— А я тут при чём? Твоя бабушка в первый месяц войны умерла. Надо бы знать.

Я так растерялся, что даже кепку с головы снял. Из-за двери крикнули: «Иван Семёнович!» Человек в зелёных носках ушёл в дом и закрыл за собой дверь. Я всё не мог опомниться и стоял на крыльце с кепкой в руках, не зная, что мне делать. Но Иван Семёнович тут же снова вышел на крыльцо.

— Бабушка твоя умерла… А дом этот я снял у горсовета, — сказал он мне.

Нагнулся, подтянул зелёные носки ещё выше на серые брюки и прибавил:

— Помочь я тебе ни в чём не сумею. Я сам по карточкам хлеб получаю… в гороно иди!

На крыльцо вышла маленькая толстая женщина в фартуке из тёмной клеёнки. Она засунула руки под нагрудник фартука и пристально смотрела на меня.

— И куда это вас направляют, скажите, пожалуйста! — сердито говорил Иван Семёнович. — Куда? Ленинград, пишут, на месте стоит. Ленинград отдавать никто не решал, а из Ленинграда уже побежали!

Я ничего не ответил и молча сошёл по ступенькам с крыльца. Умерла моя бабушка! Бедная бабушка… Мы с мамой часто вспоминали её. Всё удивлялись, почему она не стала отвечать нам. Бедная бабушка! А они… Злые какие! Они думают, я к ним напрашиваться буду? Навязываться? Я… я… Я вспомнил начальника в эвакопункте, в Горьком. Он уговаривал меня там остаться. Надо было послушать его. И, сойдя с крыльца, я повернулся к Ивану Семёновичу и ответил ему с обидой, но гордо:

— Я и сам у вас не останусь!

Иван Семёнович и женщина в клеёнчатом фартуке стояли на крыльце. Я всё-таки был уверен, что они позовут меня, скажут: «Ладно, переночуй у нас…» Но они молчали. Тогда я с трудом, медленно выговорил:

— Я к вам не собирался. Меня в Коканде дядя Женя и тётя Соня ждут. Я в детдоме, если захочу, буду жить…

И пошёл по улице, которая поднималась в гору. Я чувствовал, что они смотрят мне вслед. Им, наверное, стыдно стало. Они, наверное, ждут, что я вернусь. Но я не мог оглянуться — слёзы залили мне всё лицо. Неужели они не позовут меня? Я теперь так жалел, что сказал, будто собираюсь в Коканд! Зачем я не попросил их помочь мне вернуться в Горький к начальнику эвакопункта?..

Я шёл по улице и повторял шёпотом: «Зачем приехали! Из Ленинграда бегут…» И почувствовал такую злость, ненависть к Ивану Семёновичу в зелёных носках, что стал вслух разговаривать с ним: говорил, что скоро будут наказывать тех, кто жадничает в военное время. Наше правительство, весь народ жалеют эвакуированных, помогают нм, а он…

Не помню, какой дорогой я вышел на вокзальную площадь, увидал белое здание вокзала, трубы паровозов, крыши вагонов и много-много людей. На площади я просидел весь день, всё дожидался, сам не знаю чего. Справа от меня сидела на опрокинутом ведре молодая женщина в серой пуховой шали. За целый день она даже не встала, всё о чём-то думала, иногда тихонько плакала и вытирала лицо красной тряпочкой. Откуда она ехала? Где её дети? Наверное, она о них плакала.

А налево были сложены тюки, зашитые в серые и полосатые холстины. На тюках сидела худенькая старушка. Старушка ехала с тремя молодыми дочерьми. Она была весёлая и очень разговорчивая. А дочери всё время приносили ей еду. Она пила прямо из горлышка чайника клюквенный морс, чай, а потом молоко.

Старушка с дочерьми тоже были ленинградские и ехали к родным в Ташкент. Они дали мне яблоко, морковку и белую сайку.

— Ешь, ешь, не стесняйся, — говорили они. — Ведь с утра не ел, а сейчас второй час… Обедать пора!

А когда я поел, они дали мне напиться из чайника.

На площади всё время говорил из рупора женский голос. Называл поезда, объявлял, куда и когда отправляются бесплатные, для эвакуированных.

И старушка, и её дочери всё уговаривали меня:

— Иди, Юлька, на вокзал, иди! Там есть детская комната. Там тебе помогут. Устроят тебя в детдом. Иди, Юлька, не бойся!

Но я не хотел уходить от них. Они были добрые, весёлые. Успею в детскую комнату. А тут как раз женщина сказала в рупор:

— Граждане эвакуированные! Сегодня отправляется дополнительный поезд. Направление поезда — Чкалов, Актюбинск, Кзыл-Орда, Ташкент, Коканд, Фергана…

Коканд! Дядин город… Сегодня же я могу уехать туда. И через неделю наверняка буду у дяди. Как я обрадовался! Я стал просить старушку:

— Я с вами поеду. Возьмите меня. Вы в Ташкенте сойдёте, а я в Коканде. Возьмите меня. Дядя Женя сам нас с мамой звал. Хотите, покажу телеграмму?

Я показал им телеграмму, которая лежала в моём кармане вместе с маминой розовой расчёской. Женщина из рупора опять заговорила на всю площадь: «…дополнительный поезд для эвакуированных… направление — Чкалов, Ташкент, Коканд, Фергана…» Я так разволновался, что заплакал. И они согласились взять меня. Даже сами достали мне бесплатный билет до Коканда. Видите, какие бывают хорошие люди!

Правда, когда началась посадка и по железному крючку вместо ступеньки я вскарабкался в теплушку с нарами, я увидал, что моих знакомых нет со мной. Я отбился — кругом опять были незнакомые и, кажется, как на подбор, сердитые. «На другой остановке перекочую к своим!» — решил я. Но поезд двигался медленно, мелькали станционные домики, а он не останавливался.

И опять начались мои мучения.

Может, спрыгнуть на ходу? Вернуться в Горький?

Место мне досталось на верхней наре, около маленького окошка, за которым мелькали серые поля. Всего в нашей теплушке было сорок шесть человек, не считая детей. Все дети ехали с родными. Только я был один, и в тот вечер никто даже слова со мной не сказал. Эвакуированные весь вечер рассовывали свои вещи, устраивали на нарах постели. А я всё время глядел в окошко и опять разговаривал с Иваном Семёновичем — укорял его, совестил. Рассказывал ему про отца, про маму, про дядю Женю, а главное — про то, как не хотел уезжать из Ленинграда.