И у апостола Марка было растение, которому в Средние века присвоили его имя: танезия.

— Танезия?

— Такая горькая пахучая трава с медно-красными цветами, что обильно растет в каменистых местностях и употребляется в медицине как антиспазматическое. Как и трава святого Георгия, она в числе прочих лечит нервные заболевания, а при них заступничество святого Марка, по-видимому, всего важнее.

Что до Луки, его можно помянуть букетами резеды, ибо сестра Эммерих рассказывает, что, когда он был врачом, этот цветок был его главным снадобьем. Он смешивал резеду с пальмовым маслом, освящал и помазывал крестообразно чело и уста болящих; бывало и так, что он делал настой на сухой траве.

Остается апостол Матфей; вот тут я сдаюсь: не вижу ни одного растения, которое можно разумным образом приписать ему.

— Ну вот вы сразу и лапки кверху, по-простому говоря! — вскричал аббат Плом. — А средневековая легенда нам сообщает, что его гроб источал бальзам, поэтому на иконах его писали с ветвью киннамона, символом благоухания добродетелей у святого Мелитона.

— И все равно лучше было бы взять остов настоящей церкви, воспользоваться тем, что грубая работа сделана, а из герменевтики цветов взять только подробности.

— Ну а ризница? — спросил аббат Жеврезен.

— Что ж, раз по «Рационалию» Дуранда Мендского ризница есть лоно Богоматери, мы изобразим ее девственными травами, как анемон, таким деревом, как кедр, который сопоставляет с Богородицей святой Ильдефонс {72} . Теперь если хотим поместить туда священные предметы, то в богослужебном чине и в очертаниях некоторых растений найдем едва ли не точные указания. Например, необходим лен, из которого ткутся антиминс и напрестольные покровы. Нам предписаны маслина и бальзамический тополь, дающие бальзам и елей, ладанное дерево, дающее слезы ладана. Для чаш мы можем выбирать из цветов, служивших образцами золотых дел мастерам: белый вьюнок, хрупкий колокольчик и даже тюльпан, хотя из-за связи с магией у этого цветка дурная слава; очертания дарохранительницы передаст подсолнечник…

— Простите, — перебил аббат Плом, протирая очки, — но это же фантазии, выведенные из одних только вещественных подобий; это символика Нового времени, в сущности, и вовсе не символика. И не то же ли самое отчасти относится к некоторым толкованиям, которые вы берете у сестры Эммерих? Она же преставилась в 1824 году.

— Вот это неважно! — решительно возразил Дюрталь. — Сестра Эммерих — душа средневековая, ясновидящая; в наши дни жило только тело ее, а дух был далеко; она принадлежит не столько нашему времени, сколько старинному христианству. Можно даже сказать, что она во времени поднялась еще выше, жила еще раньше: фактически она современница Господа, жизнь Которого в своих книгах шаг за шагом и проследила.

Так что никак нельзя обойти ее мысли о символах; для меня ее свидетельства по авторитету равны свидетельствам святой Мехтильды, а та ведь родилась в первой половине века тринадцатого!

В самом деле, и та и другая черпали ведь из одного источника. А что такое пространство, время, прошлое, настоящее, когда говорим о Боге? Они были лужайкой, на которой пестрели цветы благодати; коли так, какое мне дело, вчера или сегодня изготовлены ими орудия толкования! Слово Христово превыше всех эонов; Дух Его веет где хочет; не правда ли?

— Соглашусь.

— Много сказано, но вы и не подумали в своем сооружении об ирисе, который моя любезная Жанна де Матель называет образом мира.

— Найдем, найдем и ему место, дражайшая госпожа Бавуаль; а есть и еще растение, которое не подобает забывать: клевер; ведь скульпторы в изобилии сеяли его на своих каменных лугах; клевер, как и миндаль, форму которого принимают нимбы святых, — символ Пресвятой Троицы.

Что ж, подведем итог.

В глубине строения, в раковине апсиды, перед полукругом высоких папоротников, тронутых осенней рыжиной, видим пламенеющую стену вьющихся роз, окаймляющих партер из красных и белых анемонов, внутри которого пробивается скромная зелень резеды. Для разнообразия добавим сюда вперемежку такие подобия смирения, как вьюнок, фиалка, иссоп, и у нас составится корзинка, смысл которой согласуется с совершенными добродетелями Царицы Небесной.

Дальше, — опять наставил он свою веточку на план собора, начерченный на земле, — вот алтарь, перевитый красными виноградными листьями, темно-синими и черными виноградными гроздьями, окруженный снопами золотых колосьев… Да, надо же на алтаре водрузить крест!

— Это нетрудно, — ответил аббат Жеврезен. — Тут выбор простирается от горчичного зерна, в котором все символисты видят один из образов Христа, до сикомор и теревинфов, так что вы, смотря по вашему желанию, можете поставить и еле видимый крестик, и грандиозное Распятие.

— Тут же вдоль проходов, — продолжал Дюрталь, — растет клевер и поднимаются из земли самые разные цветы; рядом капелла Божьей Матери Семи Скорбей, которую легко узнать по страстоцвету, растущему на ветвистом стебле с усиками, в глубине же ее изгородь из тростника и терния; их тягостное значение умеряется сострадательностью миртов.

Дальше ризница, где на легких стебельках весело качаются голубые цветочки льна, собрались купами колокольчики и повои, сияют большие подсолнухи и, коли угодно, высится пальма: ведь мне припомнилось, что сестра Эммерих толкует это дерево как образ целомудрия, потому что, говорит она, мужские цветки у нее отделены от женских, причем те и другие скромно прячутся. Вот и еще версия насчет пальмы!