Теперь Соланж всматривается не столько в настоящее, сколько в будущее. Плотно сомкнув ступни, она весело перепрыгивает сегодняшний день и приземляется в завтрашнем. Ищет себя там, где ее пока что нет, но где она непременно окажется. И даже старается поскорее там оказаться, торопит события, забегает вперед.

Да-да, на самом деле сейчас, стоя перед зеркалом в ванной, она так задумчиво всматривается именно в будущее, именно его призывает, охваченная тайным любопытством и нетерпеливым желанием…

После этого облик ванной резко меняется. Флаконы и баночки исчезают в недрах шкафа. Помилования удостаиваются лишь коробочка с рисовой пудрой и флакон одеколона — они остаются на привычных местах на полочке. Затем Соланж принимается обуздывать свою великолепную гриву. Она скручивает волосы, собирает их в низкий узел на затылке и окончательно усмиряет, утыкав шпильками. Наконец, перебрав весь гардероб и разочаровавшись в нем, она снова останавливает выбор на сером костюме, который носит вот уже несколько дней то с черной, то с белой блузкой, с туфлями без каблука…

Дельфина тоже, в конце концов, признала, что серый костюм матери очень идет, хотя при встрече с Соланж в ресторане поначалу оторопела. Но ужин, право же, вышел очень приятным. Соланж, искусно отмеряя твердость и великодушие, расточала дочери советы, продиктованные исключительно здравым смыслом, и этот здравый смысл, похоже, удивил Дельфину еще больше, чем серый костюм. Когда они прощались, девушка с таким же озабоченным лицом, какое было у Колетт утром в агентстве, тоже спросила, все ли в порядке, и Соланж с ангельской улыбкой ответила, что, конечно же, все хорошо. Просто замечательно.

Соланж перестала ходить на работу. Соланж не отзывалась на сообщения, которые Колетт, с каждым днем тревожившаяся все сильнее, оставляла на автоответчике. Да и на другие звонки — по большей части от мужчин, самым настырным из которых был Жак, ее официальный любовник, — тоже не отвечала. Жака она в свое время прозвала «Роковым» за склонность к философствованию и столь же неизлечимую склонность заявляться всегда в самый неподходящий момент: и как только ему удавалось всякий раз сваливаться ей на голову подобно року или судьбе? Правда, этот недостаток с лихвой искупала его выдающаяся способность в любом месте и при любых обстоятельствах предаваться утехам страсти.

Но сейчас у Соланж были дела поважнее, и она вовсе не собиралась уступать никаким — ни дружеским, ни любовным — требованиям.

Теперь, когда ее перемещения подчинены новому темпу мысли и шага, когда она заботится о том, чтобы сохранять ритм, когда походку ее сопровождает это плавное покачивание и она аккуратно переставляет ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту… Теперь, когда ее влечет вперед не долг и не принуждение, она открывает в собственном квартале по-истине чудесные уголки. И уже отыскала там восхитительные дворики, невероятные здания.

Вчера во время очередной бесцельной прогулки она буквально в нескольких шагах от дома набрела на крохотный скверик, о существовании которого прежде и не подозревала.

Вот этот скверик она и собиралась нынче исследовать. Туда можно было попасть через железную калитку, которая открывалась и закрывалась со скрежетом. Этот звук напомнил ей о решетке, отделявшей сад от песчаных дюн в том доме на берегу моря, где она выросла.

Скверик оказался чем-то похож на детский рисунок. Одна-единственная скамейка под одним-единственным деревом. Песочница и три стула вокруг. Прямоугольник ярко-зеленого газона — вроде коврика, уложенного поверх розово-серого гравия. В песочнице, под присмотром довольно тучной матроны, погруженной в чтение журнала, играет с кубиками маленькая девочка. Она присела на корточки, широкий подол белого платья раскинулся вокруг, превратив ее в некое подобие крокуса. Степенный старый господин на скамейке, сложив руки поверх вязаного жилета, казалось, полностью углубился в созерцание этого цветка, а сидящая рядом дама примерно тех же лет беседует с рыжим котом на поводке, свернувшимся клубочком у ее ног.

Скрип калитки не нарушил незыблемости этой сцены.

Соланж скромненько уселась на краешке скамейки.

И тоже принялась наблюдать за работой девочки-крокуса в беленьком платьице, старательно расставлявшей на песке кубики.

Рыжий кот уснул, но дама продолжала монотонно бормотать. Она рассказывала что-то о свежей рыбе, о теплом молоке — так, словно напевала колыбельную для кота.

Неторопливо переворачиваются страницы журнала. И вместе с ними медленно вращается часовая стрелка.

Осталось только войти в эту декорацию, вписаться в нее, найти свое место, ничего не нарушив, — и поддаться общему настроению, расслабиться, уступить блаженному ощущению пустоты, становясь поочередно рыжим котом, перевернутой страницей, кубиком, светлым песком, пуговицей на жилете, пухлой и чуть дрожащей розовой мякотью руки тучной матроны…

Соланж без труда окунулась в пустоту, сохраняя в душе улыбку Дамы в синем.

Проходили дни, и Соланж, сама того не сознавая, начала заново обживать свою квартиру. Она постепенно переселилась в кухню. В гостиную заходить стало попросту неприятно: ей делалось не по себе в этой комнате, обставленной роскошно и со вкусом. Даже гамак, в котором раньше она так любила покачиваться, слушая музыку, теперь казался ей нелепым. Да и вообще она теперь если и заглядывала сюда, то только для того, чтобы полить цветы в горшках у занимавшего всю стену окна во двор, и при этом передвигалась на цыпочках, словно по чужой квартире. Кроме того, надо было хоть изредка прослушивать сообщения на автоответчике, который Соланж не решалась выключить совсем из-за Дельфины, на три месяца уехавшей к отцу в Мадрид.