Кеша вернулся в живоход весь в слезах, подавленный и тихий, Глеб угрюмо молчал. Все его надежды поднять в подземельях бунт, восстание, рухнули. Глупость! Бред! Такие надежды лишь юношей могут питать! Глеб был расстроен, убит горем. Именно горем. Лучше бы ему сдохнуть там, в дыре под пробитой, разодранной Антарктидой!

– Чего скисли! – взъелся на них Иван. – Кто рвался наружу, кто кулаками тряс, может, я?! Теперь-то начинает доходить, или нет?!

– Я тридцать лет дрался на Аранайе, – взъярился вдруг Кеша, – тридцать лет в боях! в лагерях! в побегах! в огне и пламени! в окопах ледяных! Я весь изранен, контужен… меня убивали, резали, гноили, пытали, увечили, мать их, но я никогда не рыдал! я всегда держался назло всем! А потом меня мурыжили в этой проклятой каторге! жилы тянули, суки! живьем убивали! Но я не плакался, не молил о поща-Де. Иван, ты же сам все знаешь, чего ты молчишь?! Я никогда не боюсь! Не родилась на свет еще та падла, что Кешу Мочилу на колени поставит! Не родилась и не родится… Но на этих не могу глядеть, хоть убей, не могу!

– Ладно, браток, не горюй, – начал вдруг успокаивать Кешу Глеб Сизов, – горю мы нашему не поможем, ну и дьявол с ним, а бить гадов будем. Ведь будем, Кеша?

– Будем, – сказал тот, переставая хрипеть и яриться, – будем давить их, сук поганых! Ежели надо, еще тридцат-ник воевать буду, пока не пришибут самого! А ну, родимая, пошла! Вниз!

Иван сидел и молчал. Карающий Меч? Ну какой он карающий меч! И что за радость давить выползней, если людям от этого легче не становится, что толку?! Он видел многое, ему открывалось незримое для иных, но главного он нащупать не мог – что делать?! Что?! И через какие еще очистительные круги ему надо пойти? Свобода воли, свобода выбора! Уж лучше быть подневольным, пусть укажут ясно, четко – куда идти, кого бить, как спасать несчастных! Нет, сейчас он не желал никакой свободы своей воле. И в него еще верят. Как можно в него верить? Иди, и да будь благословен! Куда еще идти?!

– Вниз!

Внизу был сущий ад. Внизу висели десятки, сотни тысяч распятых. Прозрачные шланги гроздьями свисали сверху, расходились к каждому распятому, были воткнуты в разинутые рты, в глотки. По шлангам сползали жирные, разъевшиеся личинки и пропадали в утробах мучеников. У тех действительно были не животы, но утробы – огромные, обвисшие, морщинистые бурдюки на пять-шесть ведер. Что-то колыхалось, дергалось и бурлило внутри этих бурдюков, а временами из разверзающихся свищей выскальзывали черные мокрые безглазые черви. Они падали в чаны, стоящие внизу и пропадали в мутнозеленой густой жиже.

– Этих тоже снимать будем? – мрачно пошутил Глеб. Иван промолчал. Шутка была зловещей и неуместной. С этими бывшими человеками уже покончено, их не спасешь. Где обитают их души, вот в чем вопрос вопросов? Неужто и в таком теле, в этом живом кормилище червей, может быть душа?!

А Кеша тем временем не задавался вопросами. Он для себя уже решил все. Он беспощадно и даже с изуверской жестокостью бил изо всех орудий живохода выползней и студенистых гадин, появлявшихся на их пути.

– Еще одна. Получай, тварь! Шестьдесят третья!

– Ты хоть зарубки делай, – посоветовал Глеб, – а то собьешься.

– Не собьюсь! – Кеша больше не желал шутить. Он сейчас оживал, воскресал. Он снова становился тем самым Иннокентием Булыгиным, который прошел уже через три десятка смертных барьеров и не терял духа… нет, было, конечно, временно, после Храма, после смерти Ивана, в склепе на заброшенном кладбище, там он был сам мертвым, во всяком случае, неживым, но и тогда он бил нечисть! бил беспощадно! а теперь он ее будет бить вдесятеро беспощадней.

– Семьдесят первый!

– Давай еще ниже!

Живоход послушно переползал с уровня на уровень. И не было ему преград в подземельях, будто скрывал он себя и всех сидящих в нем под какой-то волшебной шапкой-невидимкой. Никто не поднимал тревогу. Никто не делал ни малейших попыток вышвырнуть чужака вон, уничтожить его, подавить!

– Они как муравьи, – сказал вдруг Глеб. – Если в муравейник лезет явно не свой – бросаются все. Но есть такие жучки, похожие на муравьев, только побольше, они могут пролезть везде и повсюду, и всем плевать. Он у них половину яиц сожрет, другую перепортит. А они хоть бы хны… А знаешь, почему?

– Почему? – спросил Иван.

– А потому что от вторжения этих жучков ни черта не меняется, все восстанавливается и отлаживается быстрее, чем они могут навредить. В конце концов их сминают будто между делом. Понимаешь, Иван, они не страшны для муравейника! Потому что муравейник – это не что-то одно, живое, смертное, а это система. Система будет существовать вопреки всем жукам.

– Про системы я кое-что знаю, – согласился Иван. И спросил, будто у себя самого, с сомнением: – Ну, а ежели этот муравейник взять и сжечь со всеми потрохами?!

– И с людьми?

– Да, и с людьми… которым уже ничем нельзя помочь, которых не спасешь.

– Но ведь меня спасли!

– Таких единицы.

– Но они есть! – упрямо стоял на своем Глеб.

– Да, они есть, – согласился Иван. – Значит, жечь муравейник не будем.

– Девяносто пятый! – прохрипел Кеша. Он был занят своим.

Все, что когда-то находилось в этих залах, комнатах, бункерах, переходах, шахтах, туннелях, было разрушено – машины, оборудование, приборы, датчики… видно, ничто из этого не представляло для новых хозяев ценности. Разбитые панели осколками валялись на полах и настилах, обрывки проводов жгутами свисали со стен. И почти везде висели, лежали, стояли в чанах люди – жалкие, страшные, изможденные и распухшие до неузнаваемости, повсюду шел неостановимый и лютый процесс изъедания плоти старой и наращивания плоти новой, омерзительной, гадкой, чудовищной, но, наверное, более подходящей пришельцам из Пристанища. Да, Земля, становилась… уже стала частью чудовищного иномерного Пристанища. В ее мрачных недрах шло Воплощение Предначертанного.