Можно понять бесконечную боль близких, которые из-за этого потеряли любимого человека. Но Бог обрекать таких самоубийц на бесконечное осуждение не должен. No way, прости мне, сыночек, мой английский. Ведь трактование самоубийства как смертного греха в христианской религии (я уж на ней, сыночек, сосредоточусь) — это ужасная ошибка, которая ведет в тупик. Ведь не было такой трактовки поначалу-то, не было! Гораздо позже такое отношение появилось. Ни в Старом завете, ни в Новом упоминания о запрете на самоубийства Ты, сыночек, не отыщешь, сколько ни ищи. Только жаль будет времени Твоего драгоценного, потраченного на поиски. Старозаветные самоубийцы, а их всего четверо было, никакого осуждения в свой адрес не получают. Со всех амвонов провозглашаемое самоубийство Иуды трактуется однозначно как наказание за предательство, но не как грех! Больше того, сыночек: первые теологи, к вящему моему удивлению, даже смерть Иисуса Христа как разновидность самоубийства (sic!!!) склонны были интерпретировать, и только в шестом веке нашей эры Церковь вдруг, по непонятным мне причинам, стала рассматривать лишение человеком себя жизни как тяжкое преступление. А все, что Церковь в то время решала, становилось юридической нормой. В 533 году нашей эры в городе Орлеане лишили права на обряд религиозных похорон самоубийц, которые обвинялись в каком-либо преступлении. Через тридцать лет в городе Браги пошли дальше и лишили этого права уже всех самоубийц, даже кристально чистых перед законом. Но и это не конец, сыночек. В 693 году, в испанском городе Толедо, было принято решение еще более радикальное — оно касалось уже и тех, кто совершил даже неудачную попытку самоубийства. И всему этому охотно вторили католические теологи — а как же иначе, кто бы сомневался! В одиннадцатом веке некий Святой Бруно уже называл самоубийц «мучениками от лукавого». Ну, а уж с двенадцатого века начинается беспрецедентное и массовое преследование тех, кто решил сам выбрать момент своего ухода из жизни. Упоминавшийся уже Фома Аквинский объявил самоубийство смертным грехом и деянием против самого Господа, и это утверждение, озвученное устами Фомы, разнеслось по всему миру со скоростью молнии и имело большую силу на протяжении многих веков. В 1601 году какой-то Фулбек, английский законодатель во времена Елизаветы I, рекомендовал неудавшихся самоубийц доставлять на лошадях к кладбищу и там казнить через повешение. Другой законник, с говорящей фамилией Блэкстоун («черный камень»), экий затейник, в свою очередь дополнил это интересным и неординарным советом: хоронить самоубийц в конском навозе, а тело перед тем пробивать необтесанным колышком — ну, наподобие того, как с вампирами-то делают. Так что же — с останками самоубийц вообще развлекались как могли, особенно в цивилизованных Англии и Франции: их и вверх ногами вешали, и на свалку вывозили, и в бочки закатывали, чтобы потом в воду скинуть, — короче, все, что только в голову могло прийти, самое унизительное творили, только чтобы как можно сильнее народ запугать.

И ведь какая это, как оказалось, укоренившаяся практика, сыночек, просто удивительно! В 1969 году, когда уже нога человека на Луну ступила, уважаемый суд в центре Европы, в английском городе Мэн, приговорил к телесному наказанию некоего молодого человека, покусившегося на собственную жизнь, но не доведшего дела до конца. В 1969 году, сыночек! Когда я эту информацию увидела — честно тебе скажу, дар речи потеряла.

Так что сам видишь, сыночек, нелегко самоубийцам-то приходится. А на Страшном Суде ничего иного с ними и быть не может, на их деле уже с самого начала штамп стоит «Ад», будь этот самоубийца на протяжении всей своей жизни трижды набожным и ни одной из десяти заповедей ни разу не нарушившим. Для нас, поляков, самое болезненное во всем этом, как я думаю, — отказ ксендзов по-человечески самоубийцу похоронить, отпеть как положено. Поляки свято верят, что если на кладбище ксендз к покойнику не подойдет и его водичкой из-под крана, которая в ризнице течет, не окропит, покойнику в гробу будет «неспокойно». Я Тебе, сыночек, точно скажу — ему, покойнику, это ведь все равно, фиолетово. Я знаю, о чем говорю — потому что сама на своей шкуре это испытала. Меня, например, больше всего на моих похоронах раздражало, что этот господин с фальшивой печалью на лице никак не мог мои имя и фамилию запомнить и в голове своей с телом, которое окроплял, соединить. Если бы ему служка красной ручкой на бумажке мое имя не написал — он бы наверняка назвал меня Марианной, которую до меня отпевал, точно бы перепутал. А это взволновало бы Леона, я знаю. Вообще в каком-то смысле я даже хотела, чтобы так произошло, чтобы Леон немного отвлекся от своей неизбывной печали, от отчаяния своего, но опасалась за Казичка — я же его как облупленного знаю, представляю, что бы он сделал: нецензурными словами этого ксендза отчехвостил, даже и ударить мог над не засыпанной еще моей могилой. Впрочем, ты своего брата тоже хорошо знаешь, сыночек, можешь себе представить. Поэтому слава Богу, что все обошлось и служка вовремя «Марианну» эту с бумажки вычеркнул, а мое имя, «Ирена», печатными буквами вписал. Скандала на моих похоронах удалось избежать, все прошло тихо-мирно, о чем я даже немножко жалею, сыночек, потому что ничем особенным мои похороны никому не запомнились и все про них быстро забыли. Вот если бы Казичек этого попа как следует припечатал — это бы надолго в памяти у всех застряло. Ты уж, сыночек, прости мне это мое раздражение, может, оно и неуместно в таких обстоятельствах, сама не знаю, что это вдруг на меня нашло.

А вообще с похорон своих я лучше всего запомнила бабу Марту, которая бормотала себе под нос по-немецки, какая я «неблагодарная и несправедливая», что померла раньше нее, и как я посмела… Еще помню Леона, который хотел как можно скорее вернуться домой, достать наши с ним фотографии, зажечь свечи и напиться до потери сознания, и Тебя, сыночек, как Ты во время прочувствованной поминальной речи этого ксендза-то, не сообразуясь с моментом, вытянул из кармана пачку «Клубных» и все никак не мог найти спичек и как Казичек в кармане своего черного плаща спички нашел и Тебе подал. И когда Ты первый дым-то вдохнул, Тебя аж замутило, потому что Ты три дня до того ничего не ел и все курил и курил. А потом Ты обнял бабушку Марту, а бабушка Марта, забыв о своей извечной ненависти, взяла Леона за руку, и Леон ее наконец простил за то, что она Тебя в детстве на головку Твою лысую и бесформенную уронила, и так вы, обнявшись, стояли и плакали, как какой-нибудь древнегреческий хор. А ксендз на вас искоса посмотрел, и вид у него был возмущенный, но и смущенный тоже, а вам наплевать на него было, потому что вы же свою любимую Иренку хоронили, а не ту, чье имя у него на бумажке красными чернилами было написано. И я тогда еще подумала, что уж что-что, а похороны мои удались. И покинула вас, спокойная и довольная.

Но прежде в последний раз взглянула на свой гроб. Такой он необычный был, гладкий, вручную отшлифованный, будто над ним плотник Иосиф из Назарета работал. Самый скромный и самый прекрасный гроб из всех, какие были на складе. Леон не пошел гроб выбирать, Казичек там плакал очень, а Ты, сыночек, не плакал… ни одной слезинки не проронил, а только ходил и каждый гроб ладонями трогал, гладил, щупал, будто для меня свадебное платье выбирал, для четвертой моей свадьбы, для новой моей жизни. И Ты выбрал для меня самый чудесный гроб, такой новый, еще даже в каталоге его не было, такой душистый, буком пахнущий, нелакированный. И строго-настрого запретил его лакировать, сказал, что если они Тебя ослушаются и все-таки лаком его покроют, Ты в суд на них подашь. Потому что Ты, сыночек, хотел, чтобы я в свой последний новый путь пошла в запахе этом, запахе бука. Потому что для Тебя, сыночек, смерть — это интересная подробность, так Ты себе внушал, может от отчаяния, чтобы не так больно было, точка отсчета нового пути. А смерть и правда интересная подробность, сыночек. Ты абсолютно прав.

Однако хватит про мои похороны.

Я вот себя на место родных самоубийцы ставлю. Это ж как больно и страшно должно быть верующей матери-католичке, у которой сын покончил жизнь самоубийством и которая его достойно похоронить стремится, когда какой-то семинарист ей в том отказывает, внушает, что сын ее преступник и грешник, ибо вены себе, к примеру, порезал. Внушает, что он, сын-то ее, не кто иной, как убийца — убил ведь, себя самого убил. Я бы такого семинариста встретить не хотела. Я бы такую встречу, сыночек, не пережила.

Правда, бывают священники, которые от этого установления отступают, потому что ни в голове, ни в сердце у них это не умещается. И невзирая на последствия его нарушают. Одним из них был Карел Войтыла. Да-да, сыночек, тот самый! Правда, больше краковский Войтыла, чем римский, потому что он это делал еще до своей длительной командировки, из которой уже не вернулся, из командировки на папский престол в Ватикан. Я сама о том читала в серьезном еженедельнике за 6.90 (включая НДС). Нарушал правила этот бесценный человек по собственной воле. Отпевал самоубийцу-то. Не приятеля, не знакомого — просто человека. Его отговаривали, говорили, мол, нельзя такого в последний путь благословлять, мол, это всем канонам противоречит, но Войтыла отговорить себя не дал, только спросил: «А откуда вы знаете, о чем он перед смертью думал?» Так вот, сыночек, спросил — и святой водичкой гроб опрыскал. И это меня в нем восхищает, сыночек, прямо до дрожи, до мурашек.

Но не только католическому самоубийце тяжело приходится. Почти во всех мировых религиях самоубийство подлежит осуждению, и в христианстве, и в иудаизме, и в исламе, вот только в буддизме это не так. Буддисты меня нисколько не удивляют, они уже давно открыли для себя святейшую истину, что жизнь — это набор несчастий, и ничего с этим поделать нельзя. Ну хочется некоторым поскорее этот груз с себя сбросить — так это их личное дело, по мнению буддистов. И что самое интересное — среди буддистов самоубийства крайне редко происходят, совсем редкое это событие у них. Как-то удается им свои стремления ограничивать и принимать спокойно все превратности судьбы. В потребностях скромны, в истерику, когда что-то у них не удается, не впадают, слишком высоко не метят, слишком многого не хотят. Мне иногда даже хочется Тебя убедить, чтобы Ты буддизм принял, потому что мне кажется, сыночек, слишком уж Ты стал в одобрении нуждаться, в признании. И хоть это вещь понятная, но лечению поддается с трудом. Буддизм бы Тебя избавил от этого, от Твоей зависимости от материального мира, от жажды славы и всеобщего одобрения. Ведь то, что Ты так много и трудно работаешь, в ущерб близким и даже своему здоровью, — это миру, сыночек, все равно. Мир редко интересуется средствами, ему интересны исключительно результаты. Второй на финише для мира — самый проигравший. Золотые медали в сейфах хранятся, а серебряные иной раз и в ломбард сдают, и к ювелиру снести могут. Ты, сыночек, серебро-то не признаешь — достаточно посмотреть на Твое выпускное свидетельство и на коллекцию Твоих дипломов высших школ, которые Ты закончил, там все Твои стремления и мания быть во всем лучшим прописаны, печатями пропечатаны и подписаны размашистыми подписями деканов. А для чего это, сыночек? Нет, ей-Богу — для чего? Если бы Ты от некоторых своих целей отказался, ожидания свои ограничил — приступы аритмии мучили бы Тебя значительно реже. Буддизм помог бы Тебе эффективнее, чем те 40 миллиграмм зоталекса, которые Ты исправно глотаешь два раза в день. И при этом Ты можешь оставаться католиком — буддизм ничего против поликонфессиональности не имеет. Ты можешь носить на шее крестик и при этом верить в божественность дуба и камня, валяющегося возле этого самого дуба. Подумай, сыночек, о моем предложении — сдается мне, Ты гораздо реже будешь со своим кардиологом встречаться.

Но вернемся ненадолго к самоубийцам.

Вот ислам с его двойной моралью в этом отношении меня, сыночек, озадачивает. С одной стороны, ислам еще строже порицает самоубийство, чем христианство. А с другой — этот-то обычай, когда врагов убивают путем собственного самоубийства, он же со скоростью эпидемии распространяется, как заразная психическая болезнь, переносимая палочками Докинса. Обещают такому место среди героев, гарантируют рай, где его встретят восемьдесят две истекающие соком желания девственницы в чадрах или без, как ему больше по вкусу. Ну что ж. Это все, сыночек, я знаю, начиталась про 9/11 аж до одури. И все-таки не понимаю, как можно заглушить в себе инстинкт самосохранения и здоровое любопытство про «а что же будет завтра?», обвязаться вокруг талии гранатами и потянуть за веревочку, или нажать на пуговицу, или чиркнуть зажигалкой (может, Ты, сыночек, знаешь, как они, террористы эти, гранаты-то в действие приводят?). Но и это ладно. А вот как можно, на пути в рай встретив изуродованное тельце, без ручек и ножек, четырехлетней доченьки мусульманина из Стамбула, который по какой-то своей туристической надобности именно в этом автобусе с семьей по Лондону проезжал, посмотрев в ее огромные, черные, испуганные глазенки — как тут не захотеть второй раз сдохнуть? И как ей-то, ребенку-то, объяснить, что она «нападая на врага» умерла? А остальные, христианские, детки чем во всем этом виноваты, почему у них жизнь-то их отняли, за что? Вот этого я, сыночек, не понимаю и никогда не пойму.