Шрифт:
В Книге Премудрости Соломона [63] о Премудрости сказано следующее:
Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя…
Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его…
Она быстро распростирается от одного конца до другого и все устрояет на пользу…
она тайница ума Божия и избирательница дел Его.
(Прем 7:25–26; 8:1,4)Итак, Премудрость искони существовала у Бога, отражала его свет и была использована Богом при сотворении мира. Уэллсу это напоминает слова о Христе, которые в Новом Завете приписаны Павлу:
63
Не входит в иудейский канон Библии, но относится к числу апокрифов.
[Христос] который есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари; ибо им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, — все им и для него создано; и он есть прежде всего, и все им стоит. И он есть глава тела Церкви; он — начаток, первенец из мертвых, дабы иметь ему во всем первенство, ибо благоугодно было Отцу, чтобы в нем обитала всякая полнота, и чтобы посредством его примирить с собою все, умиротворив через него, кровью креста его, и земное и небесное.
(Кол 1:15–20)Уэллс говорит о сходстве данного отрывка с вышерассмотренным гимном из Послания к Филиппийцам (Флп 2:5-11). Здесь Христос выступает как Премудрость Божия, образ самого Бога; через него было все сотворено; он приходит на землю и умирает ради примирения мира с Богом. С точки зрения Уэллса, концепция Христа распятого посетила Павла, когда он размышлял над фигурой Премудрости. До Павла «некоторые христиане… не разделяли его точку зрения, что Иисус был распят». Между тем в книге Премудрости Соломона мы читаем о мудреце, который претерпел «бесчестную смерть» (Прем 2:12–20). «Отнюдь не исключено, что именно рефлексия над подобными отрывками натолкнула Павла (или его предшественника) на мысль, столь характерную для его богословской системы: что Христос умер самой позорной из возможных смертей»{90}.
Однако ключевое значение Уэллс придает тому факту, что Павел прямо называет Христа «Премудростью Божией»:
Мы проповедуем Христа распятого, дня иудеев соблазн, а для эллинов безумие, для самих же призванных иудеев и эллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость.
(1 Кор 1:23–24)Чуть дальше в том же послании апостол замечает:
Мудрость же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей века сего не познал, ибо если бы познали, то не распяли бы Господа славы.
(1 Кор 2:6–8)По мнению Уэллса, Павел считал, что Премудрость воплотилась во Христе. Впоследствии, думает Уэллс, миф о Христе как воплощенной Премудрости был понят в буквальном смысле (будто Христос был реальной исторической личностью). Это случилось в конце I века, когда были записаны Евангелия.
Боюсь, однако, что у этой занятной гипотезы есть целый ряд недостатков. Возможно, именно из-за них большинство мифологистов отвергли ее. Во-первых, «Премудрость Божия» — отнюдь не главное и даже не распространенное обозначение Иисуса у Павла, и без сомнения, не с этого началась Павлова рефлексия об Иисусе. Скажем, в 1 Кор 1:23–24 Павел называет Иисуса также «Христом» и «Божией силой». Из чего видно, что Павел (или его предшественник) изначально (например, с момента обращения) считал Христа именно воплощенной Премудростью? Тем более апостол нигде больше не называет так Иисуса. Называет же он обычно его Христом. А в 1 Кор 1:23–24 он именует Христа Премудростью Божией, чтобы подчеркнуть определенную мысль: распятый Мессия — соблазн для евреев и безумие для язычников. Мы уже видели, почему большинство евреев отвергали мысль о распятии Мессии: это не соответствовало ни одному мессианскому сценарию. В противовес им Павел утверждал: распятие не только не признак слабости Мессии: на кресте была явлена подлинная сила Божия. Или язычники говорили, что смехотворно считать казненного преступника средоточием божественного откровения. В противовес им Павел говорил: напротив, это знак премудрости Божией. Таким образом, Уэллс неправильно понимает логику Павловых рассуждений о Премудрости.
Во-вторых, в 1 Кор 1:23–24 Павел делает акцент именно на мессианстве и распятии. Это существенно, поскольку Уэллс сам признает, что еврейские размышления о Премудрости не предполагали ее мессианства. Никому бы не пришло в голову сказать: коль скоро Премудрость воплотилась, значит, ее воплощение и есть воплощение Мессии. Однако мысль легко могла идти в обратном направлении: если Христос распят (ключевой момент у Павла!), это может показаться «безумным», однако Божии пути неисповедимы, и то, что нам представляется глупостью, в реальности есть великая «премудрость».
Отправной точкой для Павла была мысль не о воплощении Премудрости, а о распятии Мессии. Уэллс возражает: то, что Павел считал Христа воплощенной Премудростью, видно из поэтического отрывка в Послании к Колоссянам (см. выше). Однако роковой недостаток этого аргумента состоит в том, что Послание к Колоссянам, почти наверняка, не принадлежит перу Павла. Как давно известно критическим ученым, это одна из подделок, которая была написана от лица апостола уже после его смерти{91}. Доказать, что данный отрывок отражает допавлову традицию, мягко говоря, непросто. Послание к Колоссянам, повторимся, было написано после Павла. На каком же основании мы можем говорить о допавловом отрывке?
Представление об Иисусе как о Премудрости Божией занимало лишь второстепенное место в богословии Павла. Без сомнения, не с этого начинались его представления об Иисусе. К данной мысли он пришел позднее. Отправной точкой было другое: Иисус — Мессия, причем Мессия распятый. Это предание об Иисусе можно проследить до самого начала 30-х годов, когда Павел даже еще не обратился в христианство. Христиане, возвещавшие мессианство Иисуса, не считали изначально Христа воплощенной Премудростью, основываясь на Книге Притч и Книге Премудрости Соломона. Христос для них был Христом распятым.