— Я собираюсь бытьстрогим, — сказал доктор. — Совершенно очевидно, что вы не намерены откровенничать с присутствующими, поэтому я просто перечислю то, что случилось с вами за прошедший год. А потом попрошу вас подумать, почему вы обнаруживаете меньше эмоций по поводу этих событий, чем по поводу этой охапки роз.

— Вы же знаете, что я не должна здесь торчать. Одно дело — раз в неделю просвечивать мою трещину, и совсем другое — мучить меня вопросами, на которые я не хочу отвечать.

— Нет, не должны, — согласился доктор мягко. — Но лучше поговорить сегодня, чем через месяц я увижу вас в смирительной рубашке.

— Вы действительно преувеличиваете, — запротестовала Викки. — Я вовсе не обнаруживаю меньше эмоций, чем всегда. Я такая, какая всегда. Спросите Фиону. Спросите девочек. Зачем вы задаете мне шаблонные вопросы?

— Тогда рассмешите меня.

Викки засмеялась:

— Предполагается, что это вы должны меня смешить.

— Тогда давайте смешить друг друга — пять минут, а потом я дам вам спокойно работать.

— Пять минут, — она посмотрела на свои часы.

Фиона ждала, что Викки скажет: «Поехали», а когда она не сделала этого, мысль, что Викки действительно хронометрирует речь врача, испугала ее.

Доктор взглянул на детей, потом поднял длинную тощую руку и подцепил все ее проблемы на свои почти люминесцентные желтые пальцы.

— Год Крысы был жестоким и грубым. Длительные отношения с вашим парнем порвались. Ваш бизнес в Нью-Йорке потерпел крах. Вы вернулись домой и увидели, как ваш брат погиб. Ваши родители расстались. А теперь погиб ваш отец и сами вы серьезно ранены.

Викки смотрела сквозь него.

— Я что-нибудь упустил? — спросил доктор, явно провоцируя ее реакцию.

— Да. Переворот сводит меня с ума. Пять месяцев спустя после этого дня мы с вами, может, будем продолжать этот разговор в Монголии.

— Вы верите в это?

— Чей паспорт у васна руках?

— Я надеюсь на счастливый отдых на пенсии здесь, на острове Ламма.

— Но все же, чей у вас паспорт — просто на тот случай, если кто-нибудь из китайских бюрократов объявит остров Ламма трудовой колонией?

— Канадский, — ответил он. — Просто потому, что у меня там брат, это кажется мне благоразумным…

— Тогда вы согласитесь, что я, ответственная за судьбу семейного торгового хана, не могу не сходить с ума по поводу того, как не сойти с ума от талантов вершителей переворота.

— Вы подменяете сущность и начало вопроса. Вопрос был: почему от всего случившегося вы не выплакиваете себе глаза?

— Я не плакса, — сказала Викки легко. — Мой отец не одобрял это, и мама тоже. А раз это не одобрялось, это никому не было нужно. Вот я и не плакала.

— Плач — здоровое облегчение боли.

— Но это ничего не меняет.

— Что же тогда делать?

— Идти вперед, — сказала она твердо.

— Виктория, вы беспокоите меня. Это неестественно — не реагировать на такие катастрофические события.

Викки пожала плечами:

— Что вы хотите, чтобы я делала? Сломалась? Я не могу сломаться. Каждое несчастье, о котором вы говорили, — это лишняя причина идти вперед. Кто, черт возьми, будет заниматься делами моей семьи, если не я? Мой умерший брат? Мой умерший отец? Моя пьющая мать? Вы забыли упомянуть о ее беде, между прочим. Кто? Я, больше некому!

— Ваш брат Питер.

— Питер не сможет. Это разговор не для передачи дальше, между прочим, юные леди, — добавила она, строго взглянув в сторону широко раскрывших глаза дочерей Фионы.

— Да, тетя Викки.

— Да, тетя Викки.

— Я имела в виду и вас, док.

— Конечно, — сказал он натянуго. — Я ваш врач.

— Ненадолго, — усмехнулась она. — Мой терапевтзаверил, что меня выпишут со дня на день.

— Это еще более веская причина, чтобы надавить на вас, Виктория. Вы не должны уйти отсюда в броне из льда.

— Это — моя шотландская кровь, — парировала она, ища взглядом поддержки у Фионы. Но Фиона опустила глаза.

— Спасибо, я лечил многих шотландцев, — сказал доктор. — Не морочьте мне голову этой этнической чепухой.

— Я и не пытаюсь морочить вам голову, но ваши пять минут вышли, а моя боль вернулась. И мне в самом деле нужно возвращаться к работе, прежде чем эти каэнэровские бюрократы украдут наш хан.