Шрифт:
— Совершенно точно, друг мой, — кивнул товарищ прокурора без малейшей сентиментальности. — В Кресты.
Он похлопал Костю по плечу, не изменяя выражения гладко бритого лица.— Полагаю, мы друг друга поняли без слов. Некоторые вещи мне по должности просто нельзя произносить. Ты спас мне жизнь, и я считаю своим долгом спасти твою, нравится тебе это или нет. Какое-то время ты будешь меня ненавидеть, но когда это пройдет, милости прошу в гости! Пойду, распишусь в книге выдачи подследственных…
Он вышел, и старый надзиратель Матвеич заюлил вокруг, выслуживаясь, преданно заглядывая советнику юстиции в глаза. Константин Кричевский все понял. Он сел в кабинете станового пристава у окна, не имея силы выйти на крыльцо и встретиться глазами с Сашенькой. Он видел сквозь оттаявшее грязное стекло, как вывели ее, растерянную, в наспех наброшенном салопчике, с узелком, как вежливо, но настойчиво подсаживал ее в черную карету Андрей Львович. Она все оглядывалась в поисках Кричевского, все пыталась задержаться на крыльце под разными предлогами, поправляя что-то в ботинке, выглядывая, не идет ли он по улице. Наконец, когда уже тянуть время ее беспомощными женскими уловками стало невозможным, поднялась на подножку, оглянулась в последний раз… Тяжелая дверь, которую нельзя было отпереть изнутри, захлопнулась. Конвойные с ружьями и примкнутыми штыками сели в свое отделение сзади, кучер, тоже солдат, щелкнул бичом, лошади вздохнули, налегли и потащили тяжелую повозку вдоль по Обуховской. Все было кончено. Оставаясь в горестном оцепенении, чувствуя себя пустым и легким, как те красные резиновые воздушные шары по пять рублей, что видел он на Невском, Костя продолжал сидеть у окна. Жить вдруг стало незачем. Он дожидался, пока уедет Морокин. Хитрый бритоголовый господин все не уезжал, несмотря на свои «дела по горло», а через некоторое время снова зашел в комнату, сильной рукой взял Кричевского за плечо.— Возникла у меня тут мысль, милый друг, что не следует оставлять тебя одного, а то как бы не достигнуть мне обратного результата в моих хлопотах… Вставайте, поехали, я отвезу вас к вашим родителям. И не извольте ерепениться, сударь! Напоминаю вам, что я вас старше положением и чином, и вы, пока на службе, обязаны мне повиноваться беспрекословно!
Он отвез впавшего в безразличие ко всему Кричевского домой, ненадолго задержался, переговорил с родителями и уехал, не прощаясь. Сбросив шинель и сапоги, Константин Кричевский лежал на спине под своей домашней иконой и бездумно смотрел в низкий дощатый потолок, руками матушки расписанный некогда для него жар-птицами. В доме стояла гробовая тишина: все ходили тихо и переговаривались шепотом. Наконец, когда ходики в гостиной простучали шесть, в дверь, пригнувшись, вошел хмурый и глубоко опечаленный Афанасий Петрович Кричевский, в домашних войлочных тапочках, со старыми очками на морщинистом лбу. Тотчас, как всегда бывало с его появлением, запахло в комнате лекарствами. Костя открыл глаза.— Может, сейчас об этом и не время говорить, сынок, — начал отец, осторожно присаживаясь на край скрипнувшей кровати, сцепляя руки в следах химических ожогов и пятнах от йода на худом колене, — но мы с матушкою сегодня недосчитались кое-чего в нашем домашнем хозяйстве… Не бог весть что, пустяки, и все же… Ты не брал?
Вздохнув, Константин, не вставая, потянулся за близкой шинелью, молча достал из внутреннего кармана вышитую тряпицу с чудотворцем и подал отцу.— Здесь все, — сказал он. — Прости…
— Это ничего!.. — обрадованно сказал Кричевский-старший дрожащим голосом, убирая знакомую тряпицу в сторону, даже не развернув. — Это ничего… Ты у меня всегда был хорошим мальчиком, отзывчивым… Спасибо, что колечко матушкино любимое оставил… она очень тронута!.. Это ничего… Все теперь на поправку пойдет! Мы бы и не спохватились, нам бы и в голову не пришло такое. Это господин Морокин нам присоветовал… Никто не знает, ты не беспокойся, никто не знает… Мать, иди сюда, иди, чего ты там за дверью прячешься?.. Нашлось все… Это я сам перепрятал, да сам и забыл, пустая голова!
Тихими шагами поспешно вошла матушка, села рядом, заплакала, роняя теплые слезы прямо на руки сына, касаясь его с родительской нежностью. Они долго еще сидели у него в ногах, обнявшись, точно у постели больного, а Костя лежал недвижно и смотрел на них, трогательных, седеньких, неожиданно старых…Глава шестая
СУД
I
— Ты первый мужчина, которого интересует не мое прошлое, а мое будущее!
Впрочем, никак нельзя было назвать ее жертвой, сама Сашенька отказывалась играть роль страдалицы и норовила командовать и править бал во всем. Стоило ему отказаться подыгрывать ей в ее бурных фантазиях, как она раздражалась, сердилась и угрожала, что уже больше никогда он ее не увидит. Опасаясь, что она и впрямь, в силу столь скверного и упрямого характера, откажется приходить на свидания и тем самым потеряет даже ту малую поддержку, которую он ей оказывает, Костя соглашался с ней во всем. Еще один раз в тяжелой тюремной карете, с конвойными, возили ее в Обуховскую слободу, в седьмую квартиру инженерного дома, для проведения следственного эксперимента, в котором дотошный Морокин хотел убедиться, что, подавая револьвер левой рукой, она могла нанести Лейхфельду именно ту рану, которая была получена несчастным инженером. Роль Лейхфельда играл, разумеется, Кричевский. От прочих чинов Обуховской полицейской части присутствовал Михаил Карлович Розенберг; пристав Станевич наотрез отказался «лицезреть эту особу». Во время эксперимента по командам советника юстиции Сашенька брала разряженный револьвер, пыталась взводить курок, потом звала Кричевского, стоявшего спиной к ней у зеркала, называя его «Евгений», и протягивала ему револьвер. Костя тянулся за ним и по команде «Выстрел» должен был замереть, дабы Андрей Львович и понятые могли зафиксировать и засвидетельствовать положение его тела и направление ствола револьвера, с учетом пулевой отметины на зеркале и на стене. Повторялась эта мрачная процедура раз пять, пока Морокину не надоело, но в награду он дал влюбленным возможность пообщаться и даже взять друг друга за руки, что, вообще-то, запрещалось тюремным регламентом. Когда «черный ворон» увез Сашеньку, получившую немалый заряд бодрости и радостных впечатлений после однообразных картин тюремного быта, Константин Кричевский приблизился к советнику юстиции, глубокомысленно разглядывающему полученные чертежи.