Она была такой весёлой, помолодевшей, словно не случилось с нами никакой беды. Я почувствовал к ней вражду и отвернулся, бросив через плечо:

— Не пойду!

— Какой упрямый! — Мать, смеясь, выбежала из спальни. Мне стало горько, что я ей не нужен, что в этом огромном доме у меня нет больше ни одной близкой души.

Он действительно явился на другой день и вместе с моей матерью отправился в таблинум, где отец хранил разные документы. Я взбежал за ними по ступенькам. Занавес был отодвинут, и я увидел, как Диксип уселся в кресло отца и достал из принесённого мешка свиток пергамента:

— Эти счета я взял в конторе покойного Сестия Гавия, а вот… — Он снова наклонился к мешку.

Я не вытерпел, вошёл в таблинум и, не глядя на Диксипа, обратился к матери:

— Это рабочая комната моего отца. Кресло, в котором сидит этот… человек, предназначено главе семьи, хозяину дома.

— Как ты смеешь грубить! — вскочила мать. — Диксип сделал нам столько одолжений и пришёл, чтобы ещё помочь, а ты… Вон отсюда сейчас же!

Диксип поднялся:

— Успокойся, Тертулла, я сел в это кресло нечаянно. По праву оно после смерти отца принадлежит Луцию. Садись, Луций. — Он отступил и подвинул себе табурет, а матери — стул с изогнутой спинкой. — Присядь, Тертулла. Скоро Луций станет твоим главным помощником, пусть же ознакомится с делами.

Мать молча опустилась на придвинутый ей стул. Я видел, что она сердится: ноздри раздуваются, губы дрожат… Из упрямства, чтобы сделать им неприятность, я сел в отцовское кресло. Оно было громадное, с массивными подлокотниками, и я почувствовал, что выгляжу в нём, словно пескарь на глубокой сковородке.

Великие боги! Какой час я провёл!.. Диксип вытаскивал из мешка свитки, дощечки для письма — одни из конторы отца, другие из банка Требония. Он сыпал мудрёными словами, которые я уже слышал в конторе на набережной, но не вникал в их смысл; а теперь Диксип поминутно обращался ко мне, спрашивая моё мнение об ипотеках, депозитах, интердиктах и прочих мучительно непонятных вещах. Мать понемногу успокоилась. На щеках её заиграли лукавые ямочки, и она тоже принялась донимать меня, требуя, чтобы я помог им разобраться во всей этой чепухе. Она-то, к моему удивлению, прекрасно всё понимала! А мне было ясно только одно: они хотят наказать меня за то, что я защищал права отца. Возможно, я делал это грубо, но мною двигала любовь к покойному и ревность к его памяти.

Едва дождался я завтрака, после которого убежал к морю, забрался в свою лодку, и, хотя до совершеннолетия мне осталось только два неполных года, разревелся, как пятилетний малыш. Я рыдал от оскорбления, от злости, от горя: моя мать, ещё недавно заботливая и нежная, сегодня издевалась надо мной вместе с этим клиентом [10] , сыном бывшего нашего раба! Разве можно такое снести?!

Выплакавшись, я стал думать, что же мне теперь делать. Взвесил всё и решил, что выход один — убежать из дому: пусть тут мучаются в страхе, что я утонул! Но как оставить могилу отца? Кто за нею будет ухаживать? Мать в последнее время её совсем забросила. И вдруг мне в голову пришла мысль, что… быть может, это отец послал к нам Диксипа? Явился ему во сне и заставил раскаяться. Из книг и от рабов я знал, что боги посылают вещие сны не только государственным мужам, но и простым смертным. «Иначе зачем Диксип сначала похитил всё, что мы имели, а потом вернул? — думал я. — Конечно, это отец услышал мои жалобы и приснился Диксипу. Значит, он и в царстве мёртвых остался таким же доверчивым!»

Я был так огорчён опрометчивостью отца, пославшего нам в помощь этого мошенника, что, взяв у сторожа вёсла, ушёл в море на целый день. Как хорошо, что мою лодку никто на аукционе не купил! Большую взяли рыбаки, а эта осталась. Теперь уж было бы невозможно приобрести другую. А лодка — это свобода, возможность быть одному и думать без помехи. А мне было о чём подумать: прежде всего — куда бежать?

В дни былого благополучия отец и мать часто давали мне деньги. Тогда они мне были не нужны: я имел всё, чего бы ни попросил. Я бросал монеты в шкатулку, стоявшую возле ложа. Теперь эти деньги могли пригодиться. Я решил подсчитать, сколько там у меня накопилось, и пересыпать их в мешочек, который можно привязать на шею или к поясу во время бегства. Я понимал, что на эти деньги не проживу и заработать себе на жизнь не смогу, но хоть в первое время на хлеб и ночлег хватит.

Как я теперь жалел, что меня не обучили ремеслу! Конечно, я мог бы стать переписчиком книг, но этим обычно занимаются рабы. Я слыхал, что существует объединение свободных рабочих. Может быть, какой-нибудь ремесленник и взял бы меня в ученики. Но я не знал, где искать этого мастера. И потом, какая же это месть?! Я представил себе, как мать и Диксип где-нибудь на ярмарке возле храма подходят к торговцу, продающему глиняные амфоры и чаши, и вдруг… узнают меня! Нет! Это было бы унижение, а не месть. Надо стать богатым и могущественным, чтобы они предо мною преклонялись и трепетали…

И вдруг меня осенило: я прекрасно управляюсь с вёслами, парусами, кормилом — я могу стать пиратом! Отдам разбойникам мои деньги, как выкуп за жизнь, и попрошу взять в своё товарищество или шайку, как там у них называется. Вот это месть! Я прославлюсь, разбогатею… Может быть, мне удастся взять в плен Диксипа! Мать назвала меня волчонком? А я стану настоящим волком. Немало рассказов слышал я о том, как пираты расправляются со своими пленниками. Например, когда какой-нибудь римлянин важно заявляет, что его жизнь неприкосновенна, они притворяются, будто перепугались — просят прощения, надевают на пленника тогу и, спустив сходни прямо в море, приглашают его сойти. Они, мол, не смеют ни минуты задерживать римского гражданина. Вот и я так же поступлю с Диксипом. А отплыв от того места, где он будет барахтаться в воде, крикну: «Если встретишь в аиде Гнея Сестия Гавия, передай, что его сын Луций сполна уплатил тебе долг отца!»

Я представил себе сладость удовлетворённой мести… Решено! Завтра же я отправлюсь искать пиратов.

Когда я вернулся, Диксипа уже не было. Мать мимоходом спросила, где я пропадал во время обеда. Я солгал ей что-то. Она не стала допытываться истины и, приказав рабам накормить меня, ушла спать.

С утра я ничего не ел и, поужинав, опьянел от сытости так, что едва добрался до спального ложа. Спал я словно младенец, у которого нет никаких печалей, и проснулся, как всегда, с первыми лучами солнца, но не вскочил с постели, а начал перебирать в памяти всё случившееся. При свете дня мне стало казаться, что я был несправедлив к матери: она ведь не знала, что Диксип ограбил отца, почему же ей было не принять его услуг? Но как нахально уселся он в отцовское кресло! И она ему ничего не сказала! Даже заодно с ним посмеивалась, когда я, как дурак, хлопал глазами…