Шрифт:
— А вы почему остались, не бежали?
— Зачем нам, сынок, бежать? Мы люди старые и бедные. Только и можем надеяться, что на милость всевышнего. Пожалей нас, сынок, и аллах воздаст тебе по справедливости!
Перман оглядел безмолвствующих нукеров: действительно ни одного человека в богатой одежде, все — преклонного возраста, все худые, как тазы [46] , невольно вызывают сострадание.
Заметив, на его лице сочувствие, Тачбахш-хан повел вокруг рукой:
46
Тазы — борзая собака.
— Взгляните, сын мой, на этих сидящих! Ни у кого в глазах вы не найдете следа радости. А почему? Этот выживший из ума Шатырбек обращался с нами хуже, чем с собаками. Вах, увидеть бы когда-нибудь, как будет обрублена нить его жизни.
В комнату заглянул Махтумкули. Кизылбаши приняли его за сердара, разом вскочили на ноги, дружно кланяясь, — так приказал накануне Тачбахш-хан. Махтумкули вежливо ответил на приветствие, опустился на кошму и сказал Перману:
— Ты бы, сынок, присмотрел за своими джигитами — как бы, неровен час, бедных да слабых обижать не стали.
— Хорошо, — почтительно ответил Перман. — Из наших никто безобразничать не будет. Но… — он строго посмотрел на кизылбашей, — выходить из крепости не разрешается никому! Запомните и не говорите, что недослышали! Если кого поймают за крепостной стеной, на месте голову отрубят!
«А если не поймают?» — ехидно подумал Тачбахш-хан, но вслух сказал:
— Мы поняли ваши слова, храбрый джигит… А ну, глупцы, чего стоите, как истуканы! Идите, прислуживайте гостям! Варите обед, кипятите чай! Быстро!
Тачбахш-хан забылся и спохватился только тогда, когда встретился с испытующим взглядом Махтумкули. На его счастье Перман уже ушел и не слышал, как властно он командовал — яшули так с людьми не обращается. Досадуя на свой промах, который мог обернуться большой неприятностью, Тачбахш-хан подсел к Махтумкули, заискивающе улыбнулся, обнажив черные обломки зубов:
— Приветствую вас, — сердар-ага! Добро пожаловать!
Он, как и с Перманом, говорил на туркменском языке с грубым акцентом. Махтумкули ответил по-персидски:
— Я не сердар, добрый человек.
Услыхав чистую, без малейшего акцента, персидскую речь, Тачбахш-хан неподдельно удивился и с новым интересом посмотрел на Махтумкули.
— Вы знаете наш язык? Кто же вы такой? Брат сердара?
— Даже не брат, — усмехнулся старый поэт.
— А кто?
— Такой же божий раб, как и вы.
— Как вас зовут?
— Махтумкули.
— Какой Махтумкули? Не поэт ли? — делая ударение на слове «поэт» и еще больше удивляясь странным прихотям судьбы, уточнил Тачбахш-хан.
— Да, он самый…
Тачбахш-хан почтительно привстал:
— Тогда давайте еще раз поздороваемся. Меня зовут Гуламали, я здешний яшули… Для меня счастье видеть ваше лицо — во всей округе нет человека, который не знал бы имени Адна-сердара и поэта Махтумкули!
Старый поэт пожал плечами.
— Мы с ним — разные люди, — сказал он, словно обидевшись, что его имя названо рядом с именем Адна-сердара. — Здесь нет, наверно, ни одной горы, ни одного ущелья, по которым бы он не водил джигитов, а мой удел — не конь и сабля, а калам [47] да бумага. Я и в ваши края-то пришел в первый раз.
47
Калам — тростниковое перо.
Тачбахш-хан уловил скрытый упрек в словах поэта и с ловкостью прирожденного царедворца выправил положение:
— Мы жалеем, что вы не посетили нас раньше! Если ханы и сердары завоевывают землю саблей, то вы своими прекрасными строками навсегда покоряете сердца людей, заставляете звучать самые тонкие струны человеческой души!
Хитрый старик пустился в рассуждения о том, как он любит поэзию и поэтов, и в заключение попытался прочитать на память один из рубаи [48] Омара Хайяма:
48
Особый вид стихотворения, четверостишие.
Здесь Тачбахш-хан запнулся и, повторив еще несколько раз «аз ноу», смущенно сказал:
— Старею. Когда-то знал много стихов и этот повторял, наверно, тысячу раз, а вот сейчас забыл, никак не вспомню. Валла, постарел!..
Махтумкули пришел ему на помощь:
Гэр бер фэлэкэм дэст беди чун йэздан, Бэрдаштэми мэн ин фэлэк-ра змиян, Аз ноу фэлэки дигэр чинаи сахтэми, Казэде бекамидел расизи асан [49] .49