маму (немного. Она все время разъезжала с отчимом),

Галю (первая любовь, в основном воспоминания),

математику (уверял себя),

коньки.

Он ненавидел:

фашистов (по кино и книгам),

директора школы (по собственному опыту),

утреннюю гимнастику по радио (никогда не занимался).

Он умел:

все, что было перечислено выше, плюс иногда быть остроумным.

Он не умел:

забить, не попадая себе по пальцам, гвоздь, колоть дрова, чинить электропробки, отличить сено от соломы, пшеницу — от ржи, токарный станок — от фрезерного, держать правильно лопату, ездить верхом на лошади, водить машину, перевязать руку (чтоб не спадал бинт), разжечь в лесу костер, стрелять из ружья, прибить отставшую подошву (чтоб держалась хотя бы час), зашить рубашку и зарабатывать деньги (не приходилось).

Был ли у него характер?

Серов этого не знал. Он приписывал себе в зависимости от настроения всевозможные черты.

Может, характер проявлялся в манерах?

Но он позаимствовал:

У Иванова — манеру пожимать плечами, показывая этим свое пренебрежение.

У Петрова — произносить «Да-а…», кривя рот и переходя на шепот.

У Сидорова — выражение: «Видал я вас в гробу».

У Зигбермана — говорить: «Ну, знаете, ребята…»

У Гали — смотреть спокойными, ледяными глазами на человека, который тебе не нравится.

И у какого-то киногероя — упругую походку.

А что было в школьной характеристике?

С большим умением, знанием дела и даже мастерством там были собраны все общие слова: умный, инициативный, трудолюбивый и т.д.

По этим характеристикам все тридцать человек класса сливались в одно лицо. Но был же у него характер, было же что-то особое, серовское?

Об этом могут рассказать только его дневники.

«Я люблю города. Я не понимаю прелести рощ, дубрав, соловьев и прочей сельской номенклатуры. Я люблю узкие улочки, островерхие дома с полузабитыми окнами, с осыпавшейся штукатуркой; старые винтовые лестницы, неизвестно как очутившиеся в этих полуразвалинах; полузаброшенные дворы, где у глухой кирпичной стены маленькое деревце и скамейка. Да, мне нравится старый город!

Но больше всего я люблю Москву. Может, потому, что Москва — наиболее современный город из всех, что я видел, может, потому, что Москва — моя родина. Оговоримся сразу. Я не люблю то, что обычно принято любить в Москве. Я не люблю Москву дневную, с оголтелыми командировочными, которые мечутся по универмагам или прямо на сквере едят из кулька.

Мне нравится Москва зимняя, утренняя, когда на фиолетовые улицы из каждого подъезда выскакивает человек, оглянется, потрет уши — и быстро-быстро вразвалочку в метро! Мне нравятся первые автобусы и троллейбусы. Еще пусты улицы, машина идет быстро, кондуктор зевает, пассажиры с заспанными лицами смотрят в окна.

Ночную Москву я не люблю. Москва — рабочий город, и ночью все спят. Мне нравится Москва майская. И я люблю в любое время года Москву в сумерках, Москву вечернюю.

Дома открывают глаза: желтые, розовые, зеленые. Разноцветными флагами магазины выбрасывают вывески. Тяжело урча, продираются машины на людных перекрестках, и их обтекает толпа. Мостовые становятся синими от неоновых реклам. Это центр.

А огромный Первомайский поселок! Здесь, кажется, и должна быть окраина. Глядь, целый квартал девятиэтажных домов! А Новые Черемушки? И не обязательно новостройки. Мне нравятся и старые кирпичные пятиэтажные корпуса. Мне хочется зайти в каждую квартиру. Мне нравятся старые газовые плиты с блестящими металлическими кранчиками и запах газа.

Из всех улиц — улица Горького. Нам, молодым москвичам, ее можно любить и не любить. Но нельзя быть к ней равнодушным. Это единственное место, где по вечерам не торопятся, не бегут по магазинам, а гуляют. Для меня эта улица — «Бродвей», выставка тщеславия. Я помню, меня в первый раз ошеломило скопище хорошо одетых, красивых пижонов и «чувих». На меня никто не обращал внимания. Я был одет довольно просто, несмотря на то, что надел мамин шарф. Меня почти все девушки находят симпатичным. Но здесь этого мало. Мне впервые страшно захотелось быть красивым. Очень красивым! Чтоб все не могли не обернуться. Или очень известным, знаменитым. Чтоб все показывали: «Вот идет Серов, знаете? Тот самый!» Хорошо, когда все на тебя смотрят! Но, простите, как быть знаменитым в семнадцать лет? В лучшем случае академиком ты станешь лет в сорок. Да и все ли знают у нас академиков?