Чтобы напасть на след моего старого друга, потребовалось несколько дней: обычных его кафе он теперь избегал. Прежние друзья Кокто уверяли меня, что он обратился в параноика, — все считали, что ему самое время снова полечиться от опиумной зависимости. Я послал Кокто записку на новый его адрес, ответа мне пришлось ожидать почти две недели.

Тем временем положение Володи становилось все более отчаянным, он заболел псориазом, да еще и в острой форме, — на нервной почве, сказал ему врач, к которому он обратился.

— Я начинаю сходить с ума, — признался он. — Среди ночи мне приходит в голову мысль, что, если бы у меня был Верин пистолет, я приставил бы его к виску и нажал на курок.

— Ну, значит, и слава Богу, что у тебя его нет, — ответил я. — Пожалуй, ей все же лучше не приезжать сюда, — по крайней мере до того, как ты поправишься.

— Нет, она должна приехать как можно скорее. Помимо прочего, я соскучился по Митючке. Тебе не случилось стать отцом, ты не знаешь безумной нежности, адской тревоги, которая охватывает мужчину, когда он думает о такой беспомощной, чудом сотворенной жизни, о смешении длинного шлейфа одной крови со шлейфом другой. Впрочем, твое предрасположение наверняка заставляет тебя сокрушаться о многом. Как это, должно быть, нелепо — ощущать себя настолько не приспособленным к миру, в который ты попал.

— Уверен, ты не пытался осмыслить по-настоящему мое, как ты назвал его, «предрасположение». Иначе ты знал бы, что самые большие неприятности доставляют его обладателю поиски губной помады нужного оттенка.

— Неужели ты обязательно должен острить так плоско? — спросил Володя.

Когда Кокто наконец позвонил, трубку снял мой брат. И протянул ее мне, как некий неприятный предмет, от которого ему не терпелось избавиться:

— Какой-то человек пытается уверить меня, что я — это на самом деле ты, и переубедить его мне не удается. Кроме того, он пожелал узнать, не прослушивается ли твой телефон.

И в ухе моем зазвенел голос Кокто:

— Mon cher, я уж решил, что ваше очаровательное заикание покинуло вас. Голос у вашего брата почти такой же, как у вас, но только менее музыкальный и, скажем так, более мускулистый. Ваши сладостные интонации для меня предпочтительнее. Я хотел бы, чтобы сладостными были и мои, но, увы, я налетел с разбегу на кирпичную стену — вернее сказать, бумажную, сложенную из неисчислимых бюрократических формуляров. Вы уверены, что никакого иного пути не существует? И неужели вашей протеже так уж необходимо найти работу сию же минуту? Мне представляется, что за последние годы в наш прекрасный город забрело множество русских. Их видишь повсюду — не обязательно процветающих, да ведь кто же из нас теперь процветает? — но доказывающих, что они отличнейшим образом сносят тяготы жизни, не получив на нее официального «разрешения».

И потому, боюсь, mon cher, что никакой помощи вам от меня не дождаться. В прежние дни я позвонил бы Гюго, которые прекрасно разбираются в делах житейских, однако они покинули меня, как покинули практически все — и даже, как я иногда начинаю опасаться, моя гениальность. Впрочем, я рад представившейся мне возможности возобновить знакомство с вами. Знаете, я ужасно по вам соскучился. Вы просто обязаны снова одарить меня вашим светозарным обществом, и как можно скорее.

Он примолк, а затем пробормотал тоном проказливого дитяти, неспособного воспротивиться искушению:

— И может быть, вам захочется выкурить в память о былых временах пару трубочек.

В дневные часы Володя работал над своим новым романом, «Дар», о котором сказал мне только: «Во всей русской литературе ничего подобного не было». А вечерами вращался в эмигрантских кругах, которых сам я давно уже избегал. Впрочем, Париж — город маленький, особенно для изгнанников, и от слухов в нем деться некуда. С женщинами, которые слетались на его пламя, как мотыльки, Сирин был очарователен. А вот литературные его суждения нередко вызывали гнев. Он обидел Сорокина. Открыто оскорбил Адамовича. Одно упоминание его имени доводило нобелевского лауреата Бунина до судорог [149] . А кроме того, он завел роман.

От последнего слуха я поначалу отмахнулся как от смехотворного и злобного, однако в скором времени они начали поступать ко мне из источников самых разных, и не сходились они только в имени женщины — одни называли Нину Берберову, другие Ирину Гуаданини.

Решив уведомить брата об этих измышлениях, я предложил ему встретиться 28 марта, в пятнадцатую годовщину смерти отца. Однако он заявил, что у него этот день уже занят, и перенес нашу встречу на вторую половину следующего. Едва увидев брата, я понял, что он чем-то ужасно подавлен, и спросил, что случилось. Володя объяснил, что весь предыдущий день ждал письма от Веры, однако оно так и не пришло.

Я сказал, что письмо могло и задержаться в пути, не пришло вчера, придет сегодня, — Володя ответил на это, что и сегодняшняя почта тоже уже поступила, а письма в ней не было.

— Она сама не своя, — сказал он. — И почему-то не желает перебираться в Париж. Одну неделю она твердит, что нам следует попробовать обосноваться в Бельгии, другую говорит только об Италии. Как-то раз даже до Австрии додумалась. А теперь у нее появилась новая идея — поехать первым делом в Чехословакию, показать маме ее внука и заодно полечиться от ревматизма. Как будто от него во Франции лечиться нельзя! Я понимаю ее желание познакомить маму с Митючкой, внук он замечательный, но почему именно сейчас? Неужели нельзя подождать несколько месяцев, которые уйдут на наше устройство здесь?