Шрифт:
Вслед за рачками следуют какие-то паштеты, намазываемые на большие ломти хлеба.
— Как щедро накладывает он краски!.. Как пастозно, как жирно! — думаю я в каком-то тумане. — Так творил кто-то из сезаннистов… Может быть, Кончаловский или Осьмеркин… Как масло на хлеб…
«…А на столе — невпроворот! Рдел помидор румянцем — Стол полыхал, как натюрморт. Написанный фламандцем! — Вгрызайся сыне, в колбасу, Чехвости паламиду! Обратно, чай, не понесу Я эту пирамиду!»Какое-то умиление накатывает на меня, восторг перед жизнью, перед ее мощным напором и щедростью, перед ее размахом и великанскими пропорциями. Перед ее пантеизмом, перед ее языческой силой.
«— Маслята, рыжики греби. Они всему основа! Махнули, Костька, по грибы В душистый лес сосновый! Халву одесскую круша, Не игнорируй финик! Малинка также хороша! В малинник, брат, в малинник! — Малинка хороша с чайком! — Чаек уж на приборе! Как говорится, что при ком, А чай всегда при Боре!..»Не спорю, образ медведя, лакомящегося в малиннике, также посещает меня. Борис Федорович многолик, многообразен в этом процессе. То он уже не художник, не фламандец, а тихий, мечтательный пастор за органом. А то вдруг сидит, как Будда, симметричный и уравновешенный. Вот, думаю, последние могикане, самородки… уходят. Уйдет и он…
Выбрав момент затишья, передышки, спрашиваю его опять:
— И все-таки какие образы любимые, а какие пасынки? То вы сказали, что все любимые, а то вдруг — все нелюбимые! Почему так?
— Вон ты опять про что, Косточка. В обоих случаях, наверное, говорил чушь! — Потом ухмыльнулся по-доброму и сказал: — Всякая абсолютизация — чепуха! Истина — она потоньше, попричудливее. Не согласен?
— Согласен.
Он посмотрел на меня, спросил ласково:
— Ты почему не ешь, Косточка?
— Куда уж мне, с язвой-то! Я уж потом, как чай закипит, примкну.
— А ты презри ее, Костька, выше будь, слышишь, наплюй, а?
Я посмотрел на него страдальчески.
— Ну, ладно, как знаешь, — помилосердствовал он.
И снова он то впадал в восторг, то в меланхолию.
— Примыкай, Костька! — скомандовал Борис Федорович, снимая с плитки чайник.
В чаепитии Борис Федорович тоже знает толк и относится к этому ритуалу с особым тщанием, а после обильной и тяжелой пищи оно, чаепитие, звучит как некое избавление, очищение, как райский душ.
— Чуешь, Косточка, как душа-то переселяется? — спрашивает он меня, блаженно всхлебывая чаек.
— Чую… — ответствую я ему в лад, — чую, батьку!..
И самоварный чувственный дух нежно окутывает и обволакивает нас обоих.
— Эх, Косточка, — вздыхает Борис Федорович, слабея и обильно струясь потом, — вырежут нас с тобой из картины, как пить дать вырежут. Вставной мы с тобой номер, Косточка! Кабы еще на сюжет мы с тобой хоть немного работали, а то ведь и на сюжет мы с тобой ни хрена не работаем.
— Ну, вас-то не вырежут, не посмеют, — изнуренно возражаю я, допивая четвертую чашку, выпучив по-рачьи глаза и не в силах оторваться от счастья.
— Вырежут! В том-то, братец ты мой, и штука, что и меня вырежут! Отошел я, как овощ, как переспелая груша…
— Не вырежут вас…
— Вырежут, Костька, и не возражай…
Иногда я думаю, что он прошел над людьми как благодатное весеннее грозовое облако, окутал, оглушил громами по-доброму, обдал живительной влагой и ушел за горизонт, оставив после себя ощущение чуда, радостное чувство приобщения к чему-то несказанно большому и русскому, к такому же, как лес, как река, как пашня, а выглянувшее солнце обернуло эту счастливую влагу в поднимающийся от земли душистый пар, в готовность и нетерпение жить, дышать и плодоносить.
Такое было ощущение от общения с ним. Такая таилась в нем живительная сила.
Так в чем же, спросите вы, причина, загадка мятущейся души?..
Его вынесло на гребень популярности кино в середине тридцатых годов. Роли, которые он играл, отличались народностью, простотой и прямодушием. Особенно он стал популярен в фильмах предвоенных и военных лет: «Трактористы», «Большая жизнь», «Два бойца». Широта и простодушие его героев не требовали от него каких-либо психологических усилий, — герои были обаятельны и открыты. Однако уже тогда, надо полагать, роли эти вряд ли могли устраивать его сполна. Кино же все надежнее и окончательнее его в этом амплуа закрепляло. И в душе артиста, мятежной и глубокой, стал намечаться разлад между его обаятельными, но наивными ролями и ролями многослойными и драматическими, которые он еще не сыграл, но на которые был нацелен и приготовлен самой природой. Многих режиссеров, я думаю, обманывала его внешность, на первый взгляд предполагавшая в нем укоренившееся уже амплуа добряка, даже простака, которому «силы некуда девать». Недаром ведь в середине пятидесятых годов он сыграл роль Ильи Муромца, богатыря силы недюжинной.