современном переводе 1999 г. исторической монографии Э. Леннрута «Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя»), однако в русской традиции принята транслитерация «Ферзен» с буквой «з» (история С.М. Соловьева, «Архив князя Ф.А. Куракина»), что, по-видимому, связано с немецким происхождением семьи.

Женское письмо – письмо эпохи Просвещения по преимуществу. Чувственные всплески регулярно перемежаются добродетельным торможением: по ироничному замечанию Э. Ауэрбаха, «добродетель всегда касается только одного предмета – сексуальной жизни, „нормальна“ она или беспорядочна, и потому само представление о добродетели насквозь, от начала до конца, пропитано эротикой…» [Ауэрбах, 401]. Женское письмо эмоционально в своей рассудочности, рассудочно в эмоциональности. Накал страстей не затемняет ясность изложения. София, слезно жалуясь на тоску и на забывчивость возлюбленного, одновременно не без ехидства реферирует новости придворной жизни. Любовные страдания не приводят к унынию, наоборот, обнаруживают доверие к мирозданию и привязанность к мелочам бытия, пестроте светских событий. Это – с одной стороны.

С другой – искренность в такого рода тексте неотличима от намеренной взвинченности, от игры и – в пределе – от манипулирования партнером. Чувства-то под контролем. Можно сказать, что именно просветительская версия наилучшим образом соответствует двойственности любовного дискурса в интерпретации Р. Барта: «…описание любовного дискурса заменяется его симуляцией, и этому дискурсу предоставляется его фундаментальное лицо, а именно я – с тем, чтобы показать акт высказывания, а не анализ. Предлагается, если угодно, портрет; но портрет этот не психологический, а структуральный; в нем должно прочитываться некое место речи – место человека, который про себя (любовно) говорит перед лицом другого (любимого), не говорящего» [Барт, 81].