– Мадам, - отвечал барон учтиво, - все великие люди имеют странности.

Президента академии с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит пясткой, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы.

– Простите, что обеспокоил, - начал Корф любезно (и бедности стараясь не замечать, дабы не оскорбить поэта).
– Я хотел бы оказать вам свое внимание. Над чем изволите размышлять?

Корф был известен в Европе как страстный библиофил, знаток философии и музыки скрипичной; дерзкий атеист со склонностью к познанию тайн древней алхимии, он, не в пример другим придворным, благосклонно относился к Тредиаковскому.

– Размышляю я, сударь, о чистоте языка российского. О новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии - элоквенция!
– суть души моей непраздной.

– Типография академии в моих руках, - отвечал ему Корф.
– Отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо.

Корф в сенях строго наказал Троекуровой:

– Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него в комнатах собак можно морозить. Да шуршать и разговаривать самому с собой не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачиваться в триста шестьдесят рублей ежегодно: по рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня русскому языку обучать станет.

Корф отъехал и поэта с собою увез; в академии Тредиаковский подписал конвенцию о службе. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они отбыли, троекуровский дом сразу перевернулся.

– Митька! Васька! Степка!
– кричала княгиня.
– Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели пышнее! Да печи топи жарче! Половик под ноги ему. Кувшин-рукомой да зеркало, то, что старенько, под рыло ему вешайте. О-о, боженька! Откудова знать-то было, что о нем знатные персоны пекутся?

Скудные пожитки поэта перекидали в покои, протопленные столь жарко, что плюнь на печку - шипит! Вот вернется домой секретарь и обалдеет. Княгиня в хлопотах даже запарилась. Но тут - бряк!
– колоколец под окнами дома, и ввалился хмельной Ванька Топильский, главный сыщик из канцелярии Тайной.

Страх в людях приметив, он кочевряжиться начал:

– Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен да умен. Мне, княгинюшка, твой жилец надобен - Василий, сын Кирилла Тредиаковского, который в городе Астрахани священнодействовал.

– Мамыньки родные!
– всплеснула княгиня руками.
– Да его сей час президент Корф в своих санках на службу увез.

– Эва!
– крякнул Топильский (и с комодов что-то в карман себе уложил).
– С чего бы честь така Ваське?
– спросил (и табакерочку с подоконника свистнул). Огляделся, что бы еще своровать, и сказал, страху добавив: - Ныне твой жилец, княгиня, в подозрениях пребывает. И мне их превосходительства Ушаковы-генералы велели доподлинно вызнать: по какому такому праву он титул ея царского величества писал "императрикс"?

– Как? Как он титуловал нашу пресветлую матушку?

– "Императрикс". Ну что, княгиня? Спужалась? Будешь теперь знать, как поэтов в свой дом пущать.

Троекурову даже в сторону повело. Думала: а ну, как и ее, сиротинку, трепать станут? Глаза закатила и отвернулась: пусть Топильский крадет, что хочет, только б ее не тронули. Очнулась (Ваньки уже нет) и снова затрепетала:

– Санька! Мишка! Николка! Где вы?.. Тащи все обратно в боковушку евонную. Сымай перины, рукомой убери. И капусту, что на двор выкинули, поди собери снова. Чтоб он подавился, треклятый! Я давно за ним неладное примечаю. Ныне вот и сказалось в титле царском. "Императрикс" - голову сломать можно, а такого не выдумаешь. О господи, до чего мы дожили. что будет?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из академии поэт ехал в казенной карете, обтянутой снаружи черным коленкором, а окошки были задернуты, чтобы прохожие не могли видеть - кого везут. Карета уже не академическая, а розыскная: ее за поэтом кровожадный Ушаков прислал.

Кони пронырнули в ворота Петропавловской крепости.

Вот и Тайная канцелярия "императрикс"!

А вот и главный инквизитор империи - Андрей Иваныч.

Вроде бы, как поглядишь, добренький старикашка с паричком, съехавшим на ухо. Возле него - инструменты, служащие для отыскания подноготной истины: плети, клещи, шила, дробила. Ушаков по-стариковски грел зябнущие руки возле горна пытошного. Потом запустил под парик свои пальцы, долго скреботал лысину. Начал вести допрос по "слову и делу" государеву:

– Ты што же это, сволота паршивая, куда жрать ходишь, туда и гадить задумал? Или своя шкура тебе дешевой показалась?

Тредиаковский сказал, что вины за собой не ведает.

– А титул ея императорского величества, от Бога данный, ты зачем обозначил в стихах неправильно? Мы ее зовем полностью в три слова (ваше императорское величество), а ты, сучий сын, единым словцом, будто облаял ее. императрикс-тыкс.
– и всё тут. Теперь сознавайся: нашто титул государыни уронил? И не было ли у тебя в мыслях какого-либо злоумышления?