Офицеры собирались, по-прежнему, на почтовой станции, потому что другого трактира не было в Сгрельне, а знакомые с графом Станиславом Феликсовичем Потоцким [100] проводили у него время и лакомились его лукулловскими обедами, каких никто не давал в Петербурге. Граф был холост, проживал в год до полумиллиона рублей ассигнациями, и был первый гастроном своего времени, остроумен, весельчак и чрезвычайно любезен в обращении. Граф был ко мне весьма ласков, отчасти, может быть, и по землячеству, отчасти по своему знакомству с графом Валицким, и пригласил меня к себе, раз навсегда. Охотно пользовался я его снисходительностью и часто занимал место за его роскошным столом. У графа Станислава Феликсовича Потоцкого видал я все, что было лучшего в гвардии и между флигель-адъютантами; в его доме познакомился я с графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом, который был ко мне необыкновенно милостив и даже более нежели снисходителен, до самой своей кончины. За то и я любил его душевно, и чту память его, потому что знал коротко его благородную, рыцарскую душу!

Со слезами истинной горести положил я цветок на его могиле! Не думал и не гадал я тогда, что мне придется писать его биографию! – Из всех тогдашних собеседников графа Станислава Феликсовича Потоцкого немного осталось в живых, да и из всех тогдашних стрельненских офицеров едва двадцатая часть смотрит еще на солнце! Все слегло в могилу, большею частью преждевременную!..

Однажды, за обеденным столом, граф Потоцкий стал подшучивать над одним флигель-адъютантом, бывшим в коротких связях с знаменитою французскою трагическою актрисою, мадемуазель Жорж, которая была тогда в полном цвете красоты и в полной своей славе. Когда шутки рикошетами обратились на самого графа, он сказал: "Но все же я ужасно боюсь связей с француженками! Это застрельщицы Наполеона – и я готов биться об заклад, что все они, или по крайней мере, три четверти – шпионки… Меня предостерегли люди, которые очень хорошо знают это дело…" – Слова эти, как говорится, я намотал себе на ус. Ослепленный моею страстью – я несколько прозрел!..

Через несколько недель после нашей дружбы, Шарлота хотела знать мнение мое о Наполеоне, и я сказал откровенно, что думал, а именно, что почитаю его величайшим гением нашего века, как полководца и как правителя, сокрушившего гидру революции, которую я всегда ненавидел и ненавижу, восстановившего веру, порядок и безопасность, но желал бы, для блага и славы самого Наполеона, чтоб он укротил свое честолюбие и, довольствуясь Францией и сиротою Италией, оставил в покое другие народы… После этого объяснения, дней за десять до обеда графа Потоцкого, Шарлота стала расхваливать передо мною нашу конницу и спросила у меня, сколько у нас всей кавалерии. Я не мог ей отвечать на память. "А я и забыла тебе сказать", примолвила она, "что у меня есть в Париже двоюродный брат, который занимается составлением общей европейской статистики, и просил меня сообщить ему некоторые статистические известия о России… Труд этот, если будет хорош, доставит ему счастье… Возьмись, любезный друг, собрать сведения. Вот, например, о вашей коннице тебе весьма легко будет собрать известия в канцелярии вашего шефа… Возьми эту бумажку и отвечай мне на вопросы…" Я легкомысленно обещал и взял четвертушку бумаги, на которой было десятка с два вопросов, и не читая положил в карман… Молодо-зелено! – Но как всякие справки в этом роде были для меня трудная задача, то я и не торопился, ожидая удобного случая, т. е. встречи с людьми, которые могли бы отвечать основательно на эти статистические вопросы. Однако ж я прочел их, бегло, дома, но мне и на ум не пришло какое-либо дурное намерение со стороны Шарлоты!

Слышанное от графа Потоцкого возбудило во мне сомнения… Я стал внимательно перечитывать вопросы – и при этом случае вспомнил предостережение доброго Талуэ, насчет Калипсы, Цирцеи и сирен! Это означало явно – погибель от безрассудной любви! – И точно, вопросы, при внимательном рассмотрении, показались мне весьма странными, даже подозрительными, и вовсе чуждыми статистике. Например, в вопросе о кавалерии – надлежало объяснить комплект полка и означить, сколько рекрут поступило в полк, после войны. – Спрашивалось также: какой комплект артиллерии при стотысячной армии?.. Всего теперь не вспомню. Но что более всего меня поразило – это вопрос: каким образом получаются и распространяются в России английские журналы и брошюры, и где именно центр английских приверженцев?.. Почему этот вопрос касался статистики?.. Дело показалось мне ясным – но я все еще не хотел верить дурному намерению, и полагал, что сама Шарлота могла быть обманута. Прежде всего я решился посоветоваться с зятем моим, А.М.И., человеком необыкновенно умным, проницательным и холодным – и на другой день отправился в Петербург.

"Что бы вы подумали, если бы эти вопросы предложены были вам французом?" спросил я у зятя, подав ему бумагу. Он прочел и сказал решительно: "Вопросы эти предложены политическим шпионом недогадливому человеку, который может за это заплатить честью и всею своею карьерою…" – "Недогадливый – это я: однако ж я ничем платить не намерен, потому что отвечать не стану". – "Но ты должен объявить…" примолвил он. – "Вот тогда-то именно я лишился бы чести", возразил я: "потому что вопросы предложены мне женщиной, которую я обожал до сей минуты…" – "Делай, как хочешь, но я предостерегаю тебя, что это дело весьма опасное", примолвил он: "надобно быть безумным, чтоб не видеть в этих вопросах политической цели…" Я простился с зятем, и поехал к Шарлоте.

Происшествие это до того меня растревожило, что она, по лицу моему, угадала, что со мною случилось что-нибудь весьма неприятное. – "Что с тобою?" спросила она, с беспокойством. – "Садись и переговорим!" сказал я холодно. Мы сели друг против друга; она на софе, а я на стуле, возле столика. – "Мог ли я думать, что наша дружба должна кончиться – моею погибелью?.". – "Не понимаю!" возразила она. – "Что означают твои, так называемые статистические вопросы#… Шарлота… я все знаю… все открылось!.". Она побледнела, как полотно, и судорожные движения появились в лице ее. Неподвижными глазами смотрела она на меня. – "Ты погубил меня!.", сказала она тихим, прерывающимся голосом – зарыдала и упала на софу, повторяя: "о я несчастная, о я безрассудная!.." Прибежала тетка ее, и мы вместе стали помогать Шарлоте. – "Я не погубил и не погублю тебя… но, ради Бога, успокойся – и выслушай меня!" Через полчаса она успокоилась – но так изменилась в лице, как будто после шестимесячной тяжкой болезни. Видно, что она была неопытна в своем ремесле, и что занялась им вопреки своим чувствам. – "Без объяснений!" сказал я: "уезжай отсюда – и дело этим кончится. Но если ты останешься здесь еще неделю – я ни за что не ручаюсь… Помни, что к России прилегает… Сибирь!" Она снова расплакалась, и даже хотела смягчить меня различными софизмами, особенно надеждами поляков, благодарностью Наполеона и т. п.

"Если б я не почитал Наполеона честным человеком – то при всей его славе и гениальности, я презирал бы его, так как и он, без всякого сомнения, презирает каждого изменника и шпиона… Под русскими знаменами нет чужеземцев – и каждый, кто надел русский мундир – тот уже русский, и должен быть верен своему государю и России. Насильно здесь не удерживают – но жить, служить в России и употреблять во вред ей чью бы ни было доверенность – это верх подлости!.. И я прошу тебя, в последний раз, замолчать и повиноваться безусловно моему предложению, потому что каждое твое слово есть для меня оскорбление!.. Или обратно во Францию, или в Сибирь… выбирай!.". – "Еду во Францию", сказала она тихо, и, бросив на меня самый нежный, т. е. самый убийственный взгляд, примолвила: "но неужели мы расстанемся врагами?" – "Дружбы между нами уже быть не может, после того, как ты захотела употребить ее на мою погибель и бесчестье – а вражду приношу я в жертву прежнему… Прощай – и собирайся в дорогу!.". Она хотела остановить меня, но я вырвался и стремглав побежал с лестницы… Должен ли я сознаться в слабости! Я сам заплакал, и сев в сани, велел везти себя, без всякой цели, на Петербургскую сторону, а потом переехал на Крестовский остров и остался там до вечера, расхаживая один по пустой дороге. – Мне было жаль расстаться с Шарлотой… досадно, что это случилось… но делать было нечего! Ночью я возвратился в Петергоф – и с горя принялся за службу. Мой ротмистр удивлялся, что я не выходил из конюшни и из манежа, первый являлся на развод, не пропускал даже унтер-офицерского ученья, ни одной проездки…

Через десять дней после этого происшествия, я получил позволение съездить на сутки в Петербург. Шарлоты уже не было на ее квартире. Я справился в канцелярии военного генерал-губернатора, и узнал, что ей была выдана, по записке французского посла, подорожная, чрез Москву, до Брод… Она уехала в Вену, сказали мне в магазине г-жи Ксавье, ее приятельницы, где она забирала модные товары. Я сжег все записки – и тем это дело кончилось. – Пусть это происшествие послужит уроком не только молодым людям, но и старикам – любителям коротких связей с иноземками. Иногда безвинно можно навлечь на себя большое несчастье. Хорошо, что я так счастливо отделался!