— Я вооружу Египтян против Египтян; и будут сражаться брат против брата и друг против друга, — прошипел он. — Что за ненависть, что за демоническая ненависть! Человеческая ли она вообще? Или что это?

— Это, мой дорогой, — усмехнулся я, — «гениальность сердца», о которой еврей Фриц Кан говорит, что благодаря ей «Израиль стал этической матерью человечества». Эти ребята действительно забавны в своем нахальстве. Моисей для него в истории культурных народов это «почти неповторимое явление: национальный герой без оружия»; в то время как вокруг «бронзовых героев наших рыночных площадей», то есть, вокруг памятников нашему принцу Евгению, фельдмаршалу Блюхеру, «в грозовые ночи слышен жалостливый плач вдов». Но чем же тогда, собственно, Моисей приказал убивать египетских первенцев? Медовыми лепешками? Или они, в конце концов, задохнулись от слишком сильной любви? «Чернь», похоже, состояла из одних лишь санитаров. Но вот так эти ребята поступают всегда. Они вовсе не ограничиваются одним отрицанием, они сразу и решительно утверждают прямо противоположное. «Национальности», кричит Кремьё [125] , должны исчезнуть! Религии должна уйти в прошлое! Израиль никогда не прекратится, религии Израиля нельзя вредить, так как она охватывает Божественное единство. Да, прямо так, Божественное единство, и ничего тут не поделаешь. Ну, тогда теперь больше не остается ничего другого, кроме как: если дела обстоят таким образом, то как раз все остальные национальности и религии должны исчезать, чего бы это ни стоило. Самый настоящий сумасшедший дом, скажу я тебе. Но в этом безумии есть свой метод. Невинных оно легко одурачивает. Наши рабочие могли бы спеть прекрасную песню об этом.

— Еще более красивую песенку могли бы спеть наши ученые, — прорычал он. — Что бы там еврей ни говорил, для них это как Евангелие. Проверять — исключено. Если только это напечатано. Какая-то там Ребекка [126] называет Талмуд «грандиозным монументальным произведением духа», «огромным памятником мыслей, которому тысячелетия подарили дыхание своего опыта»; немецкий профессор сразу же потрясен — вытягивает записную книжку! — и на следующий же день его студенты проглотили этот «нонненпфюрцхен» [127] и переварили. Вот это и исходит из наших гимназий. Они все и приспособлены как будто бы, чтобы обучать настоящих гениев; вместо этого из них выходит один лакей за другим.

— Я потратил несколько часов на чтение Талмуда [128] , - продолжил я, — и у меня больше нет сомнений насчет евреев. То, что евреи расхваливают эту книгу до небес, понятно. Когда они заглядывают в него, на них оттуда глядит их собственная сущность. И это, само собой разумеется, доставляет им очень большую радость. Так получается, что каждый еврей — талмудист, даже если он вообще не знает Талмуд. Когда он был написан, не играет никакой роли. Он вообще мог бы и не быть написан; он все равно существовал бы уже с первым евреем. Еврейские вожди знают это с уверенностью. Только они говорят это всегда только иносказательно. «Талмуд: непререкаемый авторитет», — хвастается раввин доктор Гронеманн в 1894 году в Ганновере перед судом! «Правовые учения Талмуда являются ведущими», выкрикнул профессор Коэн в 1888 году в Марбурге в уголовном суде. И он добавил — пожалуйста, обратите внимание! — к этому, что есть также и неверующие евреи, которые, несмотря на это, однако, не выбыли из еврейской общности, «так как они признают этику Талмуда». Вот так фокус! Они вовсе не могут иначе! Все же, время от времени хитрецы всегда пробалтываются; только мы не замечаем этого. «Что касается Талмуда, то мы признаем его безусловное преимущество перед всем законом Моисея», провозгласили так называемые евреи-реформисты в 1860 году в Париже с согласия Alliance Israelite. А о «Шулхан Арух», чем-то вроде Талмуда для домашнего употребления, раввин доктор Рамер в энциклопедическом словаре Пирера пишет, что он был принят «иудейскими общинами как авторитетное руководство для религиозной практики». Принят? Вот так шутник! В скором времени я приму черты лица Дитриха Эккарта.

— Боже мой, — сказал он, — у кого не пробежит мороз по коже и не возникнет тошнота после близкого знакомства с Талмудом, того стоит показывать в паноптикуме.

— Этот институт, — я позволил себе заметить, — не выходит за грани определенной меры ненормальности. До сих пор молодой студент из Тюбингена, который с аппетитом мог проглотить полудюжину жаб, был его самым большим аттракционом. Но даже желудок страуса не смог бы переварить только одно такое вот чудное предложение: «Рабби Йоханан говорит: член зачатия рабби Исмаэля был так же велик как винный бурдюк объемом шесть кабов (кааб — древнееврейская мера объема, в основном, вина, немногим более 2 литров). Рабби Папа говорит: член зачатия рабби Йоханана был так же велик, как бурдюк в пять кабов, но по словам других, только как три каба. Член зачатия рабби Папы был так же велик, как корзинки жителей Гарпании». [129] От такого благородного соревнования трех старых раввинов любой человек может неожиданно свалиться со стула.

— Таких прелестей, — скривился он с отвращением, — можно еще немало найти в этом роскошном экземпляре религиозной книги. Но апогей всего, это то, что раввинам уже разрешены половые связи с нееврейскими девочками, «младше, чем три года и один день», так как в Ветхом Завете написано: «И всех детей женского пола, которые не познали мужа, оставляйте в живых для вас», то есть, именно для священников. [130]

Самое безумное извращение и самое ужасное словоблудие одновременно. В еврейских головах это должно выглядеть страшным.

— Как кажется, — ответил я, — они придерживаются противоположного мнения, иначе их отражение, Талмуд, не возвещало бы нам: «израильтяне для Бога желаннее, чем ангелы» или «мир был создан только ради израильтян», или «кто дает пощечину еврею, тот бьет самого Бога» или «солнце освещает землю, дождь оплодотворяет ее только потому, что на ней живут израильтяне» и дальше в духе той же скромности [131] Также раввин Голдман несколько лет назад сказал в одной речи [132] : «Евреи — это духовные аристократы, народ королей». Я должен согласиться: та кучка королей, которую я видел недавно, как она торговалась в грязи на свином рынке в Штраубинге, в грязи, жестикулируя руками и ногами, отнюдь не произвела на меня впечатления настоящих князей. Даже в моем любимце, адвокате докторе Левингере, я до сих пор тоже не смог обнаружить ничего специфически королевского; впрочем, могло случиться, что это совсем ускользнуло от меня в пылу борьбы на всех моих процессах с ним. У Ауэра [133] есть что-то такое, даже сильно, вообще уже во внешнем виде; но он не еврей, а обезьяна, как называет Талмуд всех неевреев в отличие от людей, т. е. израильтян. [134] Но его тесное сближение с евреями позволяет сделать вывод о том, что для него такое его место в еврейской табели о рангах не имеет значения. Ну что ж, каждому по его вкусу.

— Для еврейской мании величия, — добавил он, — я думаю, даже в медицинском словаре есть исчерпывающее определение. Но как они могут скрывать ее, насколько чудесен этот дар перевоплощения! Все же, иногда, конечно, она пробивается наружу. «А что же вы думаете?» — слышал я недавно, как до глубины души оскорбленная маленькая девочка-еврейка в ответ на вопрос, протестантка она или католичка, ответила «Я еврейка!». Рядом ее отец тем временем делал одну копченую селедку за другой. Да, выгода! Если это приносит выгоду, то еврейский король станет хоть глистом.

— Кто это знает, — ответил я, — тот чувствовал бы обиду всякий раз, когда он видит такого вонючего еврея как по-приятельски сидящего рядом с нашими рабочими. Он обращается к ним «Товарищ!» и «Дорогой друг!» и, возможно, даже на «ты», а в его душе самое безграничное презрение. И добрые люди воображают себе, что они для него что-то стоят. Как тут не отчаяться.

— Пока у них, — сказал он, — в их собственных рядах руководителями являются еврейские сутенеры, они так же мало могут распознать еврейские намерения, как и остальные слои, со всеми которыми без исключения дело обстоит тоже точно так. Некоторое время не говорилось ни о чем другом, кроме как об интеллекте рабочих. Теперь об этом как-то странно замолчали. Мавр как раз неплохо сделал свое дело. Хорошенький интеллект, который не может видеть ничего за пределами партийных шор. Но цели достигнуты: рабочий стал воображать, будто он образованный, и то, что ему внушили, воспринимал уже как свою собственную мудрость. За таким интеллектом был уничтожен его здравый смысл. Если я какому-то упертому марксисту стану растолковывать: вот, смотри, тут французский социалист Фурье [135] ; о котором писал твой великий Август Бебель; он называл его «гениально предрасположенной натурой с самым теплым сердцем для человечества»; но он пропустил то место, где Фурье хочет найти способ усмирить евреев, которых он называет «всех без исключения паразитами, торговцами, ростовщиками и т. д.» — если я ему это скажу, то что он сделает? Все, что угодно, но только не то, что сразу сделал бы любой хоть наполовину ясный ум: удивился бы, пригляделся бы к Бебелю попристальнее, задумался бы, почему вдруг этот пылкий почитатель Фурье утратил дар речи как раз там, где речь зашла против евреев. Возможно, что он не сделал бы правильный вывод; но, все же, он, по крайней мере, хоть однажды задумался бы самостоятельно вместо того, чтобы вечно только повторять за другими; его закупоренный мозговой аппарат, наконец, снова пришел бы в движение, и появилась бы надежда на все более быстрый темп и все лучшие результаты.