— Замочу гада! — рычал Серпухин, прикладывая нечеловеческие усилия, чтобы завладеть табельным оружием офицера. Тот как мог сопротивлялся, но нападавший вцепился в него мертвой хваткой обезумевшего от ярости бульдога. Ожесточенная борьба в любой момент была готова перейти в партер. Улюлюкали набежавшие неведомо откуда мальчишки, какой-то предприимчивый малый организовал тотализатор и уже принимал ставки на исход продолжавшейся на проезжей части схватки.

— Товарищ, — тяжело дыша, пытался вразумить обидчика милиционер, — зачем вам пистолет? Кого это вы собрались посреди бела дня мочить?..

— Да царя, царя! От него на Руси все беды! — рвал на себя кобуру Мокей.

Поскольку, произнося эти страшные слова, Серпухин всеми частями тела указывал на Кремль, дело принимало политический оборот. Растерявшийся было лейтенант вспомнил, чему его учили в школе милиции, и нанес Серпухину короткий удар под дых, от чего тот согнулся пополам и мешком повалился на асфальт, но в последний момент все-таки успел оторвать от кителя стража порядка рукав.

— И ты, Брут! — простонал сквозь зубы Мокей, держась за грудь и за живот. — Ты хоть понимаешь, урод в погонах, что такой шанс никогда больше не представится? В наших руках российская история, она нам с тобой такой ошибки не простит! Пока он еще в пыточной, я быстренько смотаюсь, шмальну разок-другой и назад. Три столетия страданий, — показал он милиционеру три грязных пальца, — все еще можно изменить!

Но исторически безграмотный лейтенант был непреклонен. Поскольку схватка, к неудовольствию зрителей, закончилась слишком быстро, народ роптал, но не расходился. Вопли Мокея разделили зевак на два лагеря. Одни, их было большинство, придерживались мнения, что все вопросы надо решать демократическим путем, но предварительно не помешает кое-кого поставить к стенке. Меньшинство же было уверено, что одной, пусть даже очень длинной стенки, будет недостаточно, и вообще ратовало за радикальные меры. Особенно ярился пролетарского вида дед, судя по словам, ворошиловский стрелок:

— Правильно артист говорит, при Сталине таких безобразий не было! Стрельнуть надо, стрельнуть…

— Такие, как вы, — отвечал ему замученный борьбой за права человека очкарик, — довели страну до ручки, а теперь зовете народ к топору!..

Поскольку ситуация выходила из-под контроля и назревал стихийный митинг, лейтенант вызвал по рации подмогу.

— Нет, ты не гаишник, ты опричник, — стыдил его тем временем Серпухин, — а в душе, может быть, еще и палач. Ты Гвоздь, вот ты кто!..

Мокей совсем уже изготовился податься в трибуны и воззвать к толпе, но тут из-за угла Большой Никитской с воем сирены выскочил милицейский «газик», и буяна упаковали на его заднее сиденье, зажав для верности с двух сторон мордастыми милиционерами. В таком спеленутом виде Серпухина и доставили в отделение, где и без него делов было невпроворот. Единственным, кто проявил к арестанту нечто похожее на человеческое сочувствие, был пожилой сержант, несший с автоматом в руках службу у телефонного аппарата:

— Ну что с тобой делать, звони! — разрешил он, но поторопил: — Только по-быстрому, пока начальство не видит…

Но тут оказалось, что избалованный мобильниками Серпухин не помнит наизусть ни одного номера, кроме того, который, так уж получилось, состоял сплошь из памятных дат. По счастливой случайности именно его владелец больше всего Мокею был и нужен. Шансы застать Ксафонова на месте близки к нулю, прикидывал Серпухин, вслушиваясь в длинные гудки, но других вариантов все равно не было. Ему ответил приятный женский голос. Услышав его, Мокей замер, сердце екнуло и сладко заныло. Незнакомая собеседница и сказать-то толком ничего не успела, а он уже знал, что в его жизнь вошло нечто новое и значительное. Аполлинария Рэмовича в Думе действительно не было, но, поняв кто и откуда ему звонит, девушка клятвенно обещала достать Ксафонова хоть из-под земли. Наслаждаясь переливами ее звенящего голоса, арестант смотрел на усатого сержанта с такой нежностью, что от этого взгляда тот потупился и принялся гладить заскорузлой ладонью цевье автомата.

В таком состоянии только что испытанного блаженства Серпухина и препроводили в кабинет, где им занялся молоденький капитан. По-видимому, учась в институте, он не блистал талантами и ходил в троечниках, потому что из объяснений задержанного ничего не понял.

— Давайте все сначала! — предложил офицер через полчаса общения с Серпухиным и утер со лба пот. Отодвинул от себя испорченный многочисленными исправлениями бланк протокола. — Шепетуха — это фамилия или кличка?

— Скорее кличка, но очень возможно, что она совпадает с именем. — Замученный непонятливостью капитана, Мокей подпер тяжелую голову рукой. — Какая вам разница?

— Значит, есть, если спрашиваю! — отрезал следователь и продолжал: — На дело шли по одному?

— По одному! — мотнул головой подследственный, вспомнив, как стрельцы тащили несчастного подьячего по коридору.

— Цель проникновения в Кремль? — откинулся на спинку стула следователь и пронзил Серпухина проницательным взглядом, говорившим, что если в жизни у Мокея и есть товарищ, то это серый тамбовский волк.