– Как все оптимисты. Ничему вы не учитесь, ублюдки. – Монца всмотрелась в его лицо, не завешенное больше сальными волосами. Скуластое, остроносое, со шрамом на одной брови. Красивое… будь ей это интересно. Оказалось, впрочем, что это ей интересней, чем она думала. – Ты ведь был воином? Как их на Севере называют… карлом?

– Я был Названный. – В голосе его она услышала гордость.

– Молодец. И людьми командовал?

– Кое-кто ко мне прислушивался. Отец мой был известным человеком, брат тоже. Может, это малость сказалось.

– Почему же ты все бросил? И приехал сюда, чтобы стать никем?

Вокруг лица Трясучки порхали ножницы, и он взглянул на ее отражение в зеркале.

– Морвир сказал, вы сами были воином. Прославленным.

– Не таким уж и прославленным, – приврала Монца. Ибо правдой было бы сказать «прославленным печально».

– Это странное занятие для женщины – там, откуда я родом.

Она пожала плечами:

– Легче, чем пахать землю.

– Стало быть, вы знаете, что такое война.

– Да.

– В сражениях были. Видели убитых людей.

– Да.

– Значит, и остальное знаете – марши, ожидание, усталость. Люди насилуют, грабят, калечат и разоряют тех, кто ничего не сделал, чтобы это заслужить.

Монца вспомнила собственное поле, сожженное много лет назад.

– Кто сильней – тот и прав.

– Одно убийство тянет за собой другое. Сведение одного счета открывает новый. От войны человека может только тошнить, если он не сумасшедший. И все сильнее со временем.

Возразить ей было нечего.

– Думаю, теперь вы понимаете, почему я это все бросил. Вместо того, чтобы только разрушать, хочу построить что-то. Чем гордиться можно. И стать… хорошим человеком, наверно.

Щелк, щелк. Волосы все падали на пол, собирались грудами.

– Хорошим человеком?

– Ну да.

– А ты сам-то видел мертвых людей?

– Навидался.

– Сразу много видел? – спросила она. – Когда они кучами лежат, умершие от чумы, которая следует за войной?

– Случалось.

– Ты замечал, чтобы некоторые трупы светились? Или благоухали, как розы весенним утром?

Он нахмурился.

– Нет.

– Значит, хорошие и плохие люди не отличаются друг от друга? Для меня, признаюсь, никогда не отличались. – На этот раз промолчать пришлось Трясучке. – Допустим, ты хороший человек, всегда стараешься поступать правильно, строишь то, чем можно гордиться. И вот однажды приходят выродки, в единый миг все уничтожают, и ты смотришь и говоришь «спасибо», когда из тебя вырывают душу… Думаешь, после этого, когда ты сдохнешь и тебя закопают, ты станешь золотом?

– Чем?

– Или вонючим дерьмом, как все остальные?

Он медленно кивнул.

– Дерьмом, это верно. Но, может, после меня останется что-то хорошее.

Она холодно рассмеялась.

– Что остается после нас, кроме того, что мы так и не сделали, не сказали, не закончили? Кроме пустых костюмов, пустых домов, пустоты в душах тех, кто нас знал? Кроме неисправленных ошибок и истлевших надежд?

– Может, подаренные надежды. Добрые слова. Счастливые воспоминания, думается.

– И что, улыбки мертвецов, которые ты бережешь в своем сердце, согревали тебя, когда мы встретились? Кормили, когда ты был голоден? Утешали, когда отчаивался?

Трясучка надул щеки.

– Черт, только вы мне и блеснули, как солнце. Но, может, от них было что-то хорошее.

– Лучше, чем карман, полный серебра?

Он отвел взгляд.

– Может, и нет. Но я все равно буду стараться думать по-своему, как и раньше.

– Ха. Удачи, хороший человек. – Монца покачала головой, словно ничего глупее не слышала.

«В друзья мне подавайте только дурных людей, – писал Вертурио. – Их я понимаю».

Ножницы щелкнули в последний раз, и цирюльник, вытирая потный лоб рукавом, отступил на шаг.

– Вот и все.

Трясучка уставился в зеркало.

– Я выгляжу, как другой человек.

– Господин выглядит, как стирийский аристократ.

Монца фыркнула.

– Не как бродяга-северянин, во всяком случае.

– Может быть. – Счастливым Трясучка не казался. – Этот другой с виду вроде бы покрасивее. И поумней. – Хмуро глядя на свое отражение, он провел рукой по коротким темным волосам. – Но что-то я этому ублюдку не верю.