Полвека спустя, в середине 20-х годов, на страницах газеты «Беднота» развернулась любопытная дискуссия: кого считать кулаком? Интересно, что большинство крестьян «трудовые» хозяйства к кулацким не относили, даже если те были по деревенским меркам богатыми, — наоборот, защищали. Зато на первый план неожиданно вышли совершенно нематериальные критерии. Например, предыдущая биография.

Из писем:

«У многих дореволюционных кулаков, имевших по 4–6 лошадей и коров, по 70–100 овец, осталось по 1 лошади и 1 корове, но все же принимать их в число честных тружеников еще рано».

«Не тот кулак, кто честно трудится и улучшает хозяйство для восстановления разрушенной страны… а кулак тот, кто и до настоящего времени не может примириться с рабоче-крестьянским правительством, шипя из-за угла на власть и оплакивая сладкие николаевские булки».

«В своей деревне всякий крестьянин очень хорошо знает, кто как нажил состояние: своим ли трудом или чужим…»

«Не богатство, а его душу называют кулаком, если она у него кулацкая…»

А самый неожиданный ответ, причем практически единодушный, крестьяне дали на вопрос: «Можно ли считать кулаком бедного человека, который на гроши торгует исключительно для того, чтобы не умереть с голоду?» Вы ведь ответите: «Нет!» Вот и мы тоже. А крестьяне рассудили иначе: практически все откликнувшиеся отнесли его к категории кулаков…

«Всякий бедный, торгующий в деревне человек, не желающий улучшить свое крестьянское хозяйство и жить исключительно этим хозяйством, должен считаться человеком, ищущим легкой наживы, и в нем нужно видеть будущего кулака, а потому должен считаться: когда он бедный, то „маленьким кулачком“, а когда станет богаче — настоящим кулаком» [131] .

Это и есть тот самый «вектор развития», который не учитывают ученые-экономисты, но прекрасно видят полуграмотные сельчане, равно как и разницу между зажиточным крестьянином и кулаком. Кулак — не крестьянин в основе своей, даже если выезжает на пашню. Кулаки — это сельская буржуазия, богатеющая за счет эксплуатации односельчан, причем кормовой базой для нее служат в первую очередь бедняки — середняк брать взаймы не пойдет, у него свое есть. И колхоз, кооперируя бедноту, вышибает из-под кулака саму основу его существования. Какое живое существо смирится без сопротивления с потерей кормовой базы?

Но это все только начало, первая сказка — про двух братьев, бедного и богатого. Или, уж коль скоро быть совсем точными — про десять братьев: семерых бедных, двоих самостоятельных и одного богатого. А вот и другая — про ушлого купца и царя простоватого, но с большой силой.

Естественными врагами как аграрной реформы, так и советского государства (впрочем, как и любого государства, имеющего антимонопольное законодательство) были люди, так или иначе причастные к хлебной торговле. Вот тоже тема, почти не тронутая историками. А ведь в 20-е годы в СССР бушевали настоящие «хлебные войны», в которых насмерть схлестнулись государство и частный торговец-нэпман.

Вспомним еще раз резолюцию XIII съезда ВКП(б) «О кооперации».

«Установлением нэпа был допущен к участию на рынке частный капитал, но, как и можно было предвидеть, частный капитал устремился не на производство… а в торговлю, и, благодаря слабости распространения органов кооперации и госторговли, частному торговцу в значительной мере удалось захватить рынок в свои руки, в особенности в деревне. Таким образом, развитию социалистического хозяйства и непосредственной смычке государственной промышленности с крестьянским хозяйством ставится прямая угроза в виде еще не развитого рынка, но уже в большинстве захваченного частной торговлей».

Нэпманы после войны расплодились как-то сразу, словно грибы: только что не было — и бац! — уже весь лес в мухоморах… Неудивительно, если представить, какие капиталы нажили люди, занимавшиеся спекуляцией продовольствием в многомиллионной стране в условиях голода. Они только и ждали окончания войны и отмены госмонополии на торговлю, чтобы вывести эти средства на поверхность.

У нас почему-то думают, что частник — это владелец лавочки, который нанял лошадь, съездил в деревню, купил там картошки и теперь сидит, торгует. Ничего подобного! Такими они стали после коллективизации — те, что сумели уцелеть. А частник времен нэпа — это коммерсант-оптовик, имеющий агентов, транспорт, мельницы, склады, лавки — все свое. Агенты скупали хлеб в деревнях, отправляли на мельницы, быстро мололи, тут же везли в город на продажу и вырученные деньги вновь пускали в оборот. Одновременно частник работал и на потребительском рынке, скупая товары не только и не столько у кустарей, сколько в тех же государственных и кооперативных магазинах, а то и на фабриках по низкой государственной цене плюс откат директору фабрики или магазина.

Торговец в России был наглый, оборзевший еще при царском правительстве, даже не пытавшемся хоть как-то умерить его аппетиты. С введением нэпа торговая мафия решила снова сыграть в азартную игру с государством — чуяла силушку… Свою силушку чуяла, а вот в противнике не разобралась. В этом был ее просчет, неверная оценка ситуации. Просчет понятный — кажущееся «отступление» большевиков породило иллюзию того, что советское правительство можно тоже подмять под себя. Однако новые власти России не намерены были позволять кому бы то ни было себя шантажировать, а тем более переть поперек государственной политики, и в средствах, как выяснилось вскоре (хотя и не сразу), не стеснялись.