Леон, который, казалось, читал мысли Матильды, уселся у ее ног и тоже стал изучать масштабы бедствия. Они вместе слушали жалобу цветов. Все почерневшие и съежившиеся головки говорили одно и то же, они повторяли и повторяли Матильде: Реми здесь нет, он не придет, не жди…

Она приложила правую руку козырьком к глазам… Какой далекой казалась ферма под охряной крышей, находившаяся по ту сторону поля… Но, может быть, все-таки он видит ее оттуда, потому что именно оттуда — сквозь подсолнухи — он наверняка на нее смотрит, пусть даже его заперли, силком загнали и заперли в козьем загоне.

То, что Леон был рядом, успокаивало. Ей казалось, что он становится все больше и больше похож на Собаку. Может быть, некоторые собаки воскресают у нового хозяина, а не умирают насовсем?..

Матильда ждала долго, очень долго, посылая поверх черных подсолнухов тяжелые вздохи. Из этого состояния ее вывел пес, внезапно засуетившийся так, будто ему приспичило куда-то идти. Она в последний раз вздохнула и следом за припустившимся вприпрыжку Леоном потащилась по тропинке — в направлении качелей.

У Матильды не было часов, но она чувствовала, как быстро, слишком быстро бежит время. Невозможно быстро. К боли, которую звали Реми, прибавилась другая боль. Она родилась из ужаса: а вдруг придется сесть в поезд, даже не сказав «до свидания», даже не сказав «прощай»…

Если случится именно так, она умрет или, в крайнем случае, так тяжело заболеет, что любимая мамочка начнет с ума сходить, и сдастся, и сама отправит их в Италию, умоляя скорее пожениться, упрашивая простить ее…

В этот момент Матильда ничего не видела, она перебирала в уме все известные ей болезни и выбирала из них самую тяжелую, такую, которая непременно принудит Селину принять решение, способное сделать их счастливыми. Громкий лай заставил ее вздрогнуть.

Матильда подняла голову. В нескольких метрах впереди, на ее собственном качельном месте, сидел мальчик в полосатой сине-белой тельняшке и смотрел, как они с Леоном приближаются.

Всегда были и будут мальчики, которые смотрят на то, как девочки приближаются к ним, но никогда не было и не будет такого сияющего взгляда — взгляда, от которого исходят лучи света и тянутся к ней, и сплетаются между небом и землей, образуя золотую нить, чтобы она — ослепленная — могла взлететь повыше.

Барабанная дробь.

Когда между ними осталось не больше метра, он протянул руку, свою руку с квадратными кончиками пальцев, и притянул к себе Матильду.

Теперь они стояли друг против друга, мальчик и девочка. Они молча смотрели и знали: нет, такого не было никогда, такого никогда не будет.

Барабанное сердце билось под дорожным платьем неровно: бабах — от счастья, бабах — от отчаяния. От счастья, что она видит Реми. От отчаяния, что вот сейчас она его покинет. Разве можно выжить, когда с тобой делается подобное? Ей показалось, что тяжелая болезнь нашла ее сама, тут и выбирать нечего: она умрет из-за сердца, это из-за сердца она умрет…

— Не видел я раньше этого платья, — сказал Реми, надо же ему было хоть что-то сказать.

— Специальное платье для поезда, — объяснила Матильда, стараясь говорить как можно непринужденнее.

— То, в горошек, мне нравится больше!

— И мне тоже… — Матильда подумала о том, как была одета прошедшей ночью. — Значит, ты все-таки приходил в хижину? — вдруг растревожилась она.

— Нет. Я не мог.

— Тебя ударили по щеке?

— Да.

— И меня тоже. Тебе было больно, а?

— He-а, совсем не больно, — ответил мужественный Реми, ее храбрец, ее волк Реми, и вид у него был такой гордый, что Матильда сразу поняла: конечно, там была не одна-единственная пощечина.

Наверное, на свете не так уж много мальчиков, которым дают пощечины из-за девочки и которые потом говорят, что это совсем не больно.

Реми и Матильда, стоявшие неподвижно у качелей, взлетели выше кроны ливанского кедра.

— Получается, вдвоем нам не уехать, — Реми говорил как будто с самим собой.

— Получается, вдвоем не уехать, — эхом откликнулась Матильда.

Она подняла голову. Теперь пришел черед ее героизма. Пришел ее черед проявить мужество.

— Понимаешь, я же не могу оставить маму одну. Мне придется заняться ею в Париже, — сказала она очень серьезно, очень-очень серьезно, потому что вспомнила рыдающую Селину в белой ночной рубашке, и перевернувшуюся вселенную, и мир вверх тормашками, и жизнь, покатившуюся колесом.