Шрифт:
Она хитренько прищурилась.
– А мы о чем говорили?
– Да так… О том о сем. Я ведь копаю на Веточку материал. Занимаюсь, собственно, вашим делом только со своей колокольни и в меру своей квалификации.
Она нехотя отвела взгляд от танцевальной площадочки перед небольшим странным квартетом в дальнем конце зала и попыталась внимательно рассмотреть меня. Если она играла и в действительности не слишком уж опьянела, то была превосходной актрисой, вся в бабушку.
– Ну и что же ты накопал?
– Понимаешь, она путалась с каким-то слесарем-бандитом. Ты можешь представить себе Веточку с вот такими, – я сделал из пальцев два кружка, – глазищами, целеустремленную, как экспресс, с изрядным запасом головного вещества, которая совсем бездарно влюбилась бы в какого-то забулдыгу?
Она хихикнула, я, кажется, достиг цели, она не очень фиксировалась на моих вопросах, готова была отвечать спонтанно.
– Нет, не могу. Если она с кем-то и бродила, хотя я думаю, именно бродила, и ничего больше, ей что-то от этого, как ты сказал, забулдыги было нужно. Она готовила материал. Больше ее ничего не интересовало.
– Но что могло ее так заинтересовать, что она пустилась в такую, прямо скажем, небезопасную…
– Безопасность ее не очень интересовала, когда дело шло об удачном материале. – Клава посмотрела на часы. – Ой, нам, кажется, пора.
Мы стали подниматься.
– Ты не поверишь, но они, все эти журналисты, – чокнутые.
– И поэтому, ты думаешь, она потеряла контроль над событиями, и ее из-за этого замочили? – все еще приставал я.
– Думаю, другого объяснения нет. – Она посмотрела на меня, и у меня сложилось какое-то гадкое чувство, что не я, а она все это подготовила и провела наш ужин на высшем уровне. Ее глаза смотрели серьезно, тревожно, абсолютно трезво. – Понимаешь, ничего другого просто быть не могло.
– Но что же она узнала?
И тогда шепотом, скорее для себя, чем для моего сведения, Клавдия произнесла:
– Я бы тоже это хотела знать.
Глава 14
Я завез Клаву домой почти вовремя. Но все-таки увидел в окне третьего этажа одинокий женский силуэт. Клава, выбираясь из машины, посмотрела туда же.
– О, мама уже ждет. – Потом, словно вспомнив о чем-то, она наступила на сиденье обнажившейся коленкой, наклонилась и дружелюбно, по-сестрински чмокнула меня в щеку. – Ты молодец, вел себя как джентльмен, я ни разу не вспомнила, как ты таскал Барчука за галстук. Пока.
Она явно вспоминала это с удовольствием. Надо же, какие глубины скрываются в добрых женских душах. Я вылез и через покрытую изморозью крышу машины крикнул ей вслед:
– Ты тоже молодец, я ни разу не заметил, чтобы ты громко зевала.
Она оглянулась, махнула рукой.
– Ты делаешь нужное дело. Я хотела бы, чтобы у тебя получилось.
Это было почти уже признаком моего непрофессионализма. Или она гораздо умнее, чем кажется? Впрочем, может, и умнее, сколько у нее языков, вроде бы три?
Дверь хлопнула с таким деревянным, глухим звуком, что я поежился. Не могу этого объяснить, но почему-то я был уверен, что не забуду эту девушку. И запомню ее именно такой, расслабленной, довольной, чуть выпившей, рядом со своим подъездом, откровенно потешающейся над кем-то, кто считал ее не очень далекой.
В машине было тепло. Я подождал немного, минуты две, убедился, что мама в окне пропала в глубинах квартиры и на кухне загорелся свет. Потом поехал, пока все было в порядке.
Пока? Что значит пока, спросил я себя? Так и будет. Это не очень сложное дело, и может, все мои предчувствия – бред стареющего оперативника, которому пора думать о тихой гавани, о бумажной работе, о женском обществе, наконец.
Кстати, о тихой работе. Я достал записку, свой сотовик и позвонил Сэму. Вернее, Самуилу Абрамовичу Брееру, фотографу Прилипалы, одному из друзей Веточки.
Мне ответил суховатый, явно не очень трезвый голос, но странное дело, от него веяло теплом и участием, он вызывал только самые положительные чувства.
Я назвал себя, сказал, чем занимаюсь, и выразил желание встретиться. Сэм выслушал, потом очень кратко ответил:
– Приезжайте. Я не сплю.
И я поехал куда-то на Юго-Запад, потом еще довольно здорово вбок, а когда доехал, было уже крепко за одиннадцать. Я же ехал не очень быстро, чтобы не нарваться с запахом на какого-нибудь ретивого гаишника. Тут даже удостоверение могло не подействовать.
Бреер встретил меня в тренировочных штанах и в несвежей футболке. Почему-то представилось, что минутой ранее в этой самой футболке он таскал старческими руками пудовую гирю и пыхтел, добровольно потея. Кроме того, от него несло вермутом, причем не «Чинзано», а самым что ни на есть примитивным.
Ничего не спрашивая, даже удостоверения, он провел меня на кухню и указал на табуретку через стол напротив того места, где стояла большая кружка черного кофе и початая бутылка с граненым стаканом. Сбоку лежал какой-то очень толстый труд со сложным названием. Передо мной был обрусевший еврей-интеллектуал, с неустроенностью и разбитыми надеждами, но неистребимой добротой и любовью к жизни.