Оставив кресло, Грозный заложил руки за спину и заходил в задумчивости по пыточной. Его длинная фигура с высоко поднятыми плечами маятником двигалась из угла в угол:

— Грустно мне будет с тобой расставаться, Мокейка, большой ты выдумщик и забавник…

Серпухин сделал шаг вперед и прижал обе руки к груди:

— А ты не расставайся, государь! Коли уезжаешь, возьми меня с собой, буду тебе хорошим попутчиком. За счастье почту душу твою веселить…

Бледные губы Ивана Васильевича сложились в подобие улыбки:

— Ты уезжаешь, Мокейка, ты, а не я! Далеко и надолго, а я пока остаюсь. — Приказал: — Дайте ему вина!

Серпухин принял кубок с благодарностью, пил жадно, утирая губы рукавом холщовой рубахи.

— Спасибо, великий государь! В толк только не возьму, чем мог тебя разгневать или обиду нанести…

На лице Грозного не дрогнул ни один мускул. Опустившись в кресло, откинувшись на его высокую спинку, он, словно из ложи, взирал на импровизированную сцену. Горел в жаровне огонь, пористого железа щипцы лежали под рукой замершего в готовности палача. В дальнем углу пыточной темнели мощные бревна дыбы.

— А действительно, чем?.. — повторил государь вслед за Мокеем, словно и сам удивлялся такому своему мнению. — Врал, наверное, много, вот чем!

Сказано это было спокойным и даже дружелюбным тоном, как если бы и сам он сокрушался по поводу избыточного серпухинского вранья.

— А знаешь, — продолжал Грозный с едва различимой улыбкой на худом носатом лице, — когда ты первый раз вызвал у меня подозрение? Помнишь, я спросил тебя о времени моей смерти, а ты чуть помедлил?.. Сам вижу, помнишь! Я еще тогда подумал, что ты всего лишь один из окружающих меня льстецов, но был, как оказалось, слишком доброго о тебе мнения… — Царь отпил из поданного ему кубка. — Ну, что ты мне на это скажешь?

— А что хочешь услышать, то, великий государь, и скажу!

Мокей переминался с ноги на ногу. От камней пола шел могильный холод.

— Тоже верно! Нравишься ты мне, Мокейка, находчивый ты малый. Как думаешь, может, мне тебя и правда помиловать, а?.. Действительно, ну соврал, с кем не бывает? Наплел спьяну, что ничего на Руси не изменилось! Что все та же Боярская дума, а народ в нищете и небрежении. Что пьют поголовно, а власть жирует… — Голос царя, уже далеко не ласковый, набирал постепенно силу, в нем слышались отголоски душившего его едва сдерживаемого гнева. — Измыслил, будто мздоимство вовсю процветает! Присочинил, что враги у границ!.. — Подавшись вперед всем телом, Грозный сорвался в крик: — Сам-то понимаешь, что говоришь! Разве может такое быть! Четыреста лет прошло… — Запнулся и, как если бы не в силах себя побороть, добавил уже почти спокойно: — С гаком… — Откинулся на спинку кресла, сделал глоток вина. — А еще возвел на меня напраслину, упреками в глаза тыкал, обидеть сироту хотел…. Молчишь?.. Молчи! И без того знаю, о чем думаешь. Твоя правда, много на своем веку сотворил я зла, много жизней погубил, только того в разуменье не берешь, что по-иному с людьми нельзя. Лживы они по сути своей, лживы и трусливы, но, коли почувствуют в тебе слабину, становятся хуже волков. Я, Мокейка, — их судьба, а судьбу не выбирают! Покуда они меня терпят, значит, того и заслуживают. Народ, он что, он тягловое быдло, его слушать вредно. Скажу тебе как на духу, людишек для пользы дела время от времени надобно перебирать, чтобы кровь у них не застоялась и страх знали. Сами по природе алчные и жестокие, они и государеву жестокость принимают как заслуженное и справедливое. Да и кто из живущих скажет, что есть добро, что зло?..

Голос Грозного снова стал почти что ласковым, он сложил на груди руки:

— Ну так как, Мокейка, помиловать?..

Серпухин продолжал молчать. Молчал долго.

Смотрел не мигая в глубоко упрятанные глаза царя и молчал.

— Что ж, — заговорил первым государь и пнул носком сапога лежавшего перед ним на брюхе Ксафонова, — твоя правда, унижать свое достоинство мольбой — последнее дело! Только и клеветать на меня я тебе не позволю. Хватит мне одного клеветника, московитянина Васки Мерцалова, что служит у молдавского господаря Петра…

— Васка?.. Мерцалов?.. — переспросил удивленно Серпухин. — Так я ж его знаю…

— Хватит врать, Мокейка, ты знать Васку не можешь! Сказывали мне, спросил его однажды Петр: «Есть ли в царстве Московском правда?», а Васка ему отвечает: «Вера, — говорит, — христианская дана всем сполна, красота церковная велика есть, а правды — правды нет! — Заплакал и рек дальше: — Коли правды нет, то и ничего нет! Бог не веру любит — правду». Придет время, я и до него доберусь, из-под земли достану!..

Грозный поднялся на ноги. Жирный боярин, гремя цепью, боязливо отполз к стене. Тяжело ступая, царь приблизился к Серпухину, глаза его зажглись тяжелым, мрачным огнем.

— Бог свидетель, простил бы я тебя, Мокейка, не таись в тебе великая опасность. Засланный ты к нам Баторием, не соврал в том Шепетуха на дыбе, не соврал. А хуже того, на Димитрия, сына моего меньшого, умышлял, на том Ксафонов крест целовал. Так ведь? — повернулся он к жавшемуся к стене голому боярину.

Тот закивал головой в наморднике, заблеял:

— Вот те крест, ножичком, великий государь, подбивал Димитрия ножичком!..

Лицо царя начало дергаться, он поднес к нему руку, но остановить гримасничанье не получилось. Взгляд исподлобья прожигал насквозь, голова в черной шапочке, словно в ожидании удара, ушла в высоко поднятые плечи.

Речь Грозного стала отрывистой:

— Дай вам волю… всех моих ближних… меня самого!.. Смотри в глаза, морду на сторону не вороти!.. Вина!..

Стоявший за спиной царя спальник уже подавал ему чашу. Грозный выпил ее до дна и отшвырнул в сторону. Продолжал, немного успокоившись, но все еще тяжело дыша: