Ворожеи и гадальщики

Аннотация
Ед­ва ли в ка­ком-ни­будь дру­гом го­роде, кро­ме Мос­квы, все­воз­можные шар­ла­таны поль­зу­ют­ся та­ким по­четом и ус­пе­хом…

Едва ли в каком-нибудь другом городе, кроме Москвы, всевозможные шарлатаны пользуются таким почетом и успехом. Начиная от какой-нибудь блаженной Анфисушки и кончая знаменитым Иваном Яковлевичем Корейшей, все эти господа играли довольно видную роль в московской жизни. Правда, и в других городах водятся разные прорицатели, но нигде характер их деятельности не принимает таких, до странности широких размеров, как в Москве… Не говоря уже о таких знаменитостях, как покойный Иван Яковлевич, угощавший своих посетителей изюмом, выпачканным в самой отвратительной грязи… многие мелкие ворожеи выделывают самые непостижимые вещи. Непостижимость заключается не в тонкости их шарлатанства, не в замысловатости обмана, а в той слепой и дикой покорности, в том нелепом благоговении и почтении, которыми преисполнены их посетители и почитатели. Шарлатанство в Москве имеет простой и грубый характер, почти никогда не применяются к делу обмана не только физические фокусы, – даже обыкновенная загадочная обстановка европейских шарлатанов у нас почитается совершенно излишней. Для приобретения популярности считается совершенно достаточным корчить из себя юродивого, притворяться дураком и нести всякую чушь, которую будут принимать за бред пифии [1] и не замедлят истолковывать и осмысливать по своему вкусу. 1 Пифия – предсказательница; в Древней Греции жрица-прорицательница храма Аполлона в Дельфах. Одна моя знакомая купчиха, умершая лет десять назад, за шесть месяцев до кончины была у известной ворожеи Анисьи Никитишпы, или просто Анисьюшки. В грязной, вонючей каморке сидела ворожея перед бутылкой водки и, по-видимому, не обратила никакого внимания на вошедшую купчиху. – Здравствуй, Анисьюшка! – в минорном тоне произнесла купчиха. Анисьюшка молчала. – Как поживаешь, всё ли здорова? Анисьюшка молча налила полстакана водки и с величавым спокойствием осушила до дна, хотя стакан был немного менее тех стаканов, которые обыкновенно подаются к чаю. «Юродствует», – подумала купчиха. – Пей! – воскликнула Анисьюшка, наливая полный стакан и поднося его своей посетительнице… – Верное слово, не могу. Кушай себе на здоровье… – Бери! Пей! – с ожесточением вскрикнула юродивая. Делать было нечего; купчиха взяла стакан, помочила в нем губы и поставила на стол. – Все, все, все! Купчиха отказывалась; юродивая кричала и требовала, чтоб та пила водку до конца… Как ни ломалась посетительница, а принуждена была выпить. Юродивая вдруг вскочила с места, начала прыгать по комнате на одной ноге, припевая: – Жизнь свою выпила! Жизнь свою выпила! Церковка-кукуверковка, стара баба-яга, деревянна нога! – Что ты, Анисьюшка, Бог с тобой! – со страхом заметила купчиха. – Жизнь свою выпила! Жизнь свою выпила! – Что такое с тобой, Анисьюшка? – Церковка… Жизнь свою выпила! Так больше ничего и не добилась купчиха. Домой она воротилась печальная и расстроенная. – Видно, и в самом деле конец мой близок, – говорила она. – Что вы, полноте, вам еще с внучатами нянчиться придется, – уговаривали ее… – Ах, подите вы! Уж не даром же Анисьюшка… – И тихие рыдания заглушали слова. – Что же такое Анисьюшка? – Такое говорила, что волосы дыбом становятся. – Что же такое? – Ох, не спрашивайте! Вижу я – конец мой близок. И действительно, здоровая, никогда прежде не хворавшая женщина начала чахнуть. Она беспрестанно повторяла: «Умру я скоро, умру, детки мои милые!» Плакала, молилась, постилась и, наконец, слегла в постель. Печальная уверенность в близкой смерти окончательно подорвала ее здоровье; и она умерла лет сорока, несмотря на то, что крепкая комплекция обещала ей продолжительную и бодрую старость. Таким образом, бессмысленные слова полусумасшедшей, пьяной гадальщицы превратились в роковой смертный приговор для необразованной, суеверной женщины. Вот какое значение придают всякой нелепости, выходящей из уст какого-нибудь самозванного оракула. Бессмысленному набору слов придают какой-то таинственно-вещий смысл, разные гаденькие и грязненькие делишки объясняют юродством. После этого становится понятным, до какой степени простодушны верящие ворожбе и до какой степени наглы шарлатаны, прикрывающиеся юродством и продающие свою глупость за наличные деньги. Это не Сен-Жермены или Калиостро [2] , приобретавшие влияние при помощи известной ловкости, знаний и умения пользоваться случаем, это не Юмы [3] , морочащие людей, пользуясь особенностями своего организма. Нет, это люди простые, невежественные, даже часто глупые, не обладающие ни ловкостью, ни знаниями, ни тактом, ни быстрой сообразительностью… Не привыкнув с малолетства к труду и попавши в такую обстановку, где каждый кусок хлеба должен быть заработан, многие, конечно, стараются возвратиться в прежнюю среду и убежать от труда, который стоит перед ними грознее ночного призрака, вставшего из могилы… Какому-нибудь разорившемуся торговцу сделаться богачом, отставному чиновнику получить хорошее место, какой-нибудь старой деве, лишившейся, родителей, выйти за миллионера – все это желания вполне законные, но тем не менее недостижимые. 2 Сен-Жермен (конец XVII в. – 1784 или 1795) – авантюрист, алхимик, заявлявший, что он владеет философским камнем, искусством изготовлять бриллианты и жизненный эликсир; был принят при французском дворе, английском и русском. Калиостро А. (1743–1795) – известный авантюрист XVIII века. 3 Юм Даниил – известный спирит середины XIX в. И вот все эти разорившиеся торговцы, все бездомные старые девы начинают бродить по своим знакомым и жить, переходя из гостей в гости. Многие из них могли убы взяться за какой-нибудь честный труд, но лень и привычка к бродячей жизни скоро овладевают всем их существом, так что они скоро начинают бояться не только всякого определенного занятия, но даже определенного места жительства. Шатанье из угла в угол имеет тоже свою поэзию и увлекательность. В московской жизни эти кумушки скоро научаются подхалюзить [4] , лгать, сплетничать, а прежде всего гадать на картах, так как без этого искусства немыслима хорошая московская приживалка… Видя, как уважают какого-нибудь спившегося сапожника Иванушку, сделавшегося от безделья юродивым, видя, что какая-нибудь Сидоровна, бездомная и бесприютная салопница [5] , обзавелась домком и деньжонками потому только, что начала гадать на кофе и на бобах, видя такие успехи своих собратов по профессии, приживалка начинает задумываться. И вот через несколько времени вы видите ее уже в каком-нибудь уродливом костюме, с петухом под мышкой и длинным посохом в руках. Смотря по вкусу, она начинает или юродствовать, или блажить, или выбирает себе более скромную роль бродячей гадальщицы… 4 Подхалюзить (областническое) – лукавить, льстить, попрошайничать. 5 Салопница – женщина из мещанской, обедневшей среды в изношенном платье, в старом салопе, ходящая по богатым домам и живущая подачками; также перен.: о сплетнице. Между юродивыми и блаженными сплошь и рядом бывают такие случаи, что плоды их шарлатанства пожинают другие. Но солидные гадальщики бывают люди практические, часто берегущие копейку на черный день. В Москве лет пять назад был известен Степан Кузьмич. Это был некоторым образом соперник Ивана Яковлевича, переманивший от него многих постоянных посетителей. Ему было лет сорок; он был смуглый, коренастый брюнет, довольно высокого роста. Ходил и двигался Степан Кузьмич тихо, спокойно, говорил медленно, обдуманно, так что, вопреки московскому обыкновению, его не называли просто Степанушкой, а величали Степаном Кузьмичом. Я встречал этого человека раза четыре и, несмотря на то, что в течение всего нашего знакомства мы не сказали десяти слов, с первого раза так хорошо запомнил его наружность, что потом при всякой встрече узнавал его с первого взгляда. Действительно у Степана Кузьмича наружность была замечательная: не то еврей, не то турок, не то грек – какое-то странное и поразительное смешение самых типичных черт лица. Греческий нос, сонливые глаза, курчавые волосы, смуглое лицо, тонкие губы, какая-то робкая улыбка – все это вместе составляло одну из тех физиономий, которые легко запоминаются с первого взгляда. В первый раз я встретил его лет пятнадцать назад в Петербурге. Он служил лакеем у одного моего знакомого. – Какая странная наружность, – заметил я, пораженный физиономией Степана Кузьмича. – Где вы его взяли?.. – А черт его знает, какой-то нахичеванский уроженец. Года через два после этого однажды вечером я сидел в одном из тех маленьких трактиров на Невском проспекте, которые в Петербурге называются ямками. К нашему столу подошел какой-то человек и тихо спросил: – Не угодно ли, я фокус покажу? Я взглянул на него и сразу узнал нахичеванского уроженца. Фокус был незамысловат и даже исполнен не совсем искусно, так как, вероятно, Степан Кузьмич не обладал проворством рук. После этого прошло семь лет. Я жил в Москве, вертелся в купеческом кругу, и мне нередко приходилось провожать своих знакомых и родственниц к разным ворожеям и гадальщикам. Я знал почти всех московских пифий мужского и женского пола. Про Степана Кузьмича рассказывали просто чудеса… По поводу какого-то сватовства одна моя родственница вздумала навестить Степана Кузьмича, и я вызвался проводить ее. По крутой лестнице мы поднялись во второй этаж и вошли в низенькую, грязную кухню; пожилая женщина возилась около самовара и показала нам ход в другую комнату, в приемную Степана Кузьмича… Через пять минут вышел Степан Кузьмич и тихо поклонился нам. Я сразу узнал в нем нахичеванского уроженца, отставного лакея и мелкого трактирного фокусника. Он пригласил нас в следующую комнату, запер дверь, чинно уселся на стул и начал пристально глядеть в чистую воду, налитую на чайное блюдечко. – Женщина какая-то, средних лет… Мужчина… – с расстановкой заговорил Степан Кузьмич. – Семнадцати лет, батюшка. Жених к ней сватается, – пояснила моя родственница – купчиха. – Вижу, вижу: в розовом платье, молодая… статный мужчина, красивый… – Он уж пожилых лет… – Статный мужчина, с проседью в волосах… Это хорошо! Все будет счастливо. Степан Кузьмич еще что-то говорил, но этого я уж не помню. Знаю только, что, выходя от него, моя родственница удивлялась и спрашивала меня, какой это мужчина с проседью в волосах, так как жених был плешив и почти не имел волос… – Почем знать, – говорила она, – может, он и точно видел статного мужчину с проседью в волосах. Только кто бы это такой был? Может, другой какой еще жених навернется – и статный, и с проседью. В последний раз я встретил Степана Кузьмича год назад, проезжая, по домашним обстоятельствам, в Одессу. Он был станционным содержателем почтовых лошадей. – Я, кажется, видал вас в Москве? – спросил я его. – Может быть. – Вас зовут Степаном Кузьмичом? – Точно так-с. В это время у Степана Кузьмича был хорошенький домик, один из лучших в деревне, молодая жена и маленький сын. Во всем околотке он славился человеком богатым, скупым и жадным до денег. Из этих четырех встреч легко составить биографию бывшего московского прорицателя. Потеряв лакейское место, он начинает вести бродячую жизнь, привыкать к праздности и тунеядству… Как человек неглупый и практичный, он скоро отыскивает для себя подходящую профессию и продолжает ее до тех пор, покуда не получает возможности переселиться на родину и жить, уж ровно ничего не делая… Профессию гадальщика он избрал совершенно случайно. Рассказ об этом я слышал в Москве… Привожу его, как весьма характеристический случай из московской жизни. Был в Москве один богатый суровский торговец [6] , человек, что называется, кулак и, ко всему этому, приверженец древнего благочестия [7] . Звали его хоть Иваном Петровичем. У этого Ивана Петровича был задушевный приятель, хлебный торговец. Были они знакомы лет двадцать и вели между собой хлеб-соль, как подобает солидным людям, чинно, хорошо и скромно. 6 Суровский торговец – суровской товар – шелковые, бумажные и легкие шерстяные ткани. 7 Приверженец древнего благочестия – старообрядец. Вследствие разных случайностей дела хлебного торговца, которого мы назовем Петром Иванычем, начали расстраиваться. – Дам я тебе добрый совет, – сказал однажды Иван Петрович своему другу. – Слыхал я от старых людей, что первое средствие к прибыли в дом – это надо держать какого ни на есть странного человека. Теперь, если у тебя что неладно выходит, так потому именно, что ты блаженства не наблюдаешь… – Как это?.. – Покайся и сделай богоугодное дело: колокол слей или что-нибудь другое, странников принимай, чти блаженных… – Я и так… – Вот посмотри, примерно, как твоя судьба исправится, если ты послушаешь меня! От добра говорю: не жалей куска хлеба, приюти к себе во двор какого ни на есть странного человека. – Где же его взять?.. – Я тебе найду настоящего блаженного, который тридцать лет в пустыне акридами [8] и диким медом питался… Вериги в тело так и вросли: в полицию его призывали и то снять никак не могли. Говорят, что этот человек потерпел! Господи! И все за напраслину гонение! Слышь ты, говорят, и розгами-то его секли, и плетьми наказывали, все перенес, голубчик. 8 Акриды – саранча, которой, по евангельскому преданию, питался в пустыне Иоанн Креститель. Питаться акридами и диким медом – поговорочное выражение, обозначающее крайнюю скудость пищи. – Да, это бывает. – Нет, братец ты мой, человек этот столь удивительный, что и сказать нельзя, таких редко видишь. Тридцать лет акридами и диким медом питался!.. – А зимой-то как же? – Зимой?.. На все Господь. – А! – Так я тебе этого самого человека предоставлю. Вот посмотри, какое он счастье в дом твой внесет. Эти, братец мой, блаженные – дорогие люди. Он теперь тебе может про всякие святые места рассказать, душу твою очистить и на путь истинный тебя направить. Таким образом, доказавши своему другу, что при его обстоятельствах нельзя предпринять ничего выгоднее и лучше взятия в дом «странного» человека, Иван Петрович принялся хлопотать о разыскании какого-нибудь блаженного. В Москве есть личности, для которых всевозможное факторство [9] составляет правильную профессию. Получая разные таинственные поручения, они исполняют их с привычной аккуратностью, хотя и берут за это страшный комиссионерский процент. К таким личностям принадлежал рыжебородый, здоровый мужик Кузьма Захаров, выдававший себя за какого-то финляндского уроженца. 9 Факторство (лат.) – комиссионерство, маклерство. Желая отыскать для своего друга какого-нибудь блаженного, Иван Петрович прежде всего обратился к Кузьме. – Помнишь, Кузьма, ты мне говорил про блаженного, что тридцать лет акридами и диким медом питался. Жив он теперь? – А что, нужен он вам? – Да, в один дом просили. – Это можно-с. – Ты говоришь, он в веригах? – Как же, в железных веригах. – А тяжелые они? – Помилуйте, как же не тяжелы. – И в тело вросли? – Как есть в самое тело. – Это хорошо… – Одно слово – блаженный человек. – То-то! У Кузьмы много было на примете всяких блаженных, с веригами и без вериг. Поэтому ему недолго пришлось разыскивать: через три или четыре дня он привел на двор Ивана Петровича грязного, оборванного человека с длинными волосами, прикрытыми замасленной скуфейкой [10] , и с узенькими плутовскими глазами на жирном, обрюзгшем лице. Блаженный прихрамывал на обе ноги и, ковыляя, опирался на длинный посох. 10 Скуфейка – повседневный головной убор православного духовенства в виде тюбетейки, обычно сшитый из темного бархата. – Привел-с, – доложил Кузьма… Блаженный вошел и, не обратив никакого внимания на хозяина, по обыкновению начал класть поклоны в правый угол. – Где же ты живешь, добрый человек? – Между добрыми людьми, милостивец; свет не без добрых людей! – Есть у меня хороший человек: он тебя, по добродушеству своему, приютит и накормит… Так юродивый попал к Петру Иванычу. Но сверх ожидания торговые дела его нисколько не поправлялись, а, напротив, шли день ото дня хуже и хуже… Петр Иваныч терпел, хотя и не верил, что юродивый может сколько-нибудь исправить его торговые неудачи. Но он кормил и поил блаженного потому, что это не составляло для него особенного расхода и, кроме того, он этим хотел угодить своему старинному другу. Но однажды вышел такой случай. Петр Иваныч получил в присутствии юродивого значительный куш денег в уплату по какому-то старому векселю. Положив их в ящик, который запирался на висячий замок, хозяин куда-то вышел. Все это очень хорошо заметил юродивый и, рассчитывая, что Петр Иваныч не воротится домой по крайней мере час, решился воспользоваться случаем. Но, к счастью, это ему не удалось. Петр Иваныч забыл какую-то вещь в своей комнате, хватился ее на полдороге и воротился домой через каких-нибудь десять минут. Что же он застал? Сундук был открыт, перед ним в смущении стоял юродивый с пачкой денег в руках; на полу валялся топор и сбитый замок. – Что это?.. Ах ты, мерзавец! Юродивый вздумал было войти в свою роль и выкинуть какой-то кунштюк [11] , но свалился на пол под ударом здорового кулака. – Ты грабить меня вздумал за мою хлеб-соль! Полицию позовите! 11 Кунштюк (нем.) – проделка, ловкий прием, фокус. Юродивого связали и сдали по принадлежности. Петр Иваныч сейчас же отправился к своему другу, который ему рекомендовал такое хорошее, симпатическое средство для успеха в торговле. – Ну, удружил! – А что? – Чуть было не обокрал меня твой хваленый юродивый! Подлец этакой!.. – И верить не хочу! Все это напраслина одна: тебе наврал кто-нибудь! – Своими глазами видел. – Не говори, Христа ради! Может, что-нибудь подобное было, а не то. Может, он так что-нибудь от юродства сделал. – Украл просто. – Полно врать! – сердито сказал Иван Петрович. – Ну, так дурак же ты после этого! – Я дурак? – Да, ты! – Тьфу! Иван Петрович плюнул на жилет своего приятеля… Что после этого произошло, неизвестно; только Иван Петрович несколько дней не выходил да в городе ходили слухи, что два друга передрались и что Петр Иваныч весьма изрядно помял бока Ивану Петровичу. Иван Петрович рассвирепел. Он не только не мог видеть своего врага, даже не мог произносить его имени. День и ночь Иван Петрович только и думал о том, как бы ответить своему недругу. Между тем, пришла осень. Последняя торговая операция Петра Иваныча имела такой блестящий успех, что о ней заговорили в городе, и дела его сразу не только поправились, но даже сделались лучше прежнего. Иван Петрович скрежетал зубами. Враг его шел в гору. Зависть и жажда мести не оставляли его в покое. Как человек суеверный и не совсем разумный, да еще под влиянием ошеломившей его злобы, он остановился на симпатических средствах и решился при помощи каких-нибудь заклинаний и зелий, что называется, испортить Петра Иваныча. «Тысяч не пожалею, – думал Иван Петрович, – изведу его, окаянного…» Он знал из сказок, что многие колдуны превращают своих жертв в собак, кошек и других животных, и Ивану Петровичу крепко захотелось видеть своего врага в собачьей или кошачьей шкуре. Послан был кучер за Кузьмой. Финляндский уроженец не заставил себя дожидаться и явился перед Иваном Петровичем как лист перед травой… – Есть у тебя ворожеи знакомые? – Как не быть. – Хорошие? – Всякие есть. – Мне надо такую, чтоб она могла… (Иван Петрович начал шептать что-то на ухо Кузьме.) Есть такая? – Трудно такую найти. – Найди, я денег не пожалею: двести, триста рублей отдам, только чтоб это так было, как я хочу. – Знахари-то хорошие теперь почти все вывелись на Москве. – Найди. – Есть у меня один на примете: много сведущ, да не знаю, может ли и он это сделать. – Вот тебе за хлопоты, – сказал Иван Петрович, подавая Кузьме красненькую бумажку. – Сделай для меня!.. Это время совпало с тем временем, когда Степан Кузьмич бродил в Москве без всякого дела и приискивал себе занятия. Наружность у него была мрачная, представительная, так что даже внушала страх некоторым московским барыням. Вообще он как нельзя больше подходил к роли такого знахаря, который может обращать людей в собак и кошек. Кузьма был немного знаком с ним, отыскал его и познакомился с ни ближе. Иван Петрович начал чуть не каждый день посещать Степана Кузьмича, который с большим тактом исполнял роль знахаря и колдуна. Кузьме беспрестанно делали поручения – то достать волосы Петра Иваныча, то снять его след, и много перебрали денег и знахарь и комиссионер. Перебрали бы и больше, да Иван Петрович в один прекрасный день переселился к прадедам от кондрашки, которая хватила его именно в то время, когда он уже готовился узреть своего недруга в собачьей шкуре, сидящего на цепи около собственной подворотни. Степан Кузьмич с этого и пошел в гору.