— Назавтре быть штурме немалой, — говорили ветераны, — а нонеча поспать надо, дабы отдохнули бранные мышцы!

И армия попадала на землю, изможденная до крайности.

Они дошли…

Но до Перекопа русские доходили уже не раз. Дойдут — и возвращаются обратно, крепости взять не в силах. Все степи Причерноморья усеяны русскими костями…

Спите!

Завтра покажет — быть вам в Крыму или не быть?

Еще затемно строились полки, в центр лагеря стаскивали обозы, чтобы они не мешали армии маневрировать.

В строгом молчании уходили ряды воинов, неся над собой частоколы ружей. Священники, проезжая на телегах, торопливо кропили солдат святою водицей — прямо с метелок! Погрязая в песок зыбучий, тяжко выползали мортиры и гаубицы. Рассвет сочился из-за моря, кровав и нерадостен, когда войска вышли на линию боя.

Миних на громадной рыжей кобыле проскакивал меж рядов, возвещая солдатам:

— Первого, кто на вал Перекопи ханской взойдет с оружием и цел останется, жалую в офицеры со шпагой и шарфом… Помните, солдаты, об этом и старайтесь быть первыми!

Плох тот солдат, что не жаждет стать офицером. Воины кричали:

— Виват, Руссия…, виват, благая! Все будем первыми…

Янычары жгли костры на каланчах, ограждавших подступы к Перекопу со стороны степей. А ров на линии перешейка был столь крут и глубок, что голова кружилась.

И тянулся он, ров этот проклятый, рабами выкопанный, на многие версты — от Азовского до Черного моря.

Пастор Мартене наполнил бокал «венджиной» и протянул фельдмаршалу, чтобы взбодрить его перед битвой:

— Всевышний пока за тебя, приятель: воды во рву татарском не оказалось, и в этом твое счастье… Выпей венгерского!

Окрестясь, солдаты кидались в ров, как в пропасть. Летели вслед им рогатины и пики, из которых тут же мастерили подобие штурмовых лестниц, и лезли наверх, беспощадно убиваемые прямо в грудь янычарами…

Дикая бойня возникла на приступе каланчей. Топорами рубили солдаты двери, чтобы проникнуть внутрь башен. Врукопашную — на багинетах, на ятаганах! — убивали людей сотнями, тысячами. Каланчи взяли — дело теперь за воротами Ор-Капу, и тогда «двери» Перекопа откроются сами по себе… Пять тысяч тамбовских мужиков, приставших к войскам, уже лопатили землю под собой, готовя проезжую «сак-му» для входа в Крым, чтобы протащить через перешеек громоздкие обозы великой армии.

Миних часто спрашивал своего адъютанта:

— Манштейн, хоть один солдат взошел ли на вал?

— Увы, экселенц. Всех сбросили вниз.

В боевом органе битвы взревели медные трубы пушек.

— Вот же он…, герой! — закричал Миних, когда на валу крепости, весь в дыму и пламени, показался первый русский солдат. — Кто бы он ни был, жалую его патентом офицерским!

К шатру Миниха подскакал толмач Максим Бобриков.

— Наши на валу, — возвестил хрипло, кашляя от дыма. — А паша перекопский парламентера шлет…, милости просит!

Ворота Ор-Капу медленно разверзлись, и в них, паля из мушкетов, хлынуло воинство российское. В шатер, плещущий розовыми шелками, явили героя, взошедшего на вал первым, и Миних не поверил своим глазам:

— Неужели это ты на вал вскарабкался? Перед ним стоял…, мальчик.

— Солдат Василий Михайлов, — назвался он. Миних расцеловал его в щеки, грязные и кислые от пороха.

— Сколь же лет тебе, храбрец?

— Четырнадцать. А служу второй годочек.

Миних деловито отцепил от пояса Манштейна офицерскую шпагу и перекинул ее солдату. Свой белый шарф повязал ему на поясе.

— Хвалю! Носи! Ступай! Служи! В походной канцелярии, когда надо было подпись ставить, Васенька Михайлов, заробев, долго примеривался:

— Перышко-то…, чего так худо очинено?

Окунул он палец в чернила, прижал его к бумаге. Выяснилось, что азбуки не знает. И тут мальчик-офицер расплакался:

— Тому не моя вина! По указу ея величества ведено меня, сколь ни проживу на свете, грамоте никогда не учить… Манштейн вскоре все выяснил об этом новом офицере:

— Солдат Василий Михайлов…, на самом же деле — это Василий Михайлович из дому князей Долгоруких! Вы, экселенц, нарушили указ государыни нашей, коя велела отроков из этой фамилии пожизненно в солдатском звании содержать и в чины офицерские под страхом смерти не выводить…

Долгорукие в это время составляли оппозицию правлению Анны Иоанновны; члены этой фамилии выступали против засилия иноземцев в правительстве и в армии; большая часть Долгоруких была уже казнена, сослана, сидела по тюрьмам и острогам.

— Так ты говоришь, что солдату век в солдатах ходить? — Миних в гневе топнул ботфортом, звенящим острою, как кинжал, испанскою шпорой:

— Но я же слово армии дал, а слово маршала — закон…

Войска бурно растекались по узким канавам улиц Перекопа. А всюду — грязь; посреди улиц лежали кучи пороха. Валялись пушки с гербами московскими (еще от былых походов столетья прошлого). Кажется, и дня не прожить в этаком свинстве, какое царило в янычарской цитадели, и солдаты спрашивали: