Она никому не рассказывала про Куинна, даже самым близким людям: ни сестре, ни родителям. Они даже не догадывались, что ее увольнение из Бюро было окутано легким облачком скандала. Она бы все равно не смогла объяснить свои чувства к Джону, после того как Стивен отдалился от нее на волне собственного горя и гнева. Но даже оборванные нити, которые связывали ее когда-то с Джоном, были так дороги… Она не собиралась рассказывать о них никому из опасений, что ее неправильно поймут. А то, что родители проявят не больше понимания, чем бывшие коллеги, — в этом она ничуть не сомневалась.

У нее был роман. Она изменяла мужу. Она стала преступницей. Это именно то, во что людям хотелось верить, в самое худшее и грязное. И никому никакого дела до того, как одиноко и неуютно ей было, как она нуждалась в поддержке и утешении. Ее отказывались слушать, когда она пыталась объяснить, что дело даже не в физическом влечении, которое она испытывала к Джону Куинну — или он к ней. Люди предпочитали верить в худшее, потому что это не так затрагивало их собственные жизни.

И Кейт оставила секреты при себе — и вину, и сожаление, и сердечную боль, которая стала неотъемлемой их частью. Постепенно — кирпичик за кирпичиком — она построила новую жизнь, на крепком фундаменте, прочную и ровную. Каждый день на работе, с восьми до девяти. Клиенты приходили и уходили. Она помогала — каждому по-своему, — после чего они исчезали из ее жизни. Отношения с ними имели границы, личные и временные.

Стоило подумать об этом, как она тотчас представила Эйнджи — и сделала глоток джина. Ей вспомнились слезы девушки, как, сжавшись в комок, это дитя улицы рыдало, словно малый ребенок, кем, в сущности, она и являлась, хотя упорно отказывалась в этом признаться. Напуганная, сгорающая от стыда. Впрочем, в этом она тоже никогда не признается.

Сама Кейт тогда опустилась на колени у ног Эйнджи и попыталась поддержать физический контакт: то поглаживала ей руку, то колено, когда та согнулась в три погибели, пряча лицо. И все это время ее саму туго затягивала та же самая петля эмоций, череда мыслей — что она никому не мать, что та невидимая связь, которую она пыталась установить с девушкой, по большому счету, лично ей не нужна, а Эйнджи ее недостаточно.

Но самая горькая правда заключалась в том, что, кроме Кейт, у нее никого не было. Мяч был на ее поле, но бросить его некому. Никакой другой адвокат в их отделе ни за какие коврижки не согласился бы иметь дело с Сэйбином. Да и мало кто согласился бы иметь дело с Эйнджи.

История, которую рассказала девушка, была коротка, печальна и банальна. На Лейк-стрит ее снял какой-то мужчина и высадил из машины в парке — вернее, выбросил, как этакую одноразовую секс-игрушку. Он даже не спросил ее имени. Заплатил ей двадцать баксов, хотя стандартная цена такой услуги — тридцать пять. Когда она пожаловалась, сказал, что сейчас вызовет полицию, вытолкал ее из машины и уехал. Бросил одну посередине ночи, как никому не нужного котенка.

У Кейт из головы не шла картина: Эйнджи, расхристанная, пропахшая сексом, стоит, держа в руках мятую двадцатидолларовую бумажку. Одна. Никому не нужная. Брошенная на произвол судьбы. И ее жизнь протянулась перед ней, как сорок миль разбитой дороги. Ей же лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Не намного старше Эмили, если бы та осталась жить.

По щеке Кейт покатились слезы. Она выпила еще джина и попыталась сглотнуть застрявший в горле комок. Сейчас не до слез, да и какой в них толк? Эмили давно нет, и никакая Эйнджи ее не заменит. Да и нужна ли ей замена? Если нахлынет одиночество, то она знает, как с ним бороться. Научилась за эти годы. Задвинь боль и тоску с глаз подальше, возведи вокруг них высокие стены. Не дай бог, чтобы за них кто-то заглянул. В том числе и она сама.

Усталость и алкоголь давали о себе знать. Кейт поднялась и направилась в кабинет проверить сообщения на автоответчике. Кстати, неплохо бы позвонить в «Феникс», еще разок поговорить с Эйнджи на сон грядущий. Укрепить невидимую нить, что возникла между ними сегодня.

Кейт меньше всего хотелось думать о том, что девчонка сейчас сидит в комнате одна, чувствуя себя одинокой и беззащитной и одновременно злясь на собственную откровенность. Не хотелось думать о том, что ей самой, наверное, следовало приложить больше усилий, чтобы эта ниточка стала крепче, проникла глубже.

В прихожей царил полумрак. Сюда через два узких окошка проникал свет фонаря в полуквартале отсюда — мягкий, приглушенный, серебристый. Кейт давно уже собиралась эти окошки убрать. Достаточно их разбить, и можно попасть в дом. Причем она всякий раз вспоминала об этом вечером, перед тем как лечь спать.

В библиотеке — она же рабочий кабинет — горел неяркий свет. В свое время Кейт оставила эту комнату почти такой, какой она запомнилась в детстве, когда отец работал на управленческой должности в компании «Ханивелл». Тесноватая, мужская по духу, с дубовым письменным столом и парой сотен книг на полках, комната пропахла кожаной обивкой и примесью едва уловимого аромата дорогих сигар. Автоответчик мигал красным огоньком, однако звонок раздался еще до того, как она нажала кнопку воспроизведения.

— Кейт Конлан.

— Это Ковач. Слушай меня. Поднимай со стула свою толстую задницу и дуй в «Феникс». Наша свидетельница пропала. Увидимся там.

— Ну почему я не осталась с ней? — досадовала Кейт, нервно расхаживая по гостиной «Феникса». — Черт побери, ну почему я не осталась с ней?

— Ты же не можешь пасти ее все двадцать четыре часа в сутки, — успокоил ее Ковач, зажигая сигарету.

— Нет, — пробормотала она, окинув колючим взглядом детектива из отдела по борьбе с наркотиками. Ковач отрядил его следить за Эйнджи, пока та обитала в «Фениксе». Это был неопрятного вида щуплый тип в армейской куртке, на кармане которой было написано его имя: «Айверсон».