Да, графу Гюйну повезло. Видимо, повезет и Эрвину Больцу: такой умный и энергичный человек не пропадет, он что-нибудь придумает. А ты сиди в этой раскаленной Варшаве, жди переподготовки и терзайся тяжкими дума ми! Веселенькая жизнь! Если бы можно было все бро сить, забрать Анну-Марию и детей и действительно уехать на край света, на те же Бермуды, черт возьми, фон Топпенау сделал бы это, не задумываясь.

...Он обрадовался, когда 20 июля днем услышал но телефону голос Больца.

— Послушайте, у вас наверняка множество новостей! — сказал он. — Я хочу вас видеть! Как наши общие знакомые?

— Все живы-здоровы, — ответил Больц. — Передавали вам привет. Знаете, оказывается, я соскучился по Варшаве больше, чем предполагал.

— Не верю! — смеясь, возразил Топпенау. — Где вы?

— У себя дома.

— Что делаете вечером?

— Сегодня занят. Деловая встреча.

— Это не по-джентльменски! Вы могли бы прежде всего посетить меня.

— Поверьте, не могу... Это связано с деньгами.

— Тогда понятно... А завтра?

— Завтра я к вашим услугам.

— Отлично! Приглашаю на обед.

Больц помолчал.

— Удобно ли? — осторожно спросил он. — Ваша супруга...

— Анна-Мария в Вене! — успокоил Топпенау. — Вернется не раньше августа. Приходите, мы будем одни. Кстати, мне привезли великолепное токайское! Не пожалеете.

— Сражен! — весело ответил Больц. — К семи?

— Как всегда, к семи!

Разговор с Больцем улучшил настроение. Зайдя в ка бинет Мольтке и дождавшись, пока выйдет советник Реиер, фон Топпенау сообщил о возвращении юриста.

— Значит, его поездка оказалась удачной? спросил Мольтке.

Судя по тону — да.

Ну что ж. Можно только порадоваться... Он не обещал позвонить еще раз?

Я пригласил его завтра на обед.

А! Отлично. Передайте, что я хотел бы послушать Рассказ о Лондоне. Пусть позвонит мне вечером на квартиру.

Фон Топпенау вздохнул:

— Все-таки изгнание Больца — ошибка, Гельмут.

Мольтке усмехнулся.

— Не стоит обсуждать этот вопрос, Эрих. Вы же знаете, что я обговорил право пользоваться его информацией в частном порядке. Ничего больше я сделать не мог... Как Анна-Мария? Что думают в Вене о последней речи фюрера?..

«Больц обладал качеством, которого так не хватало самому Эриху фон Топпенау, — он был точен. Ровно в семь раздался звонок и доложили о его приходе. Граф вышел навстречу гостю. Эрвин посвежел, загорел.

— Обдуло морским ветром, — сказал он. — Я возвращался через Клайпеду.

За обедом болтали о том, о сем. Больц рассказывал новые анекдоты об Англии, английском высокомерии и традиционной английской невозмутимости. Топпенау хохотал от души. И все же, несмотря на анекдоты, на внешнюю непринужденность Больца, граф чувствовал, что его гость чем-то взволнован, хотя и умело скрывает волнение. Топпенау насторожился. Чутье еще никогда его не обманывало. А Эрвин Больц принадлежал к числу людей, которых пустяками не взволнуешь...

После обеда перешли в домашний кабинет, уселись за кофе.

Граф отослал прислугу, запер дверь.

— Ну-с, теперь рассказывайте главное, — потребовал он. — Что думают в Лондоне о нашей политике, что нас ждет в ближайшее время? Но сначала — с кем вы встречались? Кого удалось повидать? Вы добились своей цели?

Эрвин Больц приподнял руки:

— Помилуйте, граф! Столько вопросов сразу! Я растеряюсь!

— Полно, полно! Впрочем, рассказывайте-ка по порядку. Вы же прекрасный рассказчик, Эрвин.

Прихлебывая кофе и изредка пригубливая рюмку с арманьяком, Больц начал свое повествование. Живо передал мытарства с переездом в Дувр через Вену и Париж. Но оказалось, что главные неприятности ждали именно в Дувре. Там его подвергли часовому допросу, придирчиво проверяли документы, заподозрив в нем эмигранта из Германии, который не имеет средств и хочет, пробравшись в Англию, остаться в ней навсегда.

— Я сказал им, что никогда не любил островов, так как, по-моему, на них качает, — сказал Больц. — Похоже, англичан убедило только это. Но так или иначе, а меня наконец впустили. Кстати, спасибо, граф, за денежный перевод.

— Хм! Я перевел ваши же деньги. Услуга слишком незначительная. А этот ваш друг, Рихард Фрейнд, получил перевод вовремя?

— Да. Все тридцать восемь фунтов, два шиллинга и девять пенсов. Но встретил он меня без энтузиазма. Его собственное положение, видимо, не настолько прочно, чтобы благодетельствовать старым друзьям.

— Между прочим, Больц, — только не сердитесь!
– это национальная еврейская черта: помогать ближнему только тогда, когда можешь...

— Пустяки, граф. Это интернациональная черта. Впрочем я ведь и не очень рассчитывал на Фрейнда. Я надеял ся на других. И знаете, кто действительно помог мне?