— Это лекция, которую Душенька собирается прочитать в Оксфорде, — пояснила Алиса, вручая мне тетрадь с такой же осторожностью, с какой священник обходится с ковчегом для мощей. — Вы учились в Оксфорде и должны точно сказать мне, что вы думаете о ее описанных здесь озарениях.

— Вообще-то, в Кембридже, — ответил я. — Впрочем, это разница несущественная. И разумеется, я скажу вам все, что думаю.

— Вы честный заика, — сказала Алиса. — И мы всегда полагаемся в этом на вас.

Я открыл тетрадку и начал читать то, что было написано в ней почерком на редкость детским: «Композиция есть сущность, которую видят все, живущие жизнью, совершаемой ими; они создают композицию, которая на время их жизни остается композицией времени, в котором они живут. Именно это и делает жизнь сущностью, которую они совершают». Я погадал, не заменила ли Алиса ее домодельное вино абсентом. Затем несколько раз перечитал эти фразы, но смысл их уяснить так и не смог.

Между тем Гертруда выговаривала молодому человеку, которого привел с собой Вирджил Томсон: бедняга совершил непростительный грех, признавшись, что он читал — мало того, с удовольствием — «Улисса».

— Зачем вы тратите на него время? — осведомилась Гертруда. В звучном голосе ее появились стальные нотки. — Этот ирландский пьянчуга — не кто иной, как второразрядный политикан, притворяющийся пятиразрядным писателем. Почему молодые люди все еще читают его? Может мне кто-нибудь объяснить?

Молодой человек покраснел, но попытался — наивный — отстоять свое мнение:

— Конечно, мисс Стайн, вам должны быть…

— Приятного вам вечера, — произнесла Гертруда.

Молодой человек вконец сконфузился, однако остался сидеть.

— Вы не поняли? Я сказала: «Приятного вам вечера».

По-видимому, он и впрямь ничего не понял, но Томсон пошептал ему на ухо, взял за руку и повел к двери, которую Алиса поспешила распахнуть перед ним.

— Больше мы не увидимся, — сказала она, и ее ненакрашенные губы сложились в угрюмую ровную линию. — Люди нас поймут. Мы не допускаем в нашем доме наглости или глупости. Вы повинны в обеих.

И едва несчастный американец прошел в дверь, как Алиса захлопнула ее с громким ударом.

Надо сказать, что я тоже читал «Улисса» и счел его романом совершенно замечательным, однако хорошо понимал, что мое честное заикание на сей счет мне лучше держать при себе.

Происшествие это напомнило мне о деликатности стоявшей передо мной задачи, и я снова обратился к исписанным Гертрудой страницам. Содержимое их представлялось мне вдохновенной тарабарщиной — это в лучшем случае, а в худшем — дилетантским надувательством. Я отчаянно пытался придумать, что бы такое сказать Алисе.

На мое счастье, она негромко втолковывала что-то Вирджилу Томсону, — он только покачивал головой и недоуменно разводил руки в стороны, — а затем обратилась к Гертруде, которой случившееся явно испортило настроение.

Вернувшись наконец в свое любимое кресло и принявшись за вышивание, Алиса спросила:

— Так что же думает умный молодой человек о мыслях Душеньки?

Я, издав нервный смешок, ответил:

— Боюсь, умный молодой человек сегодня не так уж и умен.

— Неужели написанное ею не показалось вам совершенно ясным?

— Ясным? О да, совершенно ясным. Прекрасно, величаво ясным. Если бы еще оксфордцы обладали хоть вполовину столь же ясными головами.

— Душенька берет уроки красноречия, дабы усовершенствовать свою дикцию.

— Да, — согласился я, заикаясь теперь уж не очень честно, — дикция несомненно важна. Я бы сказал, что от дикции зависит очень многое.

— Вы правы, — подтвердила Алиса, отбирая у меня тетрадь. — И уверяю вас, когда настанет время, дикция Душеньки окажется самим совершенством.

Весной 1927 года я получил, с промежутком в несколько дней, два письма, написанных на бумаге с траурной каемкой. Первое пришло от мамы и содержало сообщение о смерти моей бабушки — умерла она, оказывается, почти год назад, однако посланное из Румынии известие о ее кончине добралось до мамы только теперь, проделав кружной путь и придя на наш прежний берлинский адрес.

Мама писала мне: «Мария Фердинандовна была дамой совершенно необычной — и необычайно сложной, — несокрушимой реликвией эпохи, которая никогда уже не повторится. Ни для кого, я думаю, не секрет, что мы с ней находили друг дружку утомительными, и я часто размышляла о том, каких усилий стоили твоему многострадальному отцу и поддержание мира между нами, и старания чтить свою мать, неизменно критиковавшую почти все, что он пытался сделать за время его возвышенной карьеры. С каждым проходящим годом я все лучше и лучше понимаю его самозабвенное великодушие и верю, ты сознаешь, какое тебе выпало счастье — иметь в юные годы наставника столь безукоризненного».

Заканчивалось письмо уже ставшей для меня привычной жалобой: «Милюковы, Гиппиусы, Бенуа — все сообщают, что не видятся с тобой. Милый Сережа, они скучают по тебе. Их беспокоит полный разрыв тобою связей с твоими соотечественниками. Прошу тебя, загляни к ним, уверь, что эти страхи безосновательны».

Я полагал, что письмо из Лондона от моей тети Надежды, также написанное на траурной бумаге, лишь повторит новость, содержавшуюся в мамином письме, оказалось, однако, что тетя, как это ни удивительно, ничего о смерти своей матери не знала. Нет, тетино письмо содержало потрясшее меня сообщение о том, что у ее брата Константина возникли в недавнее время какие-то неполадки с печенью и он, человек осторожный, лег в больницу «Чарринг-Кросс», сразу же подхватил там воспаление легких и умер.