Несколько лет спустя Кокто вывел этих близнецов в его «Ужасных детях».

— Меня зачаровывает порочность любого рода, — сказал Уэлдон. — Если вы влюблены в сестру, тут нечего стыдиться. Я для того и покинул Америку, чтобы найти людей, подобных вам. И вам, — он повернулся к Заксу. — Думаю, то, что вы — прислужники у алтаря Кокто, просто чудесно. Там, откуда я приехал, все такие скучные. До отвращения.

Закса его слова, похоже, смутили.

— Не уверен, что быть туристом, созерцающим несчастья других людей, так уж приятно, — сказал он.

— Ой, бросьте, — ответил Уэлдон. — Это именно то, в чем мы, американцы, сильны. А кроме того, мы можем себе это позволить. Что, несомненно, и нравится во мне Сергею.

Я сказал ему, что деньги никакого отношения к привязанности, которую я к нему питаю, не имеют.

Уэлдон, возведя брови, посмотрел на меня.

— Позвольте мне оплатить эту порцию выпивки, — попросил он. — И следующую тоже. Я отлично знаю, что все вы сидите на мели.

С сожалением вынужден сообщить, что никто из нас его предложение не отверг.

Время было уже очень позднее. Американцы вернулись на свой корабль, проститутки выпивали в баре по последней рюмочке, Уэлдон отправился спать, Бургуэнт и Закс тоже. Я, как и просил меня Кокто, постучал в дверь его номера. Он лежал на большой кровати, поверх одеяла, и что-то торопливо писал. Похлопал, не отрывая взгляда от бумаги, по покрывалу, показывая, что мне следует присоединиться к нему. А когда я стянул башмаки и удобно устроился с ним рядом, отложил написанное и сказал:

— Проклятая муза. Ладно, на этот вечер я с ней развязался. Теперь у меня есть вы, топ petit. Как приятно видеть вас на роскошном юге. Наверное, вам все здесь кажется чудесным, исцелованным небесами.

Я ответил, что наша семья обычно проводила лето в Биаррице, но я был тогда слишком мал и помню немногое.

— Я тоже попал на юг в раннем возрасте, но, уверяю вас, не с моей семьей, — сказал Кокто. — Нет, когда мне было пятнадцать, я сбежал из дома в Марсель. Я был глуповатым маленьким романтиком, опьяненным писателями наподобие Жюля Верна и Пьера Лоти. Старуха-вьетнамка подобрала меня, заблудившегося в доках, и отвела в старый квартал города, на рю де ля Роз. Я сказал ей, что возвращаться домой не хочу, поскольку мои родители — чудовища, в чем не было, впрочем, ни грана правды. Год я прожил в этом квартале под чужим именем: один тамошний мальчик утонул, и мне достались его документы. Работал в китайском ресторане, бывшем также fumerie [103] и борделем. Курили там все, опиум был наилучшего качества. Но я, слишком юный, в опиуме не нуждался, зато другие предлагавшиеся в этом заведении удовольствия изучил весьма основательно.

Рассказывая, он ласкал мое бедро, я отвечал ему тем же. Мы были двумя сонными детьми, нисколько друг друга не стеснявшимися.

— То был самый счастливый год моей жизни, — мечтательно продолжал Кокто. — Но довольно о прошлом. Поговорим о настоящем. Как обходится с моим русским фаворитом Бог Любви?

Я ответил, что Уэлдон приятен, пылок, серьезен, хотя меня тревожит порою его отношение ко мне как к чему-то экзотическому, к продолжению собранной им коллекции русских икон.

— Но вы и вправду экзотичны, дорогой мой. Как и все русские. Мы не можем понять, как нам обходиться с вами, и это мучает нас.

— И все же, — сказал я, — временами это становится несколько утомительным.

— Судя по вашему тону, вы несчастливы, — заявил он с обескуражившей меня уверенностью.

— Ничуть, — ответил я. — Да и с чего бы?

Мне все еще причиняли боль слова, которые произнес тем вечером Уэлдон. Ладонь Кокто неторопливо поднималась по моему бедру, пока не добралась до того, что искала. Я без всякого сопротивления сдался его длинным, массировавшим меня пальцам. А когда возвратил ему ласку, он проурчал:

— Как видите, я полностью вернулся к жизни. До чего же ужасны были те проведенные в лечебнице недели. И до чего же мало я знал о том, что ждет меня за ее стенами. Вы, я полагаю, слышали новость. Похоже, ее слышали все, и каждый относится к ней по-своему. Впрочем, меня не заботят уверения некоторых, что они будто бы шокированы возвращением преданного, пусть и блудного сына к Церкви и таинствам ее.

В конце концов, от моей веры я никогда не отказывался. Хотите услышать признание, mon cher! Я, самый несерьезный из всех людей, время от времени тайком заходил в какую-нибудь неприметную церковку, чтобы поставить Господу нашему одинокую свечу. Пожалуй, в то время я не вполне понимал, что делаю. Да, собственно, и не думал об этом. Но Бог понимал все. У ваших соотечественников есть чудесная поговорка: «Бог правду видит, да не сразу скажет». Вот и мне Он сказал ее не сразу — но все же сказал. Это произошло на званом обеде в доме Жака Маритена, изысканнейшего из философов-томистов. В тот вечер среди гостей был человек, который всего несколько часов назад вернулся в Париж из миссии, проповедовавшей бедуинам. Он вполне мог быть и ангелом, посланным к нам Господом. Услышав его рассказ об Аравии, я словно получил мощный удар в лицо. «Поплыл», как выражаются боксеры. Та комната, книги, друзья — все это перестало существовать для меня. Я был уловлен. Да, друг мой, это правда. Тот священник потряс меня так же, как потрясали Стравинский и Пикассо. Три дня спустя я исповедовался и причастился в личной церкви Маритена в Мёдоне.

Я слушал Кокто, и меня пробирала странная дрожь. В храме я не был уже несколько лет — только один раз заглянул в собор Святого Северина, да и то чтобы полюбоваться его архитектурой. Давние посещения мною церквей — в те ужасные ялтинские дни — отождествлялись у меня с трусостью, с ползучим животным страхом неминуемой гибели, которого я не испытывал уже довольно долгое время. После того как я обосновался в Европе, душа моя обросла жирком и разленилась. Уже не один год я позволял себе полностью пренебрегать ее состоянием. И теперь, вглядываясь в нее, не питал никакой уверенности, что увиденное мне нравится.